В начале октября 1964 года, отправляясь в Крым и Пицунду, Хрущёв взял с собой конституционные материалы. Он хотел представить проект текста новой конституции на ноябрьском пленуме, чтобы окончательный вариант был готов уже к следующему, 1965 году.
По проекту, полномочия должностных лиц должны были ограничиваться, советы всех уровней обновляться на треть на каждых выборах, а сама конституция объявлялась «конституцией общенародной социалистической демократии» и предусматривала «переход к общему коммунистическому самоуправлению», что предполагало автономию директоров заводов и фабрик. Аппаратчикам эти новшества были, конечно же, не по душе.
В рамках демократизации системы управления речь шла и о повышении независимого статуса Верховного Совета. Ходили слухи о планах Первого (так называли в партийной среде первого секретаря ЦК) организовать конкурентные выборы с несколькими кандидатами и создать в СССР две потенциальные партии, рабочую и крестьянскую, которые также конкурировали бы между собой. Собирался Хрущёв ввести и пост избираемого президента. Кроме того, по слухам, он намеревался использовать ноябрьский пленум для омоложения аппарата. Все эти нововведения должны были сопровождаться новой фазой десталинизации с переоценкой итогов коллективизации и войны.
Все эти слухи добавляли стресса членам ЦК и Политбюро, заставляя их волноваться о стабильности системы и о собственной карьере. Особенно нервничал второй секретарь ЦК Леонид Брежнев, только что — в июле 1964-го — уволенный с поста Председателя Президиума Верховного Совета СССР. А годом ранее на пленуме ЦК Хрущёв разделил работу второго секретаря между двумя членами Президиума — Брежневым и первым секретарём ЦК компартии Украины Николаем Подгорным. Оба были назначением недовольны: Брежневу приходилось делить власть, а Подгорный терял управление собственной украинской вотчиной. Этой перестановкой Первый создал себе не помощников, а противников.
Став одним из главных локомотивов заговора по смещению Никиты Сергеевича, в тройку вошёл и Пётр Шелест, новый украинский начальник, которого Хрущёв тоже продвигал по карьерной лестнице. Позднее Шелест вспоминал, как ещё в феврале, на его дне рождения, Брежнев и Подгорный осторожно начали расспрашивать украинского коллегу о его отношениях с первым секретарём, приговаривая, как всем трудно, потому что «Хрущёв уже никого не слушает». В другом разговоре с Шелестом Брежнев сказал ему: «Никита» собирает компромат, что бы «избавиться от нас всех».
Усвоив уроки 1957 года, когда Хрущёв сумел обойти Президиум, апеллируя напрямую к ЦК, Брежнев и его сторонники были полны решимости заручиться поддержкой большинства перед тем, как начать действовать. Все изначально вовлечённые в заговор должны были «проработать» других членов ЦК. Высокопоставленные партийные чиновники на местах отвечали за «правильный» подход к Хрущёву среди своих подчинённых. Лето для такого плана подходило идеально. Представители высших слоёв номенклатуры отправлялись в ежегодные отпуска в санатории Крыма и Кавказа и там в спокойной обстановке могли побеседовать с местными руководителями.
Никакое планирование такого рода не могло проводиться без участия органов. Глава КГБ Владимир Семичастный был сразу вовлечён в процесс, некоторые даже называют его главным инициатором вместе с Шелепиным.
Сам Семичастный свою инициативу активно отрицал, якобы вообще потрясённый жестокостью намерений брежневской оппозиции. По его рассказу, Леонид Ильич зондировал руководителя госбезопасности по поводу возможности физического устранения первого секретаря: «Яд, например, или пуля?» А может, арестовать? Но Семичастный, по его версии, был категорически против: «Мы не заговорщики, и надо решать этот вопрос законным путём».
3 июля Брежнев снова навестил Шелестa в Украине; опять давил аргументами, что Хрущёв всех оскорбляет, принимает все решения сам, с ним невозможно работать. Тогда же в крымской Мухолатке отдыхал и Подгорный, ещё один заговорщик, и они обрабатывали Шелеста поочерёдно и вдвоём.
Всё же подготовка шла не очень гладко; проблема была не только в боязни Брежневым Хрущёва и в его нерешительности сказать окончательное «да», но и в украинской поддержке Никиты Сергеевича, особенно от Ольги Иващенко, входившей в президиум ЦК КП Украины. Семичастный беспокоился о возможном разоблачении. И только после того, как Хрущёв заявил на расширенном заседании Президиума 26 сентября, что он уже утвердил тезисы речи на ноябрьском пленуме и что окончательные решения по конституции и кадрам он примет во время отпуска, дело начало набирать обороты. «Вот соберём пленум, — пообещал первый секретарь, — там поставим каждого на своё место, укажем, как кому и где надо работать». Брежнев решил, что если дело дойдёт до пленума, то ему, может быть, первому «укажут место».
Невероятная загадка этого переворота в том, что было сделано несколько попыток предупредить Хрущёва о надвигающейся опасности. По меньшей мере четыре дошли до адресата, но он решил им не верить.
Несколько намёков на происходящее получила Рада Никитична, дочь Хрущёва. Но она им не особенно поверила и только вскользь передала их своему мужу — Алексею Аджубею. К самому Аджубею поступила ве точка из Грузии о возможном государственном перевороте. «Грузины вообще Хрущёва не любят», — отмахнулся Алексей Иванович. Он дружил с Семичастным и Шелепиным; они ходили друг к другу в гости — «Алёша», «Володя», «Шурик» — а главное, он помогал продвигать их образ в глазах первого секретаря, поэтому не мог представить, что «Володя» и «Шурик» могут что-то замышлять против своего благодетеля и, по касательной, против Аджубея, своего друга.
Информация пришла и от моей мамы Юли и Лены, младшей дочери Никиты Сергеевича. Обе девушки дружили со Светой Серовой. Её отец Иван, бывший начальник КГБ и ГРУ, узнал о заговоре от «своих» и передал, чтобы «Никита Сергеевич был осторожен». Заодно, вспоминала мама, не преминул попенять: если бы его не сняли, «папа бы ваш как сыр в масле катался под моей охраной». Они, запинаясь и неловко себя чувствуя, сказали это «папе» вечером в кабинете после ужина, на что он ответил, что «Иван всё придумывает и цену себе набивает».
Предупреждал Никиту Сергеевича и его зять Виктор Гонтарь. Директор Киевской оперы, Гонтарь всё время крутился вокруг важных персон, хотя тестя своего, судя по воспоминаниям, не любил. Брежнев, кстати, пытался и Гонтаря переманить на свою сторону, причём на собственной даче Хрущёва в Крыму. Пока Никита Сергеевич разъезжал по целине, туда, на «первую» дачу, ненадолго приехала Нина Петровна с дочерью и внуками. В том августе у них собирались наездами и Косыгин, и Полянский, и Подгорный — все улыбаются, расшаркиваются, выпивают за столом и прогуливаются вокруг бассейна. Были и ничего не подозревающие иностранные гости, например, Кадар из Венгрии, которых Леонид Ильич «по старшинству», в отсутствие главного, принимал у себя на «второй» даче.
Поведение Брежнева тогда всех поразило. Он вёл себя по-хозяйски и у Хрущёвых, и у себя. Одетый всё ещё подобострастно в украинскую вышиванку а-ля Хрущёв, он говорил бесконечные тосты за Первого, читал свои стихи — никто до этого и не знал, что он поэт, но при этом не дал слова Нине Петровне, когда та пыталась сказать, что, в общем-то, хватит пить и пора расходиться. Он её так обрезал, что у неё на время пропал дар речи.
После обеда Леонид Ильич, уже пьяноватый, полез в бассейн. Вода была холодная, начальник охраны за ним идти отказался, и Гонтарю «пришлось лезть вместе с ним». Там-то Брежнев и стал изливать душу директору оперы, найдя в нём «сочувствие и понимание»; жаловался и говорил, что первого секретаря надо срочно убирать, а то всем не поздоровится; оба ругали Хрущёва за «отсутствие хлеба» и за всё остальное.
Самая известная история о заговоре принадлежит, конечно, Сергею Хрущёву. В середине сентября Сергею позвонил некто Виктор Галюков, охранник из КГБ, и предложил конспиративно встретиться на Кутузовском проспекте, рядом с домом 30/32, где мы тогда жили; в соседнем доме под номером 26, кстати, был прописан сам Леонид Ильич. Галюков предупредил о готовящемся перевороте Сергея, а Сергей отца, но Хрущёв интереса к этой информации не проявил и попросил Микояна разобраться. Анастас Иванович с Галюковым встретился, Сергей их разговор записал, но Микоян тоже, кажется, не насторожился, полагая, что «доносчик» искренен, но явно преувеличивает, и в его рассказе много нестыковок.
В центре этого сюжета был Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР Николай Игнатов, охранником которого был Галюков. Когда-то спасатель Хрущёва от «антипартийной группы», Игнатов смертельно на него обиделся после исключения из Президиума ЦК и перевода из союзного Совмина в структуры РСФСР. По Галюкову, одна группа заговорщиков во главе с Брежневым и Подгорным опасалась, что нужная им «стабильная» система власти находится под угрозой, другая, более молодого, «комсомольского» поколения лидеров (Шелепин, Семичастный), волновалась, что Первый, наоборот, остаётся пленником прошлого.
По воспоминаниям Сергея, Никита Сергеевич не поверил: «Брежнев, Подгорный, Шелепин — совершенно разные люди. Не может этого быть, — в раздумье произнёс он. — Игнатов — возможно. Он очень недоволен, и вообще он нехороший человек. Но что у него может быть общего с другими?»
Ключевая роль в объединении двух группировок заговорщиков принадлежала Николаю Миронову, генерал-майору КГБ, возглавлявшему могущественный отдел административных органов ЦК КПСС и в силу этого считавшемуся одной из ключевых фигур в советской партийно-политической номенклатуре. Когда-то он тоже, кстати, был связан с Украиной, вырос в Днепродзержинске и Днепропетровске и с юных лет вроде был близко дружен с Брежневым. О степени его влияния на высшее руководство страны ходили легенды. Именно он дёргал за ниточки своего протеже Шелепина, который пока был слишком молод, чтобы стать первым секретарём. Миронов, будучи в центре интриг, делал ставку сразу и на Брежнева, и на Шелепина, чтобы после смещения Хрущёва «железный Шурик» мог стать удобным противовесом Леониду Ильичу.
Всё лето 1964-го Миронов собирал материалы для ноябрьского пленума. Готовила их группа во главе с Шелепиным и Полянским, которые таким образом могли собирать и другие материалы, необходимые для осуждения Хрущёва. А тот, после всех намёков и предупреждений, не нашёл ничего лучшего, как 28 сентября, перед самым отъездом на юг, сказать Подгорному: «Идут разговоры, что существует какая-то группа, которая хочет меня убрать, и вы к этой группе причастны». Николай Викторович возмущённо сделал вид, что не понимает, о чём идёт речь. 11 октября Хрущёв позвонил Полянскому, которого вместе с Подгорным оставил в Москве за главных, и опять пригрозил, что знает об интригах и со всеми разберётся после отпуска.
Теперь оппонентам надо было действовать быстро, и то, что Первый сначала уехал из Москвы в Крым, а потом присоединился к Микояну в Пицунде, ещё больше развязало им руки.
Однако, несмотря на активность заговорщиков, таких важных фигур, как Косыгин и Суслов, вовлекали осторожно, хотя оба были частыми объектами недовольства Хрущёва. Но у обоих были и свои соображения, почему овчинка, может быть, не стоит выделки. По воспоминаниям Шелеста, Суслов был в ужасе, предрекая, что переворот перейдёт в гражданскую войну. Косыгин же хотел, чтобы КГБ был на стороне заговора. Продолжал вилять и главный заговорщик Брежнев. Раз Хрущёв в курсе происходящего, он наверняка исподтишка собирает защиту, а Семичастный уже отказался его убивать…
После звонка Хрущёва с пицундской дачи Полянский начал срочно предупреждать членов Президиума, что время не ждёт, и все наконец-то собрались у Брежнева 12 октября. Встреча длилась долго. Сначала нужно было договориться, как заставить Первого прервать отпуск. Решили, что он должен вернуться, чтобы прояснить свои экономические и сельскохозяйственные планы. Пятилетка теперь будет семь или восемь лет? Потом надо было точно решить, какие обвинения поубедительнее предъявить ему на срочно организованном чрезвычайном пленуме ЦК. В результате согласились на следующей формулировке: из-за «отсутствия ясности по принципиальным вопросам, предназначенным для обсуждения на ноябрьском пленуме, и разработке пятилетнего плана», Хрущёв должен прибыть в Москву на заседание Президиума 13 октября.
12 октября в девять вечера неожиданно раздался телефонный звонок: то ли настойчивый Суслов, то ли очень нервный Брежнев, по разным воспоминаниям, потребовал от Первого вернуться в столицу на следующий день. Хрущёв сперва не хотел, но поняв, что отпираться бессмысленно, согласился. Повесив трубку и повернувшись к Микояну, он сказал: «Нет у них никаких проблем с сельским хозяйством. Звонок был связан с тем, что говорил Сергей… Я бороться не стану».
Все знаки изоляции были уже налицо. Обычно на черноморской даче номер девять кипела жизнь. Хрущёв любил принимать здесь гостей. Но в октябре 1964-го на террасе у бассейна принимать было некого: почти тишина, визитёров мало — делегации Японии, Пакистана, Франции, а другие, свои, якобы не хотят беспокоить. Вдруг поменялся и начальник охраны. Годами Никиту Сергеевича сопровождал Никифор Литовченко, а тут появился его заместитель Василий Бунаев.
Хрущёв отдыхать не любил, плавал для физической нагрузки, а к загоранию относился с презрением. Отдых для него был переменой обстановки, но не порядка жизни. Его должно было насторожить упорство, с которым его отправляли на каникулы соратники. Об этом он сам сказал 29 сентября президенту Индонезии Сукарно, находящемуся в Москве с визитом: «Дорогой брат Карно! Завтра я уезжаю. Все уговаривают меня отдохнуть: и мои товарищи, и врачи, — хотя я сам чувствую себя прекрасно».
Хрущёв с Микояном улетели из Пицунды 13 октября около 13:00, но поскольку первый секретарь организовал своего пилота Николая Цыбина, а не заказал самолёт через Семичастного, трепещущий Брежнев названивал в КГБ каждый час, пока наконец не узнал, что Хрущёв не передумал и да, летят!
Когда около трёх часов необычно тёплого октябрьского дня они приземлились во Внукове, самолёт встречал практически один Семичастный, а не многочисленные члены партии и правительства по установленному к тому времени порядку. Никита Сергеевич сел в машину и, не заезжая домой, отправился на заседание Президиума ЦК…