Русская эмиграция единого отношения к возможной иностранной интервенции в Россию не имела. Как это и было принято практически в связи с любым политическим вопросом, эмигранты раскололись — в данном случае на «оборонцев» (противников интервенции) и «пораженцев» (считавших, что надо использовать любых иностранцев, чтобы покончить с большевизмом). И когда Германия напала на СССР, то особенно враждебные к красным эмигранты поддержали нацистское вторжение. Таких было немного, но они были готовы принять активное участие в войне на стороне Гитлера (правда, тогда он ещё не показал самые ужасные стороны своей политики). У русских эмигрантов-«пораженцев» немецкий поход на СССР назывался «возобновившейся борьбой против коммунистов, захвативших Россию».
Сперва Гитлер использовать русских эмигрантов не желал, понимая, что они хотя и враги СССР, но и не друзья Германии (а стремятся воссоздать сильную, «единую и неделимую Россию»). Русские военные фюреру тогда были не нужны (тем более с русскими национальными устремлениями), и своих кадров хватало. Но очень нужны были переводчики, и лучше — приученные к дисциплине и понимающие специфику службы в армии. И русских офицеров царской и белых армий стали принимать на службу при штабах в качестве переводчиков, в том числе собиравших разведданные. Как пишет историк О. И. Бэйда, для многих эмигрантов, горевших жаждой реванша и ненавистью к большевикам, «поступление в вермахт в качестве переводчиков было одним из немногих путей на фронт». Служили они в основном в статусе гражданских специалистов («зондерфюреров»), притом временно нанятых (пока немцы их не заменят). Впрочем, форму вермахта и офицерские пайки им выдавали, хотя пока ещё не принимали русских в качестве боевых солдат и офицеров.
Так как переводчики-эмигранты не вполне удовлетворялись таким положением, то их численность оставалась довольно скромной. В мае 1943 г. таких людей во всей немецкой армии было около 1200. Хотя в некоторых формированиях они были незаменимы. Например, в 9-й армии вермахта (наступавшей на Москву, участвовавшей в боях за Ржев и в Курской битве) не было до весны 1942 г. ни одного немецкого переводчика, лишь бывшие белогвардейцы и молодые эмигранты (более 120 человек). Когда брали и допрашивали пленных красноармейцев, их слова переводили немцам белые соотечественники. Был среди таких переводчиков и человек высшего аристократического порядка — родственник Николая II, племянник итальянской королевы, родившийся в Санкт-Петербурге герцог С. Н. Лейхтербергский. Эмигранты, как пишет историк Ю. Цурганов, считали поначалу, «что с властями рейха можно найти общий язык». Убеждённые в этом сильнее остальных помогали и другим проникнуться идеей сотрудничества с немцами.
Так, Юрий Жеребков осенью 1941 г. выступал перед соотечественниками во Франции, заявляя, что советскую армию невозможно считать русской, а «убийц миллионов русских людей (т.е. большевиков — прим.) — национальным русским правительством». Такие, как Жеребков, полагали, что немцы могут вывести Россию из «полузвериного состояния», в которое её загнал своими экспериментами «жидовский Коминтерн». Всякому патриоту Жеребков советовал идти гражданским специалистом в помощь вермахту (к примеру, переводчиком).
Справедливости ради надо сказать, что потом все эти иллюзии белогвардейцев ушли. Перед лицом нацистских преступлений в России принимать желаемое за действительное не получалось. Некоторые русские переводчики на службе вермахта посмотрели правде в лицо: немцы не собирались воевать с большевизмом, они воевали с Россией. Понимание ошибочности, иллюзорности веры в иной характер войны переживалось очень тяжело. О. И. Бэйда приводит историю петербуржца И. И Стеблин-Каменского, дворянина, военного моряка и эмигранта: после 3 лет службы переводчиком в 9-й армии вермахта, 26 июня 1944 г. Стеблин-Каменский застрелился под Смоленском. Кем он был: жертвой наивных мечтаний об изгнании большевизма или «предателем»? Нам теперь непросто судить… О немцах этот русский офицер уже в декабре 1941 г. писал в своём дневнике: «…берут последнюю корову, картофель или даже вещи — тулупы и валенки. А как будет жить население — всё равно, отношение как к мухам, помрут, так и должно быть». Но тогда Стеблин-Каменский ещё оправдывал всё тем, что «большевики обращались с населением гораздо хуже». Чуть позже всё-таки понял, что нет: ненависть к Советам у русских людей не такая уж, оказалось, и сильная, «у нас было неправильное представление о жизни в Советах. Не всем было так плохо». И в то же время переводчик ясно увидел, что нацисты для русских несут лишь смерть, и сам злорадствовал: «…когда я смотрю на страдания немцев, мне не тяжело, наоборот, какое-то утешение, что не только русские страдают…» Незадолго до самоубийства Стеблин-Каменский сожалел об «ужасном унижении и бездне, в которую низверглась Россия» и, видимо, о том, что служил страшному врагу своей страны.
Время от времени белоэмигрантские офицеры досаждали немецкому командованию просьбами и даже требованиями заставить немецких солдат вести себя с народом СССР вежливо, по-человечески. Кстати, многие коллаборационисты из числа советских граждан докучали немцами точно такими же советами, а потом кляли нацистов за то, что они не прислушивались. Один из русских переводчиков, Ходнев Д. И. (немцы его звали «Ходманн»), открыто осуждал вермахт за грабежи в русских деревнях и сёлах, говорил, что немцы для народа не лучше большевиков. Как и прочих «заступников» русских, Ходнева никто не слушал. И вскоре он с этой службы в вермахте уволился. Иные же продолжали служить, бывали ранены и убиты, получали Железные кресты… — в общем, служили с полной самоотдачей. Удивительные кульбиты выбрасывает иногда история: среди эмигрантов потом попадались те, у кого на груди рядом с немецкими крестами висели русские, георгиевские. Многие переводчики сумели потом и ускользнуть от СССР, жили в Западной Германии и других западных странах.
Но большей части русских эмигрантов служить до конца войны даже как переводчикам не пришлось. По мере того как немцы готовили свои кадры, эмигрантов увольняли. Во второй половине 1942 г. удаление бывших белогвардейцев из вермахта стало чёткой тенденцией. Многие ли из них держались за свои места при немцах? Едва ли. К тому моменту уже было очевидно, что никакого освобождения и возрождения России Германия не планирует.