Н. ВАСИЛЕНКО: Сегодня мы идём в историю полезную. В том плане, что мы будем говорить о полезном прошлом. «История в сталинском СССР» — так называется книга, которую представит сегодняшний наш гость: историк, научный сотрудник Института российской истории РАН Виталий Тихонов. Виталий, предлагаю для начала переместиться в ваше детство, когда вы не были ещё таким историком и только соприкасались с историческим знанием, историческими фактами. Как это было, какие у вас первые воспоминания о знакомстве с отечественной историей?
В. ТИХОНОВ: Вы знаете, всё началось с книжки Ишимовой «Русская история в рассказах для детей», как-то так она называется. Это такая древняя-древняя книжка, которая ещё в 19-м веке была написана, пользовалась большой популярностью. На волне такой популярности истории в 1990-е там переиздавали всё подряд. Но Ишимову до сих пор сейчас переиздают. И вот родители мне эту книжку подарили. Я был в третьем или четвёртом классе. У меня зубы вываливались. Я их расшатывал, как и все нормальные или ненормальные дети. Я эту книжку кровью заляпал. Такой древний фолиант практически. Она у меня до сих пор сохранилась, вся такая разодранная. Я после этого историей и заинтересовался. Потом всякие энциклопедии. В 1990-е все интересовались историей на нашу голову. Сейчас мы пожинаем плоды этого интереса.
Н. ВАСИЛЕНКО: Я как раз хотел сравнить свой опыт. Конечно, были книги, энциклопедии. Но в первую очередь то, что демонстрировали по телевизору. Довольно часто я мог натыкаться на первом-втором канале (тогда ещё ОРТ) на фильмы, которые были сняты в сталинский период: «Александр Невский», «Адмирал Ушаков», «Суворов». Как у вас тогда? Было соприкосновение с этими фильмами, оказывали ли они на вас некое влияние?
В. ТИХОНОВ: Я до сих пор не люблю смотреть. Не из-за того что они низкокачественные, низкохудожественные. А это всё-таки условный сталинский большой стиль. А я не очень люблю большой стиль: монументальный, помпезный, где люди, скорее, функция. Есть абсолютное добро, абсолютное зло. В этом смысле я не могу сказать, что эти фильмы меня впечатлили. Это не моё кино.
Н. ВАСИЛЕНКО: Тот эксперимент с историей, та переписка истории, которая происходила, можем ли мы говорить, что она до сих пор оказывает влияние на вообще те или иные подходы, которые связаны с современной историографией?
В. ТИХОНОВ: Безусловно. На самом деле мощь историографического сталинского проекта оказалась настолько серьёзной, что мы до сих пор все эти события во многом так и воспринимаем. Если мы говорим о том же самом Александре Невском, то это однозначно фильм Эйзенштейна, такой сталинский Александр Невский с мифическими «кто к нас с мечом придёт, тот от меча и погибнет», рыцарями, которые тонут в Чудском озере. В этом смысле это любопытный момент. Безусловно, сталинский советский нарратив вписан и в советскую, и в российскую культуру. Это говорит о том, что это высокий уровень искусства, потому что это не какие-то дешёвые агитки, которые исчезают на следующий день. Это действительно до сих пор продолжает жить. Мы с этим живём и до сих пор не можем из этого вырваться. Многим так хорошо.
Н. ВАСИЛЕНКО: Если мы будем сравнивать с зарубежными странами: насколько для них типично переписывать свою историю и вообще ориентироваться на историю для обозначения своей легитимности властям?
В. ТИХОНОВ: Довольно типичное. Человек — существо историческое. И искать некую опору в исторических символах, переосмысливать их регулярно — нормальная ситуация. Есть вполне резонное утверждение, что каждое поколение пишет свою историю, то есть каждое поколение сталкивается с определённым вызовом в жизни, с определённым набором мировоззренческих проблем. И некий поиск того, как это решалось в прошлом, как это осмысливалось, — это нормальная ситуация.
Сталинский СССР и вообще такие режимы, которые мы маркируем сейчас как тоталитарные, они отличаются тем, что там есть монополия на информацию, в том числе на подлинную историческую информацию, хотя надеюсь, что я в книжке сумел показать, что не единым Сталиным была жива историческая политика и вообще историю писал не только Иосиф Виссарионович. Тем не менее эта монополия создаёт, во-первых, обеднённый взгляд на прошлое, какие-то альтернативные общественные силы, которые могли бы очень сильно как-то расцвечивать картину, они по большому счёту отсутствуют. Это создаёт некую обеднённую картину, которая мешает понять, что прошлое — не некий набор одномерных характеров (хорошие — плохие, классово полноценные — классово неполноценные). История — сложная палитра, в которой всё относительно. Это великое открытие Альберта Эйнштейна о том, что познание всё в мире относительно, это теряется, когда у вас дефицит, одномерный взгляд на прошлое.
Более того, у правящего режима появляется монополия черпать в прошлом какие-то символы, наполнять их определённым смыслом, который выгоден в данный момент, и транслировать в общественное пространство. А людям (тем более когда мы говорим о сталинском периоде, когда страна переходит от крестьянского социума к более сложному обществу — городскому, с более высоким уровнем образования) гораздо проще что-то внушать, транслировать какие-то идеологемы. И надо сказать, что Сталин довольно быстро понял, что это очень эффективный идеологический ресурс. Нельзя сказать, что единственный. Нельзя сказать, что сталинский режим был слишком обращён к прошлому. Но тем не менее прошлое становится важной опорой режиму.
Н. ВАСИЛЕНКО: Прошлое как опора режиму было ещё при Романовых. Понятно, что все историки, что Ключевский, что Карамзин, писали историю дома Романовых через призму истории России. И 1913 год, когда было 300-летие Романовых. Возможно, это было связано с кризисом легитимности, когда Романовы пережили революцию 1905 года и нужно было вернуть доверие, вернуть былую славу царской семьи. Но случились 2 революции 1917 года. И всё-такие подход к истории изменился на какое-то время. История не стала восприниматься как такой опорой. Правильно ли я понимаю, был ли такой период между Сталиным и Российской империей?
В. ТИХОНОВ: Я бы начал с того, что я Ключевского бы защитил. Вы правильно многое отметили. Историк всегда есть часть того культурного, политического, идеологического, мировоззренческого ландшафта, в котором он существует. Многие вещи мы даже не совсем рефлексируем. Если мы посмотрим Сергея Михайловича Соловьёва, он человек, который роется в архивах и эти жемчужины фактов вытаскивает на свет божий, то мы там увидим человека, который выписывает такую христианскую мифологию. У него есть представление о регентской роли России на Востоке и проч. Василий Ключевский попытался на новой методологической основе разорвать связь истории с династической традицией. Но он тоже не был свободен от тех культурных парадигм, в которых находился. Романовы, безусловно, к истории относились трепетно, как и все правящие династии, потому что их легитимность обусловлена божественной санкцией и исторической традицией. В этом смысле всё достаточно очевидно.
Большевики в этом смысле в начале оказывались богоборцы, борцы с режимом. Но здесь ещё надо учитывать, что большевистский проект, советский проект, кончено, менялся. Но всё-таки это авангардный проект, в котором смещается прошлое, настоящее очень часто теряется. В традиции 19-го века есть очень чёткое разделение прошлого и настоящего. Маркерами этого разделения оказываются институты, архивы, музеи. Всё, что в музее — прошлое. Большевики в этом смысле представляли некую авангардную традицию, вполне вписывающуюся в модернистские потуги той эпохи о том, что давайте смешаем прошлое и настоящее: история — то, что происходит сейчас, а мы создадим новый авангардный проект истории. Отсюда такая любовь большевиков к воспроизводству юбилейных дат, когда пару лет прошло, а повторяем штурм Зимнего в масштабных декорациях. Монументальная пропаганда, которая запускается по всей стране. Большевики, я бы не сказал, что совсем историю не любили, они её несколько иначе воспринимали, старались переформатировать. И плюс представление о том, что именно Октябрьская революция — ключевая точка мировой истории, после которой всё перевернётся, начнётся заново. Были даже такие проекты, что как во Франции, где всё начали отсчитывать с Великой французской революции, давайте мы тоже с этого пойдём.
Надо сказать, что большевики в 1920-е с опаской относились к той истории, которая была до этого в университетах и школе. Они её рассматривали как элемент пропаганды царизма. Естественно, они не могли оставить старую профессуру, всех старых шкрабов, как они их называли, чтобы они пудрили мозги детям, которые будут шагать в светлое будущее. Было такое опасение. Мы видим серию радикальных реформ в университетах и школе, в которых переформатируется сама подача истории.
Н. ВАСИЛЕНКО: Внедрение марксистского подхода было в 1920-е.
В. ТИХОНОВ: С одной стороны, никто не знает, что такое марксистский подход. Есть Карл Маркс, Фридрих Энгельс и Владимир Ильич Ленин. Но есть же ещё куча околомарксистских течений. Богоискательство тоже вписывается. Те же самые историки-позитивисты 19-го века, которые очень любили экономику, признавали существование классов. Они тоже вполне вписывались в марксистскую парадигму.
Я к тому, что большевики столкнулись с огромным количеством проблем. Простой пример. Если мы представляем историю России с точки зрения революционного и потом антиколониального пафоса, это великодержавный, великорусский шовинизм. У нас получится, что вся история — история государства российского. Это до революции в своё время хорошо сформулировал Карамзин. Поскольку у нас революционный дух и мы не можем воспроизводить этот нарратив, где есть царь, династии, давайте это всё поменяем. На съезде историков-марксистов, где обсуждались методологические вопросы, был запущен очередной проект, что мы пишем историю народов СССР, где каждый народ, все равноправны, все идут в светлое будущее. И этих вопросов было очень много. Большая любовь к истории пролетариата. Мы должны понять, как пролетариат появился и как это направление развивается. История революционного движения. Появляется революционный нарратив. Декабристы разбудили Герцена. Герцен ударил в колокол.
Н. ВАСИЛЕНКО: И понеслось.
В. ТИХОНОВ: И понеслось, да. Причём, что интересно, создаются вполне себе авангардные проекты. Например, история профсоюзов или история революционного движения, в которых собираются устные свидетельства. Это вполне вписывается в демократическую организацию исторического нарратива в Европе. Выясняется, что простой человек тоже имеет право быть частью истории, не только принцы, цари, дворянство. И его тоже можно поспрашивать, а что он из себя представляет. Собрали какое-то количество свидетельств. Более того, было видно, что маленький человек — часть большой истории. Он её будет не только знать, но он будет её делать. Сложный процесс.
Было такое понятие в советское время «бывшие люди» — представители каких-то классов, которым когда-то было хорошо, а теперь плохо, победили более достойные классы. В этом смысле «историк старой школы» тоже в каком-то смысле фигура гамлетовского формата. До революции это элита интеллектуальная, а после революции напирают историки-марксисты во главе с Покровским, всячески ругают. С другой стороны, их тоже никуда не денешь, историков старой школы. Другой элиты нет. Кто-то эмигрировал, кто-то погиб в годы революции и Гражданской войны. Но в большинстве своём эти люди остались, не эмигрировали. И что интересно, в 1920-е они вели явно дискомфортное существование на фоне постоянных атак историков-марксистов. А в 1930-е они очень пригодились. Выяснилось, что историки-марксисты — слишком революционные, не великодержавные. И вообще предпочитают писать не о величии государства и вождей, а о революционном движении, что не было тогда хорошо.
Н. ВАСИЛЕНКО: Вы затронули интересный контекст, связанный с тем, что русский царизм — синоним колонизаторства, что Российская империя — тюрьма народов. И действительно была попытка инкорпорировать этот нарратив. Но при этом всё привело к тому, что это только усилило русский национализм. Как это произошло?
В. ТИХОНОВ: Это сложный и печальный процесс. Один из важных пафосов этого всего проекта советского был антиколониализм, причём мирового масштаба. Начинали с наследия царского режима. Я уже говорил о том, что был проект по написанию истории народов СССР. Его пестовали. В университетах были такие курсы, кафедры, в школах преподавалось. Плюс ещё очень, что важно понимать, что это советская республика, а там есть компартия Украины, там есть украинская академия наук и украинские историки с большим недоверием относятся к историкам из РСФСР, считая, что они не могут писать историю Украины, что что ни пиши — получится великорусский шовинизм. Это надо понимать. Надо понимать, что есть всегда международный вызов. Все национальные республики — это ещё и некая витрина. Та же самая Украина разделена: какая-то часть Речи Посполитой оказалась. Белоруссия тоже. Надо показать, что в СССР нации процветают, развиваются. Как только все войдут в республику Советов, всем будет хорошо.
Но всё это начинают сворачивать. Есть несколько факторов. С одной стороны, фактор внутриполитической борьбы. Не единым Иосифом Виссарионовичем была партия, был ещё Троцкий, которого к тому времени уже выгнали, но который ассоциировался с мировой революцией. Мировая революция всё не наступала, зато появилась концепция построения коммунизма в отдельно взятой стране. Если мы будем выяснять, какие историки могут что написать, у нас никакой объединяющей концепции идеологии не появится.
Надо понимать, что 1930-е — победное шествие различных фашистских режимов по Европе. И там историческая идеология невероятно важна: мы наследники Римский империи, ариев. В этом смысле антиколониалистский пафос советской историографии на рубеже 1920−1930-х, о том, как царизм уничтожал культуры народов, которые входили в Российскую империю, как прекрасны были народные вожди, которые поднимали восстания, как плохо себя вели русские колонизаторы при завоевании Сибири и проч. Это оказалось уже, что называется, льём воду на мельницу врага. Если мы посмотрим ближе к 1930-м, то советские историки уже рассуждали по-другому. Мы писали про то, как колонизаторы захватывали Сибирь, но теперь японские историки показывают, что эти русские ничего хорошего в Сибирь не принесли.
И плюс сталинский большой стиль. По-разному описывают этот проект. Переход от культуры 1 к революционной культуре 2, более консервативной. Но в принципе это некая трансформация от более революционного к более великодержавному формату. Окончательный отход от концепции истории народов СССР к истории СССР, казалось бы, мелочь. Но это очень важная мелочь. Она происходит благодаря Сталину. Именно он в 1934 году говорит о том, что мы теперь пишем не историю народов СССР, а будем писать историю СССР. Через несколько лет это привело к концепции «русский — первый среди равных», большой брат. А война это всё уже закрепила. Идеология была нацелена на русский патриотизм. И на выходе к послевоенному времени мы действительно видим сталинский русоцентризм.
Н. ВАСИЛЕНКО: Вы в начале заметили, что товарищ Сталин, конечно, был главным историком, но всё делать не успевал. У меня 2 вопроса к вам. Насколько Сталин был вовлечён в работу над разным историческим мифотворчеством? Кто были те люди, которые остались в тени Сталина и действительно проделали огромную работу, чтобы создать сталинский нарратив к истории?
В. ТИХОНОВ: Сталин, после того как все политические враги оказались повержены, к истории обращается всё более активно. С одной стороны, история — очень важный инструмент борьбы внутри партии. То, как вы себя вели во время оны, ещё до революции, во время революции, дружили или не дружили с Лениным, — это очень важный аргумент о том, насколько вы правильный большевик. Сталин это понимал. И очень любил своим оппонентам документы доставать, доказывать, что они оказывались какими-то неправильными ленинцами. И собирал все документы, которые были связаны непосредственно с ним. Первой активной интервенцией Сталин в историческое поле стало письмо в журнал «Пролетарская революция», где он написал о том, что есть какие-то историки партии, назвал их архивными крысами, которые вместо того, чтобы судить о революционных делах, какие-то документы достают. Гнев его вызвало то, что там написали, что Ленин переоценивал опасность центризма в германской социал-демократии. Посыл был очень простой: чего там делал Ленин, решает теперь непосредственно Иосиф Виссарионович. Вся относительная свобода, которая была в 1920-е, которая касалась даже истории партии, начинает сворачиваться. Дальше, что называется, больше.
По мере того как укрепляется власть Сталина, повышается его авторитет как историка. Корифеем всех наук он ещё не успел стать.
Н. ВАСИЛЕНКО: В итоге ему же никаких почётных степеней не дали, он так и остался историком-любителем.
В. ТИХОНОВ: Ну нет, почётный академик.
Н. ВАСИЛЕНКО: А, был всё-таки.
В. ТИХОНОВ: Но ему это не надо. Он и языковедом был, и политэкономией увлекался, в войне разбирался. Зачем ему все эти мелочи. А Молотова он один раз упрекнул за то, что ему дали звание почётного члена Академии наук, вместо того чтобы отказаться, он обрадовался.
Иногда интервенция в историческое знание оказывалась неожиданной. На съезде колхозников в 1933 году он заявил, что Римскую империю свалила революция рабов. Несчастные античники стали выяснять, что это была за революция рабов. Самое мощное — восстание Спартака — сильно до падения Римской империи произошло. В принципе, он понимал, что такое история как идеологический ресурс. Более того, очевидно, что ему самому становилось всё более и более любопытно, его место в истории каково. Во всяком случае, такие сигналы были. Тому же самому Уэллсу он сказал, что только история рассудит, насколько великий был правитель, насколько он внёс большой вклад в мировую революцию, в развитие державы и проч.
Поворотным пунктом становится конкурс школьных учебников по истории. В 1934 году Сталин заявляет о том, что нынешние учебники истории никуда не годятся, там сплошные схемы, нет фактов, их читать неинтересно. Нам нужен свой советский Иловайский. Дореволюционные учебники, которые были очень популярны, такие простенькие, картографичные, зато там описано, что такое хорошо, что такое плохо, было много духоподъёмных примеров патриотизма, как себя вести по отношению к врагам. В итоге в 1937 году публикуется, спустя несколько лет этих конкурсов. Часть авторов уже сели, их расстреляли. Появляется «Краткий курс истории СССР» под ред. Шестакова. Там непосредственное участие принимает Сталин в редактировании. Подпись Сталина есть на пакете учебников, которые он читал. До него, естественно, не все учебники дошли: в конкурсе почти сотни учебников участвовали. До него дошли лучшие из лучших. И там, конечно, много изменений. Одно из знаменитых: там была воспроизведена картина «Иван Грозный убивает своего сына». Иосиф Виссарионович сказал: «Уберите, это не нужно, не нужно смущать умы».
Партийная история тоже остаётся очень важной. Была идея создать целую линейку кратких курсов по всем направлениям: по истории, по истории партии, по политэкономии, по философии, по историческому материализму и проч., проч. И Сталин непосредственное участие принимает в создании краткого курса истории ВКП (б). Там он является даже автором теоретических глав. А пафос книжки очень простой: партия крепла в борьбе с различными уклонами и всякими враждебными элементами, которые в неё прокрались. 1937 год, московские процессы, Большой террор — понятен смысл. Более того, он там пишет теоретическую часть, в которой и всплывает знаменитая пятичленка: первобытнообщинное общество, рабовладение, капитализм. Это во многом формулирует Иосиф Виссарионович. Она становится обязательным каркасом в советской истории.
Во время войны уже было не до истории. «Историю Казахской ССР» не довели до ума, потому что Иосифу Виссарионовичу было некогда. Хотя события важные. Нельзя показывать, как бастовали против царизма, потому что это бьёт против русских. Когда вы пишете, какой герой был Кенесары Касымов, он же воевал против царизма, а значит и против России. А это уже не здорово, не совсем хорошо.
После войны тоже активно вмешивается. Более того, появляется очень эффективный инструмент мягкого контроля: сталинская премия. Вы можете награждать те книжки, которые отражают актуальную идеологическую ситуацию. При этом это должны быть очень хорошие книжки. Если книжка плохая, просто какой-то набор идеологических установок, то её не премируют. А если это фундаментальная историческая работа, написанная на большом архивном материале, хорошо написанная, при этом там есть маячки, которые указывают на правильные вещи, то она получится. И эту тему я тоже пытаюсь раскрыть.
Н. ВАСИЛЕНКО: В этом плане да, история оказалась важнейшей из наук. Сталинский период закончился, была оттепель, сам СССР распался. 1990-е породили огромные возможности изучения закрытых ранее архивов, к дискуссии. Но тот или иной сталинский нарратив иногда проскакивает. Какие следы до сих пор он оставил, а мы не можем их преодолеть? В плане подхода к истории.
В. ТИХОНОВ: Я бы даже начал с мифа о самом Сталине. Он так хорошо поработал на миф о самом себе, что этот миф воспроизводится с небольшой корректировкой. Был такой парадокс, что сталинская историческая политика особый акцент делала на древности. Так получилось, что на современном материале делать такое было сложно, потому что герои периодически ниспровергались, оказывались врагами народа, поэтому обратились к совсем такой древности. И там довольно много таких моментов, которые в советское время были живы. Такая идея: а давайте соберём всю историю, которая происходила на территории СССР и сделаем её историей СССР. Там много было жути по поводу советского неандертальца из пещеры, Урарту и проч.
Но главный миф я бы так сформулировал: беспроблемное великодержавие. Некая идея о том, что государство и могущество этого государства является некой исторической целью, однако это не только особенность Иосифа Виссарионовича, это традиция давняя. Но Сталин это всё актуализировал, это было вписано всё в советский канон. Далее уже транслировалось в советские учебники. То поколение, которое воспитывалось на советский учебниках, по большому счёту мало что изменилось. Образы, которые мы с вами сразу вспоминаем: Кутузова, Александра Невского, ещё какие-то. Надо честно сказать, что эти книжки, которые писались, хорошо издавались. Приятно держать в руках: монументальные, как весь большой стиль того времени. С хорошими картинками, готовили хорошие учёные. При этом эти учёные тоже были в контексте великодержавия, большого стиля. Надо сказать, что те историки дореволюционной поры, которые пережили ужасы революции 1917 года, Гражданской войны, которые были довольно либеральными, здесь уже начали воспринимать государство как некую ценность, как некую гарантию сохранения культуры, традиции. И уже в сталинское время они оказываются гораздо более эффективными и стойкими, чем историки-марксисты, которые на более революционной традиции были воспитаны.
Н. ВАСИЛЕНКО: У нас много разных комментариев есть в чате. Надеюсь, что мы пробудили интерес к книге «Полезное прошлое» и желание разобраться в нашей истории. Понимаю, что одного нашего эфира будет недостаточно. У вас планируется встреча в рамках ярмарки non/fiction в Москве. Расскажите, где с вами можно будет пообщаться, услышать вас, задать какие-то вопросы?
В. ТИХОНОВ: Не только со мной. 30 ноября я всех приглашаю на non/fiction, где будет презентация целой серии книг издательства «Новое литературное обозрение», которые будут посвящены проблемам сталинской культуры. Там будет книга Дмитрия Цыганова про сталинские премии по литературе. Фундаментальнейшая работа, очень интересная, на архивах подготовленная. Будет презентация книги Рыжковой Татьяны «Неждановщина». И я, примкнувший к ним автор книжки «Полезное прошлое». Приходите.
Н. ВАСИЛЕНКО: Не могу вас просто так отпустить. У меня всегда есть традиционный вопрос к историкам, которые приходят в нашу программу. Он один и тот же: можно ли оставаться оптимистом, занимаясь изучением российской истории?
В. ТИХОНОВ: Вы знаете, всё пройдёт. Главный оптимистический вывод. Может быть, пессимистический. Но то состояние, в котором находится общество сейчас, вчера или будет находиться, всё будет меняться. На самом деле это главное понимание, которое даёт история. И вообще история — комфортная среда, в том смысле, что мы изучаем то, что уже завершилось, и знаем, чем закончится. А это создаёт некую опору в настоящем, возможность на что-то опереться.
Н. ВАСИЛЕНКО: Мне кажется, это довольно оптимистичный ответ. Виталий, спасибо большое. И до новых встреч, в том числе в нашем эфире.
В. ТИХОНОВ: До свидания!
Н. ВАСИЛЕНКО: Я рад приветствовать Николая Александрова. Мы сегодня продолжим про «Просветитель» или перейдём к чему-то другому?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я думаю, мы про «Просветитель» продолжим, разумеется. Но я не могу не реагировать на актуальность. Вышел роман Владимир Сорокина «Наследие». Вот буквально только что. Нельзя об этом не поговорить. Как всегда издательство Corpus. Ты меня застал в споре с Юрием Володарским: как же устроена эта часть «Наследия», что же там происходит. Устроена она действительно довольно хитро. Даже хронологически хитро. О хронологии мы с Юрой и говорили. Наверное, я попробую обойтись какими-то, скорее, рекомендациями, и общими словами, чтобы не спойлерить и не портить чтение нашим читателям.
Начнём с того, что это не просто отдельный роман. Роман Сорокина «Манарага» можно читать безотносительно к тому, что было написано до этого. Безотносительно того, что происходило в «Теллурии» или «Сахарном Кремле» и тем более в «Дне опричника». С «Наследием» так не получается. Всё-таки Владимир Сорокин внутри той вселенной, которую он начал создавать со «Дня опричника», выстраивает единой повествование, которое связано с доктором Гариным, которое началось в «Метели». Важны уже события «Метели», конечно же. Но они первая часть, очень отдалённая от тех событий, которые происходят в последнем романе. Она, скорее, такой бэкграунд, флешбек. Надо понимать предысторию доктора Гарина, в каком времени и когда это происходило, в каком состоянии находился тот мир, в котором живёт доктор Гарин. Вполне вероятно, что «Метель» не подразумевала никаких продолжений. Не буду говорить, хотя, думаю, «Метель» уже все прочитали. Можно понять этот текст и так, что доктор Гарин перестаёт существовать уже в «Метели», он замерзает. Но на самом деле он воскресает в следующей части, которая называется «Доктор Гарин». Несмотря на то он действительно замёрз, но отделался, как мы помним, отморожениями. «Доктор Гарин» уже тоже вышел, тоже считается, что он уже известен.
Те события, которые происходят в «Докторе Гарине», путешествия доктора Гарина, его пребывание у самых разных персонажей, у атаманши великанши, среди болотных «чернышей», среди такого Каменного века, который рисует Владимир Сорокин, такое странное племя, которое живёт на болотах, с одной стороны, и которое противостоит цивилизации, потому что оно сжигает айфоны, потому что делают айфоны из дерева, потом происходит ритуальное сожжение смартфона. Одна из сцен. Хотя там много деталей существует другого рода. Это Каменный век, который противостоит веку Железному, поэтому «черныши» ненавидят железо. Это с одной стороны. С другой стороны, это ГУЛАГ, как мы помним. Это лагерь, куда попадает доктор Гарин, там абсолютно лагерный быт, который напоминает нам всё то, что происходило на просторах Сибири, это тоже всё вполне очевидные реалии. И вот такой симбиоз Каменного века и века советского, скажем так.
Так вот, все эти события достаточно важны в «Наследии». Нужно иметь в виду эту предысторию, чтобы понимать перипетии сюжетные, которые разворачиваются уже в последней части трилогии. Последняя часть трилогии объединяет все эти 3 романа в одно повествование. И вторая часть теснейшим образом связана с третьей. Да и сам доктор Гарин в «Наследии» не сразу находится читателем. Он неочевиден, как и в «Метели» или как в «Докторе Гарине». Читателю придётся догадаться, когда же Гарин появится на сцене. Хотя, я думаю, те, кто этот роман прочёл, сразу же это легко обнаружат. Но дальнейшие события (и самое главное — взаимоотношения главного персонажа, доктора Гарина, с другими персонажами) — это уже некоторая проблема. И в этом смысле часть «Доктор Гарин» чрезвычайно важна, чтобы разобраться в сюжетных переплетениях. Первое. Второе. Роман Сорокина, помимо всего прочего, построен ещё действительно достаточно хитро. Та художественная реальность, которую изображает Владимир Сорокин, которую мы принимаем как некий реально существующий, пускай и выдуманный, реальный мир, тоже оказывается зыбкой. Условно говоря, из этого измерения есть выход в другие измерения, в другую художественность, если угодно. Это ещё больше спутывает карты. Здесь нет границ между реальностью сорокинской и художественной реальностью, которая тоже в сорокинской реальности присутствует. Герои совершенно свободно двигаются в этих разных пространствах. По крайней мере, видно, что это движение происходит. Без этого роман и сюжет довольно трудно понять. Могут появиться некоторые недоумения.
Ещё одна вещь, которая чрезвычайно важна. Это роман, который откликается на события последних 2 лет. Сорокин, который не просто мастер художественного рассказа и мастер стилизации, но мастер художественного отстранения довольно трудных натуралистических сцен с физиологическим описанием. Это производит шок на читателя. И в этом есть намеренность автора.
Третья часть — некий выдох и некая надежда, что чрезвычайно важно, с моей точки зрения, потому что этот роман, так же как и «Доктор Гарин», предыдущая часть завершалась на некотором выдохе. Это даёт некоторую надежду. И надежда эта заключается в том, что человеческое в человеке побеждает. А человеческое связано с культурой, с некой гуманитарной составляющей, которая всё-таки в человеческом существе заложена.
Н. ВАСИЛЕНКО: Программа «Книжное казино» подходит к концу. Берегите себя и своих близких.