28 августа 1980 года пять членов Политбюро — Суслов, Громыко, Андропов, Устинов и Черненко — представили Брежневу свои соображения по ситуации в Польше: «Обстановка в ПНР продолжает оставаться напряжённой. Забастовочное движение приобретает общегосударственный масштаб».
Ситуация в Польше и впрямь складывалась непростая. 1 июля 1980 года руководство страны приняло решение о повышении цен на мясные продукты, одновременно запретив торговлю мясом для частных лиц. В ответ 8 июля начались забастовки на заводах Люблина, что весьма напоминало начало «новочеркасских событий» 1962 года в СССР. Люблинские протесты повлекли за собой забастовку на гданьской судоверфи им. Ленина, к которой присоединились работники других предприятий города.
Движение быстро приобрело организованный характер, уже в середине сентября возник независимый профсоюз «Солидарность» во главе с Лехом Валенсой. На глазах рос авторитет католической церкви. Власти не решались на жёсткие действия, глава Польши Эдвард Герек был заменён на склонного к уступкам Станислава Каню.
Советские вожди смотрели на стремительно меняющуюся обстановку с нескрываемой тревогой.
Учения, учения и ещё раз учения
Авторы записки просили о принятии конкретных мер: приведении в полную боевую готовность трёх танковых и одной мотострелковой дивизий в приграничных округах, для чего полагалось призвать из запаса до 25 тысяч резервистов и мобилизовать 6 тысяч грузовых автомобилей из народного хозяйства. При ухудшении ситуации предлагалось нарастить масштабы «мероприятий».
Известно, что предложения «пятёрки» приняты не были: якобы Брежнев отложил бумагу в сторону, сказав: «Повременим». По всей вероятности, возобладало понимание того, что ещё один полномасштабный ввод войск (девятью месяцами ранее началось размещение «ограниченного контингента воинов-интернационалистов» в Демократической Республике Афганистан) стране не потянуть.
Отложенное решение, судя по всему, не означало принципиального отказа от «чешского сценария 1968-го» — тогда ведь тоже с танками тянули несколько месяцев. По крайней мере, довольно высокая степень готовности к тому, что такое решение всё-таки будет принято, существовала почти полтора года, вплоть до введения в ПНР военного положения в декабре 1981-го.
Учения, вполне демонстративные, следовали одни за другими: не успело закончиться в сентябре 1980-го давно запланированное «Братство по оружию» на территории ГДР, как последовал «Союз-80» — уже на территории Польши. Польское руководство, опасавшееся, что эти учения будут использованы как пролог военного вмешательства, настояло на переносе их с октября на декабрь, но зато и продолжались они необычно долго, около трёх месяцев, и плавно переросли в конце марта в учения «Союз-81». Наконец, в сентябре того же года в непосредственной близости от польской границы на территории трёх советских военных округов прошёл впечатляющий войсковой смотр «Запад-81».
Очевидно, военные исходили из того, что вопрос о полномасштабном вводе войск по-прежнему находится в подвешенном состоянии, для чего необходимо «держать порох сухим». Кроме того, это было ещё и средством «принуждения к компромиссу» официальных лидеров Польши и руководителей протестного движения: дескать, ищите решение, а не то на территории страны из всех репродукторов вместо популярного предвоенного танго To ostatnia niedziela на ту же мелодию зазвучит «Утомлённое солнце»…
Опыт, сын ошибок трудных…
К 1980 году Юрию Владимировичу Андропову не впервой было оказываться в гуще событий, так или иначе связанных с вопросом о «братской помощи». В 1956-м именно он, посол Советского Союза в Венгерской Народной Республике, всячески настаивал на силовом разрешении конфликта с оппозицией и буквально преследовал руководителей Венгрии, в частности будущего премьер-министра Имре Надя, настойчивыми пожеланиями подписать обращение к советскому руководству с просьбой о вооружённой помощи. Разумеется, посол играл в те тревожные дни не самую главную роль, но всё же и мнение Андропова было не последним.
А вот в принятии решения о силовом подавлении Пражской весны 1968-го Юрий Владимирович был одной из ключевых фигур. Назначенный незадолго до «чешских событий» руководителем КГБ, он, вероятно, воспринимал происходящее как своеобразный экзамен. Похоже, что именно информация, шедшая из ЧССР по линии госбезопасности, стала основным козырем тех, кто полагал демократизацию в этой стране контрреволюцией. Именно Андропов на посвящённом вопросу о вводе войск заседании Политбюро, как свидетельствуют опубликованные протоколы, вступил в резкую полемику с возражавшим против такой акции главой Совмина Алексеем Косыгиным.
Однако в 1979-м, когда обсуждался вопрос о «братской помощи народу Афганистана», позиция Андропова уже не была такой последовательной. В марте, когда к советскому руководству с соответствующей просьбой обратился тогдашний афганский лидер Тараки, председатель КГБ отнёсся к ней отрицательно, заявив на заседании Политбюро, что «нужно очень и очень серьёзно продумать вопрос о том, во имя чего мы будем вводить войска в Афганистан… Я считаю, — сказал Андропов, — что мы можем удержать революцию в Афганистане только с помощью своих штыков, а это совершенно недопустимо для нас. Мы не можем пойти на такой риск».
Правда, вскоре обстановка резко изменилась, власть захватил расправившийся с Тараки Хафизулла Амин, вызывавший у Москвы серьёзные опасения. В этой ситуации Андропов поддержал сначала идею устранения Амина спецназом КГБ, а затем и отправки в ДРА «ограниченного контингента» советских войск.
«Лимит интервенций исчерпан»
Таким образом, к 1980 году, когда в воздухе повис вопрос о том, что делать с Польшей, Андропов уже не был однозначным «ястребом», но и к принципиальным противникам применения силы тоже явно не относился. Тем не менее в данном случае он выступил на стороне тех, кто предлагал условно-«терапевтические» меры. По воспоминаниям высокопоставленного работника разведки генерала Леонова, осенью 1980-го Андропов отреагировал на его доклад об обстановке в ПНР словами: «Надо думать над тем, как стабилизировать обстановку в Польше на длительный период, но исходить из того, что лимит наших интервенций за границей исчерпан».
По всей видимости, председатель КГБ исходил из того, что внутренняя обстановка в СССР, которую он представлял себе, пожалуй, лучше большинства членов Политбюро, представляет собой не слишком надёжный фундамент для нового применения силы за границей. Это следует хотя бы из того, что на заседании 10 декабря 1981 года, где обсуждался вопрос о целесообразности введения Войцехом Ярузельским военного положения, он ссылался именно на национальный интерес: «Мы не можем рисковать. Мы не намерены вводить войска в Польшу… Даже если Польша будет под властью «Солидарности», то это будет одно. А если на Советский Союз обрушатся капиталистические страны, а у них уже есть соответствующая договорённость с различного рода экономическими и политическими санкциями, то для нас это будет очень тяжело. Мы должны проявлять заботу о нашей стране, об укреплении Советского Союза. Это наша главная линия».
И это не пустые слова: парой минут ранее Андропов довольно развёрнуто возражал против выделения Польше чрезмерного, по его мнению, объёма помощи. Назвав запросы польского руководства «нахальными», он не упоминает о товарном кризисе в СССР, но, надо полагать, все присутствующие понимали, о чём идёт речь. Думал ли он в этот момент о том, что в ближайшей перспективе ему предстоит «принимать хозяйство» у «дорогого Леонида Ильича», оставляющего преемнику целый букет трудноразрешимых проблем? Возможно…
После введения военного положения в ночь на 13 декабря 1981 года у ряда советских руководителей возникла иллюзия преодоления кризиса. «Солидарность» была запрещена, поддерживавшие её издания были закрыты, наиболее заметные фигуры оппозиции интернированы. Комендантский час, ограничения перемещений граждан по стране, направление военных комиссаров на предприятия и другие «профилактические мероприятия» должны были, по заявлению главы новообразованного Военного совета национального спасения, «не допустить призрак гражданской войны».
Как говорится, пронесло…
Брежнев в телефонном разговоре с Ярузельским через два месяца после «декабрьских событий» удовлетворённо отмечал: «Время, прошедшее после 13 декабря, убедительно показало правильность и своевременность введения военного положения. Оно явилось чрезвычайной мерой по спасению социализма в Польше, сохранению её национальной независимости».
Трудно сказать, разделял ли этот оптимизм ставший в ноябре 1982-го генеральным секретарём ЦК КПСС Юрий Андропов. Внешне его отношения с Войцехом Ярузельским выглядели вполне безмятежными. В беседе с генералом советский лидер мог даже перейти на доверительный тон и посетовать на то, что в его стране мало кто понимает польскую специфику.
Но при обсуждении вопроса об отмене военного положения (Ярузельский заговорил об этом в первом же телефонном разговоре после смерти Брежнева) его в первую очередь волновали аспекты карательного свойства: «…Важнейшее место должно занимать поддержание готовности армии и органов безопасности в любой момент нанести удар по контрреволюции… Другой принципиальный момент — наделение правительства чрезвычайными полномочиями, дающими право в необходимых случаях возобновлять режим военного положения в отдельных регионах или даже на предприятиях. Важно было довести до конца судебные процессы над главарями контрреволюции…»
Так что Польше ещё повезло — всё-таки генсеку Андропову было в тот момент не до неё.