Н.ВАСИЛЕНКО: Сегодня — «Мы скоро станем одинокими». Так называется книга Сергея Бунтмана, которая содержит стихи, переводы, поэму. И Сергей Александрович нам её сегодня представит. Приветствую вас!
С.БУНТМАН: Добрый день! Сегодня замечательный день для меня, 15 апреля. Это день рождения моего старшего сына. У меня есть 4, а теперь уже 6, включая внуков, самых главных дней рождения. А это был самый первый, 43 года назад, в такой же дубняк в Москве, как и сегодня. В Москве заморозки были. Я страшно рад, что могу и книжку сегодня представить. Эта книжка и для моих детей, и с ними во многом связана эта книжка.
Н.ВАСИЛЕНКО: Женю мы поздравляем сегодня. Я надеюсь, и чат присоединяется. Хотел бы начать с первой части книги — поэзия. Поэзия для меня всегда что-то личное. Сергей Александрович, почему вы посчитали, что настало время поделиться этим личным с читателем?
С.БУНТМАН: Я так не считал, меня спровоцировали. Вдруг неожиданно мой замечательный и теперь уже старейший друг из всех Алексей Васильевич Парин предложил: «А давай-ка мы соберём твои переводы». Сказал хитро. «Ну да, давай хорошо. Они почти все опубликованы, но много есть неопубликованного тоже». — «А давай мы к ним твои стихи сюда прибавим». Я говорю: «Ну если ты так думаешь». Я очень давно писал стихи. Но как-то считал неудобным идти и предлагать. Но написание и прочтение их тем, кому я считал нужным, было для меня очень важным. И важно для существования. Но такой штуки, как публикация, я почему-то себе не представлял. Алексей Васильевич — замечательный поэт, один из лучших из живущих сейчас на свете. Это правда. Кто не читал — почитайте обязательно то, что он пишет. Его собственные стихи, его переводы замечательные. Мы на этой почве и подружились в своё время, несмотря на разницу в возрасте (я на 13 лет младше). Нам Алексей Парин, ещё юный, читал лекции 12-летним, 13-летним. Читал свои замечательные лекции о поэзии, читал перевод «Антигоны» свой знаменитый, который мне посчастливилось поставить потом, прекраснейший перевод.
Н.ВАСИЛЕНКО: У вас тоже есть свой перевод «Антигоны», как я понял.
С.БУНТМАН: Нет, это изумительный перевод. На мой взгляд, это единственный перевод трагедии Софокла, которую можно играть, не спотыкаясь об очень большую древность. При этом он очень точный. Сейчас вышло новое издание переводов «Антигоны» с предисловием и комментариями Николая Гринцера, замечательного античника. И там всё на месте, но при этом это великолепный, замечательный стих, которым он написал. И предложил напечатать «От Марка в сторону». И это для меня был нежданный подарок, нечаянная радость.
Н.ВАСИЛЕНКО: Признайтесь честно, долго отвергали это предложение?
С. БУНТМАН: Нет. Я абсолютно нескромно отвечаю. Секунд 5, наверное, чтобы подавить удивление и неожиданность. Я уже смирился с мыслью, что это останется на усмотрение кого угодно. Это для меня очень важное событие. Как вы понимаете, это не хобби, увлечение, так на досуге написать стихотворные тосты на день рождения. Это для меня очень давно много-много лет важнейшее жизненное занятие, важнейшая цель. Переводы — ответвление всего, они бы не появились, если бы я не хотел что-то сказать стихами.
Н.ВАСИЛЕНКО: Сергей Александрович, зачем люди пишут стихи? У меня появилось предположение, что это связано с тем, что ты хочешь отпустить те или иные мысли или переживания, которые занимают место в твоей голове, вынести на бумагу, чтобы они тебя не тревожили. Согласны ли вы с этим?
С.БУНТМАН: Нет, это продолжает тревожить. Человека, сделавшего табуретку волнует, как будет жить табуретка: будет ли на ней удобно сидеть, будет ли она радовать глаз, когда на ней не сидят, а смотрят на неё, будет ли она крепкая, окажется ли она выброшенной на помойку очень-очень нескоро. Это продолжает тревожить. Я не могу ответить на вопрос, почему люди пишут стихи. Я не знаю. Почему люди рисуют, почему люди пишут музыку? Вся музыка, вроде бы, написана, все стихи написаны, столько замечательного. Зачем множить это? Зачем люди пишут романы? Не знаю. Я могу предположить, что пишут иногда романы, чтобы просто заработать денег. Но для этого надо хоть немножко это уметь. А насчёт того, чтобы заработать денег, честно говоря, это почти редчайшие переводы были сделаны по заказу. И то только тогда, когда работали для определённой книги, определённый круг переводчиков был набран. Человек просто говорит что-то удобным, естественным для себя способом. Для кого-то самый естественный способ сказать что-то, в какой-то степени освободиться, сделать, но всё равно ты с этим продолжаешь жить. Знакомить слова и при этом избежать чудовищной вещи, которая существует в поэзии, — поэтичности. Поэтичность — когда слова ходят привычными парами, тройками. Когда слова встречаются друг с другом, даже зная о существовании друг друга, когда они встречаются в первый раз и удивляются — вот тогда у них получаются смысловые дети, дети гармонии. Знакомить слова. Человек делает то, что делает, потому что он не может это не делать.
Н.ВАСИЛЕНКО: В чате задаются люди вопросом, где и когда можно получить книгу. Давайте скажем, что скоро появится в продаже в среду в shop. diletant.media с вашим автографом. Количество экземпляров будет ограничено. Спешите, поставьте себе напоминание.
С.БУНТМАН: Здесь ещё какая опасность существует, что сейчас выходит книжка. Есть вещи, которые я сам писал или переводил ещё 40 лет назад, когда на свете не было никакого «Эха». Может быть, кто-то увидит, что автор — Сергей Бунтман, ждут от меня другого. Может быть, привыкли слышать по радио на совершенно разные темы: от футбола до истории. Но это совсем другое. Хотя для меня, может быть, настоящее знакомство с вами, друзья, состоится именно сейчас.
Н.ВАСИЛЕНКО: Я обратил внимание, что многие стихи датированы 1982−1983 гг.
С.БУНТМАН: Это был такой момент. Я переживал очень много вещей тогда. Мне очень хотелось о них написать. Не то что о них написать. Дело в том, что, как сказал один замечательный человек, французский поэт НРЗБ, когда он писал о Мольере: существуют написатели, описатели, записатели. Вот Мольер был записатель. Он записывал очень часто, меняя свои гениальные стихи и якобы прозу в своих якобы комедиях. Он записывал часто, что говорили, те ошибки, исправлял те несуразности, которые были, записывал за актёрами. Мне кажется, что здесь написатель. Здесь начинали звучать какие-то вещи, которые ты не словами описываешь, а ты словами что-то пишешь. Это очень важный момент, который надо понять. Ты звуками не описываешь что-то, когда музыка получается. Рассвет над рекой просто так называется, а ты именно этот рассвет пишешь звуками, а не описываешь. Вот это очень важно было понять.
1982−1983 гг. — интересные годы. Мне тогда было 25 лет. И здесь, начиная с года 1978-го, когда я дрожащими руками принёс первые стихи Алексею Васильевичу Парину, произошло. Мне не верилось, что я могу сделать что-то похожее. И, когда я получил и оценку, и критику, тут как будто что-то открылось. Я стал переводить, писать довольно много. 1982−1983 гг., что будет дальше с моей семьёй, моим сыном, куда мы все денемся, что это будет вечно. Достаточно тягостное, что мы ожидали. А потом приходит в некотором возрасте ощущение конечности и жизни, и времени. Если в детстве ты не можешь сформулировать, просыпаешься с мыслью, что папа и мама умрут когда-то. Ты гонишь это от себя, ещё не скоро, они такие молодые. А почему вынесено в название «Мы скоро станем одинокими»: у меня внутренний прорыв во времени связан и с этим стихотворением. Это, кстати, Алёша настоял (он очень любит это стихотворение), чтобы оно было на обложке.
Н.ВАСИЛЕНКО: Сергей Александрович, вы плавно подвели к тому, чтобы его прочитать.
С.БУНТМАН: Да, я его сейчас прочту. Оно написано очень давно. И тогда получилось абсолютно ясное ощущение того, что это будет и как это будет.
Мы очень скоро станем одинокими,
Когда уйдет последние, из тех,
Кто нас качал и пел нам песни на ночь.
И опустеют наши вечера.
И опустеет зыбкое вчера.
Но недолго, как хочу я верить.
Никто не скажет, что происходило
До памяти. И как настал тот день,
Когда я первый раз себя увидел
Копающим лопаткой хрупкий снег.
И как прошёл я за ворота,
И как я побежал. И первый раз упал.
И как победный клич я первый раз издал,
Увидев свет.
Мы будем одиноки.
И лучшие слова растают на губах.
О, как хочу я верить:
Это ненадолго.
Н.ВАСИЛЕНКО: Сергей Александрович, что для вас одиночество? Это спутник творческого человека или его противник?
С.БУНТМАН: Это не противник. Это некое состояние. Почему для меня так важны родители, и здесь много что посвящено моему папе, меньше (потому что это немножко глубже и по-другому выражается) моей маме. Как всякий человек, я родился в густонаселённом мире, где всё было до меня. Мы рождаемся в очень густонаселённом мире, всё было до нас. И смешивается, что бабушка помнит какой-то 1910 год, что показывал кинотеатр «Форум», а бабушка говорит: «Я тут была, тут даже был гардероб». Бабушка приехала в Москву, когда как раз открыли «Форум». И это ощущение, что ты живёшь в мире, населённом живыми людьми, твоими родственниками. И все тебя практически старше. И все могут о тебе рассказать и о себе рассказать. А сейчас я переживаю, сколько я всего недорасспрашивал. Когда мы были в Карабахе с Женей на могиле предков, первое у нас с ни было чувство, что надо сделать, почти хором мы сказали: надо маме позвонить, надо бабушке позвонить. А её уже не было на свете. Одиночество — такое ощущение.
Н.ВАСИЛЕНКО: Вас все знают как франкофила, знатока французской культуры в высшей степени, скажем так. При это, когда я читал ваши стихотворения, у меня сложилось впечатление, что на вас оказала влияние английская поэзия. У меня в голове звучал эхом Шон Коннери, читающий песню The Beatles In My Life своим бархатным голосом.
С.БУНТМАН: Одна из любимых записей Шона Коннери со своим ещё шотландским акцентом.
Н.ВАСИЛЕНКО: Это мне показалось или нет?
С.БУНТМАН: Английская поэзия появилась немного позже. Но дело в том, что я был дикий британоман и скоттоман. Шотландия для меня с самого раннего детства… Есть детская запись Жени любопытная. Он с детства, как и я, страшно любил «Вересковый мёд» Маршака. И Женя читает с такой серьёзной интонацией это. Не все звуки выговаривает, но читает. Для меня это было очень важно. Когда я столкнулся со Стивенсоном. С Алёшей я не во всём согласен, что именно из-за любви к Шотландии я переводил Стивенсона, его изумительную балладу «Тикондерога». Она впервые опубликована в этой книжке.
Я не хотел идти во французскую школу. Потом я понял, что Франция — старая союзница Шотландии. Потом я полюбил французский, узнал всё. Я не решался очень долго переводить английскую поэзию. Но потом стал. И когда в «Московском рабочем» стали выходить книги средневековые, и 17−18-й вв., тогда я очень полюбил её, для меня она очень важна. Но тут дело не в языке, а в личностях. Я не могу сказать, что все французские поэты для меня важны. Для меня важен Нарто, Жан Кокто, Жерар де Нерваль для меня важен невероятно. А среди тех, кто писал по-английски, конечно, я открыл переводя такого великолепного поэта, как Лендер. Я открыл для себя Мередита, Роберта Льюиса Стивенсона как поэта, настоящего поэта. Он очень большой поэт был. Не надо к нему так снисходительно, как к собственному детству и приключениям относиться, мне кажется. И многие другие.
Я очень любил всегда Средние века. Это мама виновата. Мама и папа. Но здесь мама играла первую скрипку, поскольку мама по образованию историк медиевист, ученица Сергея Даниловича Сказкина. Я этим Средневековьем жил с раннего детства. Поэтому, когда я столкнулся со средневековой поэзией, которую я стал переводить не то что поздно, но позже другой. И до сих пор этим занимаюсь.
Н.ВАСИЛЕНКО: Есть ли какое-то влияние русскоязычной поэзии?
С.БУНТМАН: Конечно! Я очень любил всегда, помимо того что мы любим обязательно, людей, которые прорывались. Я, вопреки устоявшемуся мнению, любил Василия Кирилловича Тредиаковского. И негоже над ним смеяться. Это был очень большой поэт. И прорыв он осуществил невероятный. Когда я смотрел, а что для него. Не будь русской силлабики, не было бы никаких Средних веков для меня. Ранний Тредиаковский, Сильвестр Медведев. Русские вирши. Что такое влияние поэзии? Ты живёшь постоянно в русской поэзии. Твой язык, который ты любишь, которым ты владеешь и хочешь владеть ещё лучше. И он владеет тобой. И ты с ним живёшь. И перевод. Это делать фактом русской поэзии. Рассказать то же самое. Сыграть в это, но сыграть по-русски. Тебе, например, что-то перевести надо на русский язык, но ты не можешь это сделать впрямую. Никогда нельзя переводить слова, нельзя переводить отдельную строчку или отдельное стихотворение — ты переводишь всего автора. И ты знаешь, где ты компенсируешь, где ты перепридумаешь. Но тебя не покидает ощущение, что будь Жан Кокто носителем русского языка, он бы в таком и таком стихотворении так сказал. Может быть, тебя поправил, дал подзатыльник, но что-нибудь в этом роде сказал.
Как можно находиться в русском языке без русской поэзии!
Н.ВАСИЛЕНКО: У меня небольшие впечатления сложились, как будто русская поэзия шла с вами параллельно.
С.БУНТМАН: Переводы привнесли в русскую поэзию массу жанров, размеров. Они привнесли то, что было не видано. Они принесли оду, сонет, 14 строк. Балладу. Я помню, одна из первых лекций Алексея Парина была для нас — «Баллада», что такое баллада. И на примере русской баллады Алексея Константиновича Толстого. Какой же это был восторг. А потом «Итальянские стихи» Блока.
Когда ты даже играешь на других звуках немного. И слова, которые звучат одинаково в русском и французском, становятся камнем преткновения. Но очень хочется, чтобы там было звукосочетания, чтобы там был смысл. Я из Жана Кокто из «Распева» его прочту одно стихотворение, которое очень люблю.
Подруга лживая и неживая,
В какой же коридор, в какой же коридор
Ты, засыпая, крадёшься, будто вор?
Я вижу как лица глухие стены
Преодолела ты,
Оставив мне клочки кудрявой пены —
Обводы красоты.
Я жму твою ладонь, твою целую щёку,
Но ты недвижный труп.
Ты вышла из себя так тихо, так высоко
Поверх каминных труб.
И рядом здесь стихотворение «Вдруг».
У ложа любви я прошу передышки.
В тени отдохнём. Поболтаем.
Пусть ступни невинные гордо останутся в стойле,
Как сонные кони.
Они на шею друг другу положат усталые морды.
Когда у нас шла речь о собрании сочинений Жана Кокто, мы решили, что будем переводить целыми кусками, целыми циклами каждый. Я сразу сказал, что буду делать «Распев». Здесь ты можешь взять нормальное дыхание.
А о том, что какой-нибудь 15-й век может быть дико актуален: ой, как сейчас написано. Жан Мишино написал в своё время «Рондо немых»:
Кто должен говорить — молчит.
У истины преглупый вид.
И день забыт, когда благие были правы.
Добру позор, пороку — слава.
Такие нравы, сеньоры,
Ваш позорят щит.
Кто льстил великим, ныне сыт,
Обильно золотом покрыт и знаменит.
Где ж на него найти управу?
Кто должен говорить — молчит.
Нагими матерь нас родит
Нам лишь господь благоволит.
Весь мир открыт его очам.
Поверьте, право.
Граф, папа, князь любой державы
Во злобе правы лишь потому,
Что благо спит.
Кто должен говорить — молчит.
Н.ВАСИЛЕНКО: Как вы подбирались к тому или иному произведению? Насколько я увидел, у вас представлены переводы от Средних веков до 20-го века. По какому принципу они вами подбирались во время переводческой работы?
С.БУНТМАН: Ты знаешь, не последовательно. Вот, например, я переводил Нарто своего любимого. Одного из самых любимых. Жёсткий, странный, сумасшедший. Красавец в молодости. Великолепный актёр. Он Марата играл в «Наполеоне». Потом беззубый старик 40 с чем-то лет после сумасшедшего дома. Гигантское собрание сочинений. Всё расшифровали. Странный человек. Я его переводил. И вдруг после этих переводов меня пригласили в книгу «Поэзия «Плеяды»», 16-й век. А потом я вдруг увидел в сборнике антологии средневековой поэзии французской стихи о смерти. Фрагмент. Это поэма 1194-й примерно, это Эленан, монах-цистерцианец. Я потом туда приехал на развалины посмотреть через много-много лет. Но меня поразило своей поступью. Там 50 строф. И я серединку прочту, пару строф. Сразу станет понятно, что могло поразить.
Смерть — необъятная кошница.
Смерть — беспощадная десница,
Что всех уводит за собой.
Смерть шьёт одежды из драницы
И земляные плащаницы
Смерть всех сведёт в единый строй.
Смерть вора выдаст с головой
Смерть для раба найдёт покой.
Смерть короля сгноит в темнице.
Смерть всем за всё воздаст с лихвой.
Смерть сытого пошлёт с сумой.
Смерть жаждущему даст напиться.
Вот такая. Здесь почти каждая строфа начинается.
Смерть любит простоту и ясность.
Смерть губит всякую пристрастность.
Смерть судит всякую вину.
Смерть тайну обратит во гласность.
Смерть слабостью накажет властность.
Смерть гордеца сгноит в плену.
Смерть праздной сделает войну.
Смерть пустит по миру казну.
Смерть обратит покой в опасность.
Смерть уксус предпочтёт вину.
За спаржу выдаст белену.
В монастыре посеет страстность.
Н.ВАСИЛЕНКО: Тема смерти и любви, как мне кажется, она присутствует почти в каждом произведении, которое присутствует в этой книге.
С.БУНТМАН: А о чём ещё? Есть время, пространство, любовь, смерть.
Н.ВАСИЛЕНКО: Как вам кажется, человечество сильно поменяло отношение к этим составляющим своей жизни за последние тысячу лет?
С.БУНТМАН: Всё время меняет своё отношение. Но была бы смерть даже у Эленана: всепобеждающая, косящая косой, Сатурн с часами времени. Или она как у Жана Кокто в его фильмах в исполнении Марии Казарес. Смерть — окончание или переход куда-то. Смерть, если идти по любимому Толкину, что это был его подарок. Не были бы люди такими страстными и спешащими, если бы они были смертными. Конечно, изменились представления. Но это дело историков.
Н.ВАСИЛЕНКО: А лично для вас что такое любовь и смерть?
С.БУНТМАН: Эрос и Танатос. Они очень сильно связаны. Не зря, может быть, одна из самых главных историй в моей жизни, история, связанная с любовью. Этот цикл назван Curriculum mortis. Течение смерти. Расставание, умирание. Ты вообще начинаешь новую жизнь, когда ты начинаешь любить человека. И это тоже какой-то переход. Это вовсе не кокетство. Это страх, понимание какое-то. Неизбежность. Ощущения. Грозные и, с другой стороны, требующие осмысления для себя.
Стихотворение есть 1982 года:
Войдёшь — и чувствуешь:
Шевелится цемент.
И запах извести
Всё резче и удушливей.
И ступишь шаг,
И скрипнет шов плиты.
И серый луч застынет зыбким конусом
Сырое время кружится, клубится по полу
Чьих-то рук следы. И отзвуки подошв
Замкнули воздух глухим забралом
Чёрных куполов.
О том же самом.
Некоторые просто не могут сказать. Потому что их нет с нами. Мне бы хотелось услышать исторический голос Натана Яковлевича Эйдельмана. Голос Сахарова. Такой странный, тонкий, всепроникающий. Как он говорил на съезде. Мне бы хотелось услышать голос отца Александра Меня. Мы слышим его только в записи или где-то ещё. Когда писал «Кто должен говорить — молчит», это означает, что в этом белом шуме, который нас окружает, в постоянной болтовне по поводу и без повода и на все темы, и все во всём специалисты. Я не то что хочу доказать какую-то вещь, которую я говорю. Может быть, далёкую от того, что известно и от моей специальности. Как мне Саша Минкин говорил: «Я же прочитал столько». Валера Ширяев мне говорил. Есть такая степень доверия.
Про эту книжку, которая будет камерного значения, здесь тоже проблема доверия. Кто пойдёт, войдёт в эту книжку, пойдёт с доверием, ему может не понравиться большинство, что-то, за что-то он зацепится. Особенно в той вещи, которая называется «От Марка в сторону». Пойдёт. Но если он хоть чуть-чуть поверит, что это всё не зря, не просто так. Он может на середине закрыть, но главное пойти. Поэтому я всегда говорил (и в этом нет гордыни), что я бы очень хотел 10−15 сотрудников здесь, чем невнимательных читателей, которые будут проглядывать это дело.
Н.ВАСИЛЕНКО: Поделюсь своим опытом. Скажу, что я начал читать книжку с обратной стороны. Начал с авторских комментариев, перешёл к поэме, потом к переводам, потом к стихам, потом к предисловию Алексея Парина. Он буквально сделал вывод всего прочитанного за меня. Получился необычный эксперимент.
Людмила Токарева спрашивает об иллюстрации на обложке книги: «Почему францисканец на скамеечке? Истинный монах никогда не одинок. Именно этот подтекст закладывался?».
С.БУНТМАН: На самом деле это не истинный монах. Он может казаться францисканцем в силу своего капюшона и серого одеяния. Это на самом деле аркан Отшельник из колоды марсельского таро. Я нарисовал всю колоду марсельского таро в своё время. Сделал это, перевёл вектор. Это существует. Это был подарок мне: в количестве 80 экземпляров эта колода была напечатана теми, кто мог печатать карты. И везде старшие арканы из таро. Стихи предваряет картинка чёрно-белая, лишённая цветов. Это Сдержанность. У переводов это аркан, который называется Мир. У поэмы — рассечённая обрушившаяся башня. И у комментариев — человек, несущий весы, правосудие. За ним волочится меч правосудие. Арканы из колоды таро, которую я нарисовал несколько лет назад. Это мои все рисунки.
Н.ВАСИЛЕНКО: Мне рисунков не хватило ваших. Я как человек, погружённый в среду, видел, что вы оставляли после тех же эфиров на «Эхо Москвы», эти зарисовки. Уже можно было собрать коллекцию на целый музей. Это я говорю без лишней лести. Это факт.
С.БУНТМАН: Я прочту 4 строчки, которые завершают всё. Стихи необязательно должны быть длинные, объёмистые. Я прочту маленький кусочек, которым завершается всё. Он посвящён, естественно, моему отцу.
Сон
Мы с папой всё-таки поехали в Париж.
И поселились под изломом крыш.
И вышли, приодевшись поутру, К Атосу в гости.
Улица Феру короткая, как жизнь.
Спасибо, друзья. Если кто-то почитает книжку, я буду очень рад.
Н.АЛЕКСАНДРОВ: Мне хочется продолжить разговор. Потому что огромное количество тем, совершенно невероятных, начиная от дат. И действительно, мы в окружении каких-то важных дат и дней. 13 апреля был день рождения Михаила Леоновича Гаспарова, совершенно удивительного филолога, переводчика. Кстати, античная тема сегодня тоже звучала. Михаил Леонович — соединение переводческой, филологической деятельности с деятельностью поэтической. Лев Рубинштейн написал сразу после смерти Михаила Леоновича замечательное эссе, где он говорил об особенной застенчивости Михаила Леоновича, который никогда свои огромные знание не афишировал. И как будто всегда отстранённо смотрел на творчество. Соблюдал дистанцию между филологом и исследователем, человеком, который пишет стихи. И эта застенчивость постоянно в нём чувствовалась. И Рубинштейн прав, когда пишет, что Михаил Леонович, помимо того что был великим филологом, был великим актёром. В его выступлениях не было никакого менторства, а всегда чувствовалась застенчивость, которая только подчёркивала его необыкновенно глубокие знания.
Это совершенно удивительная тема русского языка в переводах. Никита спросил о связи серёжиных стихотворений с русской поэтической традицией. Мы с Сергеем Александровичем на протяжении лет говорили о русской силлабике и Тредиаковском. Если говорить о переводе, о том, что такое язык как инструмент, оригинальный язык перевода. Достаточно давно я был в Иерусалиме в гостях у удивительного человека НРЗБ. Он комментировал очень многие книжки, которые издавало издательство «Гешарим» и другие. Я был у него на уроке, где небольшая группа людей вчитывалась в священные тексты, Талмуд. Специально для меня сделали перевод с иврита, арамейского языка. Если представить, что такое Талмуд, это же комментарии к священному тексту, начало филологии. И в один из моментов НРЗБ, обращаясь к слушателям своим, когда они разбирали одну из глав текста, прокомментированную, разумеется, неоднократно, спросил: а что мы можем привнести в эти комментарии, поскольку их уже достаточно много. И сам ответил спустя молчание: язык. Каждый язык — накопление смыслов. И этим он драгоценен. Его нельзя уничтожить, пока он существует в ряду других языков.
Понятно, что и мы живём среди самых разных языков. Серёжа сказал: о чём ещё писать, кроме как о любви и смерти. Каким образом эти интонации 18-го века оживают, спустя 100−200 лет. Например, сонет Вячеслава Иванова, один из моих любимых из поэмы «Спор», поэма в сонетах. Это же разговор со смертью.
Мне Смерть в ответ: «Клянусь твоим оболом,
Что ты мне дашь: не лгут уста мои.
Яд страстных жил в тебе — мои струи;
И бог-пчела язвит моим уколом.
Я не буду читать весь сонет, он совершенно удивителен. Но важен здесь финал.
А жертвы месть убийцу побеждает…
Так страждет страсть, единое дробя.
Мой мирный меч любовь освобождает.
Это говорит смерть в ивановском сонете. И в серёжиной книге настолько много всего, что я не успею сейчас ничего сказать. Я думал, чем мне приветствовать Сергея Александровича. У меня не много живых книг сейчас с собой. Вот, например, книжка «Стамбул. Город воспоминаний» Орхана Памука в русском переводе. Почему это важно? Это книжка открывается с размышления, одного из лучших в мировой литературе, я считаю, размышления о «я». Что значит я, я тот, который был. Это то, что откликается в поэме серёжиной, которая ещё и написана в такой удивительной форме дневника воспоминаний, ретроспекций, которые связывают всё воедино.
Ещё одну книжку мне хочется показать. Думаю, Сергей Александрович её знает прекрасно. Это Поль Валери. Среди многих текстов, которые здесь есть, здесь есть текст очень важный для меня. Это дневник, который специально Полем Валери был построен не хронологически, где «я» из разных времён как будто собирается воедино. И это совершенно удивительный текст, который состоит из небольших отрывков, небольших фрагментов, небольших воспоминаний, которые намерено соединены в большую массу структурированную. Нет никакой случайной композиции. Она жёстко продуманная. Но из-за этого получается совершенно невероятный объём. В поэме Сергея Александровича, я думаю, внимательный читатель увидит эту совершенно невероятную, неожиданную конструкцию с внутренним сюжетом, с самыми разными ответвлениями, которая неслучайно завершает эту книжку. И для меня это своего рода итог впечатлений лирических.
Рубинштейн опубликовал замечательное письмо Антона Павловича Чехова своему брату Александру, сопроводив комментариями, что письмо и дневник — наиболее свободные формы письма. Это действительно так. В них таится какой-то неистощимый и очень актуальный запас сегодняшний.
В завершении обзора об одной книжке я скажу, которая как раз говорит о том, о чём мы говорили. С другой стороны актуализирует эту тему. Это книжка, которая вышла в издательстве Ивана Лимбаха в Петербурге. Симона Тридер, «Наши русские годы: вывезенные в СССР семьи немецких специалистов». Операция «Осоавиахим» 1946 года, когда тысячи немцев были перевезены в СССР. Что здесь важно: эта книга написана по материнскому дневнику Симоны Тридер. Она попыталась по записям, разным голосам свидетелей, плюс дневник мамы. Это делает эту книжку совершенно удивительной, живое свидетельство. И позволяет свободно вести повествование. Дневники было запрещено вести, тем не менее мать сохранила их. Поздние дневники. Собственное отношение дочери к матери, попытка понять. Это всё делает книжку совершенно удивительной.
Серёжа, ещё раз поздравляю с совершенно замечательной книгой!
С.БУНТМАН: Спасибо, ребята.
Н.ВАСИЛЕНКО: Это была программа «Книжное казино». До новых встреч. Берегите себя.