Ревность или расчёт? Случайный сбой курка или обдуманный выстрел? Патологическая обманщица или заблудшая душа? С подробностями давнего дела, произошедшего не в той Коломне, которая уютный старинный городок в Подмосковье, а в той, что довольно мрачный район Петербурга, — знакомятся Никита Василенко и Алексей Кузнецов.
Н. ВАСИЛЕНКО: Сегодня в центре нашего внимания драма в Коломне. Нет, это не тот городочек, который находится в пределах Московской области, это район Санкт-Петербурга, и переместимся мы в середину 19-го века, а именно в 1868 год, и будем сегодня расследовать, исследовать суд, дело Александры Рыбаковской по обвинению в предумышленном убийстве сожителя. Алексей, ну, расскажите, что же там такого таинственного для наших зрителей, которым…
А. КУЗНЕЦОВ: Да, переместимся, переместимся мы даже в шестьдесят шестой год сначала, потому что самоубийство, или смерть, скажем так, аккуратнее, произошла в шестьдесят шестом году, в шестьдесят восьмом будет судебный процесс, поэтому вот, указана дата — мы указываем всегда дату именно процесса, а преступление могло произойти раньше.
Несколько слов о Коломне как о районе Петербурга — у Александра Моисеевича Городницкого есть очень личная, очень такая, лирическо-ностальгическая песня о Коломне, которая в его юности имела самое непосредственное отношение — он в песне об этом рассказывает: «Вдалеке от Ростральной колонны / Он лежит, в стороне от дорог». Он — в смысле район, да? «Был и я обитатель Коломны, / Словно Пушкин когда-то и Блок. / Здесь следил я, как ранняя осень / Гонит жёлтые листья в моря. / Здесь осталась на Мойке, сто восемь, / Разорённая школа моя».
Коломна — это район, который своим названием, видимо — видимо, очень отдалённо связан с вот той подмосковной Коломной, милейшим старинным городком, которому мы должны быть благодарны уже хотя бы тем, что оттуда происходит родом наша замечательная коллега Женя Большакова: так вот, город Коломна, старинный город, сопоставимый возрастом с Москвой, видимо, дал в своё время название селу Коломенскому под Москвой, под Москвой тогда, разумеется, да, сейчас понятно, это ещё не центр Москвы, но уже приближается к этому статусу, а вот, похоже, по одной из версий, есть несколько версий происхождения названия питерского района, но по одной из версий мастеровые из села Коломенского были вывезены, соответственно, строить Петербург, компактно поселились — надо сказать, что и в Питере, и вокруг Петербурга довольно много таких перенесённых названий, потому что целые деревни переселяли, когда нужны были люди для строительства, они переносили название своего населённого пункта с собой.
Так вот, что же собой представляла Коломна в середине 19-го века — у нас есть наблюдение человека, который, ну, на мой взгляд, является одним из самых острых наблюдателей в русской классической литературе, Николай Васильевич Гоголь, повесть «Портрет»: «Тут всё непохоже на другие части Петербурга; тут не столица и не провинция; кажется, слышишь, перейдя в коломенские улицы, как оставляют тебя всякие молодые желанья и порывы. Сюда не заходит будущее, здесь всё тишина и отставка, всё, что осело от столичного движенья. Сюда переезжают на житьё отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомство с Сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и, наконец, весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный, — людей, которые с своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни сё ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость у предметов». Вот мне кажется, это замечательный совершенно фон, на котором будут разворачиваться те события, о которых мы говорим, потому что и герои…
Н. ВАСИЛЕНКО: Алексей, а я вот как турист хотел уточнить.
А. КУЗНЕЦОВ: Где это, да?
Н. ВАСИЛЕНКО: А если мы представляем карту Петербурга?
А. КУЗНЕЦОВ: А что нам представлять, мы сейчас её покажем — Андрей, покажите нам, пожалуйста, первую карту, причём это карта вот того самого шестьдесят восьмого года, план Петербурга 1868 года, когда происходил суд: значит, Коломна ограничена четырьмя водными артериями, это Мойка на севере, Фонтанка на юге, Пряжка на западе и Крюков канал на востоке. То есть в принципе это недалеко и от Невского проспекта, и от Зимнего дворца, да, это недалеко от Апраксина двора, то есть в принципе это — ну, та часть Петербурга, которая исторический Петербург, старый Петербург, ну, я не знаю, как сейчас, наверняка там изменился социальный состав.
Гоголь пишет о том времени, которое нам нужно, но вот действительно в середине 19-го века житьём в Коломне не хвастаются: это место, где нет будущего, это место для отставников, отставников всех рангов, да, отставников от жизни. Причём это не значит, что это пожилые люди — это то, что называется вот по жизни отставники, таким будет главная жертва сегодняшнего дела.
А. КУЗНЕЦОВ: Значит, верните нам, Андрей, пожалуйста, ещё раз карту, и давайте в неё вглядимся поподробнее: красным кружочком в самом центре обозначен тот дом, где будут происходить нижеописанные события — это набережная канала, который сейчас называется каналом Грибоедова, а в девичестве он называется Екатерининским каналом, это водная артерия, которая разрезает примерно посередине вот эту вот самую Коломну, и вот там находился небольшой дом, в нём не более трёх этажей, насколько я понимаю — ни одной старой фотографии мне найти не удалось, к сожалению — не более трёх этажей, который принадлежал наследникам уже умершего к этому времени человека по фамилии Лейхфельд.
Кто был этот — ну очевидно немец или потомок, значит, немцев, оказавшихся в Российской империи, кто он был — мы ничего об этом не знаем: ну, понятно, что если у него был собственный дом, пусть даже в Коломне, то, наверное, это был человек, который какие-то денежки за свою жизнь скопил, и вот после его смерти этот дом достался его детям, у него был единственный, насколько я могу судить, сын Евгений и несколько дочерей, вот они, видимо, в равных долях были совладельцами этого дома, потому что в реестре петербургских домов того времени он так и значится — как дом наследников Лейхфельда.
Сам Евгений Лейхфельд человек лет двадцати пяти в это время, ну, собственно, он таким и останется, уже можно догадаться, жил в одной из квартир этого дома, опять же, по описанию квартир — ну дом не для богатых людей, вот я читал описание его квартиры: коридор от входной двери ведёт в кухню, из кухни дверь в одну комнату и в другую комнату, для современной планировки нам совершенно непривычная ситуация, ну, а для питерских старых домов, где чёрные ходы сохранились, помещение для прислуги и так далее, это ситуация вполне — что кухня центр дома, да, на кухне сходятся два мира, мир белых комнат и мир чёрных комнат, но это для богатых квартир, а тут всего-то двушка, да, тут, прямо скажем, прислуга живёт, если она есть, живёт прямо тут.
Прислуга у Лейхфельда была, у него была когда-то кухарка, но в момент описываемых событий её не было, и трудно сказать, было это связано с тем, что, там, она в отпуск в деревню отпросилась — но это вряд ли, время неподходящее, февраль месяц, то ли потому что просто-напросто у него деньги закончились и он не мог себе больше кухарку позволить, зато была любовница. Собственно, с ней-то всё и произошло. И вот.
Н. ВАСИЛЕНКО: Cherchez la femme!
А. КУЗНЕЦОВ: А что её chercher — она нашлась прямо тут же, прямо на месте преступления, как и орудие: там вообще всё, всё что нужно нашлось прямо практически сразу. Значит, дворник этого дома, некто Ларион Феоктистов, в один прекрасный момент утром обнаружил, что перед его дворницкой стоит хозяин — ну, один из хозяев дома, вот этот самый молодой человек Евгений Лейхфельд, и стоит он, несмотря на нежаркую погоду, в брюках, без верхнего, как тогда говорили — платья, без верхней одежды, в одной рубашке, рубашка эта заметно окровавлена, и из дома за ним выбегает известная дворнику как его сожительница женщина, впоследствии оказавшаяся Александрой Рыбаковской, почему впоследствии оказавшейся — об этом будет история впереди.
Ничего не понятно, понятно только, что он истекает кровью. Они вдвоём его сопроводили обратно в квартиру, уложили на кровать. И дворник рысью поскакал за полицией. Дело в том, что в дореволюционные времена дворник — это официально полицейская должность. Он не является сотрудником полиции, он не состоит ни в каком чине. У него нет, соответственно, полицейской формы. Но именно он — нижняя клеточка полицейского организма.
Н. ВАСИЛЕНКО: А у них, по-моему, жетоны были?
А. КУЗНЕЦОВ: У них были бляхи номерные, совершенно верно. И у них были свистки. Вот эти два предмета делают их представителями власти, это их удостоверение. И была такая должность, которая назвалась квартальный надзиратель, или околоточный надзиратель. По-нынешнему это участковый. Старший участковый даже, я бы сказал, на нынешние реалии. И вот эти самые квартальные надзиратели — они ведали дворниками. Дворники были их непосредственными сотрудниками, информаторами, а где надо — и грубой мужской силой, если кого-то надо было крутить, вязать и куда-то доставлять. Поэтому он рысью поскакал в полицию.
Явилась полиция, привела с собой полицейского врача. И врач, в общем, практически сразу сказал — это огнестрельное ранение, выстрел в грудь. Вот, я вижу входное отверстие, я вижу выходное отверстие. Рана нехорошая. Надо в больницу. Больной в полном сознании, кровь остановили, сделали перевязку. Но надо обязательно в больницу. И, соответственно, вызывают извозчика. Сажают его в пролётку. И дама, полиция, раненый и дворник отправляются в Обуховскую больницу.
Дайте нам, пожалуйста, Андрей, следующую фотографию. Одна из первых, если вообще не первая больница для бедных в Петербурге. То, что мы видим, — это далеко не вся больница, это только мужской её корпус, там есть ещё и женский корпус, и, по-моему, детский корпус, и всё прочее. Вот в этой самой больнице, соответственно, его уже осматривают врачи более квалифицированные, осматривали в специально для это подготовленных условиях. Ну и, как потом на суде — их будут довольно подробно расспрашивать и сторона защиты, и сторона обвинения, о том, сразу ли вы определили, что рана смертельная. А почему вы думаете, что она была смертельная? Доктора, общим числом две штуки, это я имею в виду из докторов Обуховской больницы, они прямо сказали: да, мы сразу поняли, что эта рана смертельная, что он умрёт безусловно в ближайшее время. Потому-то, потому-то и потому-то. Я чуть позже зачитаю, соответственно, казённые строки по этому поводу.
Но главный врач, с которым мы чуть позже познакомимся, он так на суде и объяснял. Он говорит: понимаете, ранение безусловно смертельное, но вот вопрос, когда наступит эта самая смерть — он в руках всевышнего. Потому что, когда я на осмотре больного увидел, я понял, что он может умереть в течение ближайшего часа, а может прожить ещё несколько дней. Это важно. Потому что первые показания, которые будет давать подсудимая — они явно совершенно рассчитаны на первый вариант, на то, что он умрёт в самое ближайшее время и не успеет ничего особенно сам сказать. Поэтому именно её слова будут восприниматься как единственная возможная информация по данному вопросу.
А он, злодей такой, прожил 10 дней. 22 февраля произошли вот эти события, 4 марта Евгений Лейхфельд скончался. При этом больше половины этого времени он находился в полном сознании, в здравом уме. Это зафиксировано подробно в его скорбном листе. Знаете, что раньше называлось скорбным листом? История болезни. Ну, потому что скорбь — это болезнь. Скорбный лист — история болезни.
Н. ВАСИЛЕНКО: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Обуховская больница, хотя она для бедных, но она по тогдашним временам отличалась соблюдением высокого стандарта медицины. Который в целом был невысоким. Но она соблюдала, насколько возможно, этот невысокий стандарт. И данные о его пульсе, данные о наполнении этого пульса, о частоте, и так далее, температуре — всё это снималось несколько раз в день, эти показания. Это тоже будет очень важно для суда. Те заявления, которые он будет делать, он делал в здравом рассудке или нет? Поэтому так внимательно этот скорбный лист изучался.
Н. ВАСИЛЕНКО: Алексей, сразу вопрос. А когда полиция пришла за Александрой Рыбаковской, которая, как вы сказали, потом окажется не совсем Рыбаковской — она знала, что он ещё жив, или нет?
А. КУЗНЕЦОВ: Да, она знала, что он ещё жив. Она доехала с ним до больницы. Она в больнице пыталась корректировать его показания. Её из больницы выставили. Её с полицейскими отправили в полицейскую часть. Дело в том, что Александра Рыбаковская сразу же дворнику, — уже первому, кто столкнулся с проблемой, так сказать — она заявила, что Евгений стрелял в себя. И первые несколько часов этого дня, 22 февраля, она будет держаться того, что он стрелял в себя. Там, одному из приятелей Лейхфельда, который тоже примчится в больницу, она сказала: я ему сказала, что мы расстаёмся, он от этого скучал и решил покончить с собой. Вот такая была её первоначальная версия. От которой ей потом придётся отказаться. С большим, надо сказать, сожалением.
«По осмотре его врачом оказалось, что он ранен из огнестрельного оружия пулею навылет; рана сделана в левую сторону груди», — обратите внимание, так сказать, в область сердца, — «на уровне шестого ребра, под прямою линиею от соска, и имела соответствующую ей выходную рану на левой стороне спины, близ позвоночного столба, на один дюйм выше первой раны. Рана на груди была правильной круглой формы, величиною в 15 копеек, а рана на спине — с разорванными краями, величиною в 10 копеек. При осмотре рубашки, снятой с Лейхфельда, как должно полагать, Рыбаковскою, которая, по ее объяснению, данному при следствии по сему делу, пред приходом полиции, собралась делать Лейхфельду перевязку, на рубашке этой, сильно окровавленной, находились соответствующие ранам отверстия спереди и сзади, из которых первое было с обожжёнными краями».
Для неё это важно. Отверстие с обожжёнными краями означает, что человек стрелял в упор или почти в упор. Если этих обожжённых краёв нет, то получается, что у самоубийцы руки были как палочка для селфи, так сказать, выдвижные. Поэтому она тараторила: да-да-да, вот тут края обожжены были, и так далее. Вот, я рубашку собиралась порвать на перевязку. Наверное, вот эти обгорелые края, они осыпались, и так далее. Потому что на самом деле, когда рубашку осматривали, непосредственно обгорелых краёв не нашли. То ли их не было, то ли действительно осыпались. Горелые нитки могли осыпаться.
«По мнению врача, заявленному вслед за этим осмотром, рана, нанесённая Лейхфельду, должна была проходить через левое лёгкое и была смертельна; выстрел же был произведён на близком расстоянии». — Она действительно оказалась смертельной. Левое лёгкое было практически полностью, как покажет вскрытие, разрушено. И в результате смерть наступила помимо всего прочего от отёка правого лёгкого. Правое лёгкое, оставшись одно, не справлялось с этими повышенными нагрузками. Дайте нам, пожалуйста, Андрей, следующую фотографию. Это современная, как вы все видите, фотография. Здесь находится помещение — сейчас площадь Репина, дом 1 — находится помещение петербургского университета МВД. Здание, так сказать, хранит свою ведомственную принадлежность.
Н. ВАСИЛЕНКО: Перешло по наследству.
А. КУЗНЕЦОВ: Перешло по наследству. А построено оно было в самой середине 19-го века для коломенской полицейской части. Значительную часть здания занимали пожарные команды. Вот пожарная каланча, собственно, венчает это здание. Но там же находилась и дежурная часть полиции. На втором этаже были квартиры полицейских чинов служебные, и так далее, и так далее. Вот, соответственно, там, в углу этой самой Коломны, находилась полицейская часть, куда её и определили для следственных действий.
Дальше начинается следствие, ещё при живом Лейхфельде. И в том числе ему, полицейским, следователем, приставом Станевичем, точнее надзирателем Станевичем, он не был приставом, он как раз этот самый околоточный надзиратель (причём я, конечно, оговорился, сказав, что квартальный и околоточный — это одно и то же. Квартальные подчиняются околоточному, поэтому я и говорю, он старший участковый, а не просто участковый). Вот этот околоточный надзиратель Станевич побеседовал с раненым. Побеседовал в присутствии работников больницы, три человека помимо них при этом разговоре присутствовало.
Поскольку раненый был слаб, ему задали три вопроса, которые все сводились к тому, а что, собственно, случилось-то? Как же вас так, голубчик, угораздило? И Лейхфельд заявил совершенно определённо, что она в меня стреляла. Стреляла в него Рыбаковская. Это же самое он будет говорить по меньшей мере трём своим приятелям, которые успеют его навестить в больнице до того, как он постепенно начнёт уже терять сознание и умрёт 4 марта. Он всем трём с небольшими разночтениями по поводу того, что предшествовало этому, но финал у всех историй одинаковый. Она в меня неожиданно выстрелила.
Видимо, Рыбаковская поняла, что смерть откладывается на неопределённое время. И в полиции уже к вечеру того же дня, 22 февраля, она сменила в первый, но далеко не последний раз — она сменила версию. Сказала: ну да, знаете, это я случайно. А что же там случайно? А случайно, по её словам, вроде как, почему же вдруг вообще револьвер-то возник? Я так понимаю, что речь идёт о револьвере всё-таки. Хотя в материалах дела буквально через один: револьвер-пистолет-пистолет-револьвер-револьвер-пистолет. Ну, не будем сейчас этим заниматься, оружейными вопросами. Там на суде самый слабый, самый неудачный, самый никчёмный эксперт оказался оружейный. Поэтому суд тоже, в общем, не очень разобрался — мог быть самопроизвольный спуск курка, не мог быть. Просто суд понял, что с этим экспертом каши не сваришь. И по сути, махнул рукой на исследование подробностей этого дела.
Так или иначе, речь идёт о ручном огнестрельном оружии. Так вот, значит, если из её версий составить усреднённую, потому что она подробности будет менять прямо по ходу — буквально сегодня одна подробность, а завтра этой подробности уже нет, а на самом деле было вот так — суть того, что она говорила, сводилась примерно к следующему: жили они, жили, и не тужили, он вроде даже рассматривал вопрос, не жениться ли ему на ней. Она вроде как тоже себя вела как думающая о перспективе. Пыталась одного приятеля отвадить от дома, потому что он пьяница, он на её Женю плохо влиял.
Когда у них с деньгами стало уже совсем плохо, с её слов, она сказала Лейхфельду: давай я пойду работать, я могу давать уроки, я попробую найти себе место. То есть она вроде как всячески старалась вести совместное хозяйство. Но вот один из его добрых знакомых, его зять, то есть муж одной из его сестёр, по фамилии Розенберг, он приехал из деревни, где он постоянно проживал, он вроде как зажиточный сам человек. Женя пошёл к нему на свидание, они встретились в каком-то кабачке. И вот Розенберг начал его настраивать против неё и говорить, что она дурная женщина и не водись ты с ней. И вот у тебя трудности с деньгами, ты растрачиваешь наследство, которое не только тебе принадлежит, но вот и твоим сёстрам, в том числе, соответственно, моей жене. Давай поедем ко мне в деревню. Там ты от неё оторвёшься. Там мы подумаем, как тебе жить дальше.
Ну и, вот, Женя пришёл вроде как после встречи с Розенбергом: мы должны расстаться. Она его начала умолять, что нет-нет-нет, не бросай меня, а куда же я. Он вроде как сначала послушался, а потом опять пошёл к Розенбергу. От Розенберга опять пришёл: нет-нет, мы должны расстаться. Мой Женя такой добрый, мой Женя такой внушаемый, мой Женя никому отказать не может. Ну и вроде как я ему сказала — тогда я себя убью. А он сказал — а давно пора. Сказал вроде бы Женя. И велел дворнику утром зайти, потому что дворник должен ему помочь собрать вещи, перенести их на извозчика. Для того чтобы он ехал с Розенбергом к нему в деревню.
Утром дворник действительно пришёл, это подтверждается показаниями дворника, такое указание было. Она его отослала — он ещё спит, ещё не время. А через несколько десятков минут произошло то, что произошло. Окровавленная рубашка и всё прочее. Якобы, по её словам, она дважды пыталась выстрелить в себя, каждый раз происходила осечка. Он засмеялся, сказал — ну ты актриса! Вроде как ты инсценируешь самоубийство, современным языком. И она в третий раз, для того чтобы показать, что пистолет, он же револьвер, заряжен, она решила выстрелить то ли в печку, то ли в свечку. Это я не ёрничаю, в разных её показаниях: то я хотела свечку загасить выстрелом, то я в печку стреляла, а он, как назло, не так далеко от печки находился, этот самый Женя. В общем, я курок начала взводить, а он соскочил. Бах-трах! Женечка окрававленный.
А свидетели, вот эти его друзья, которые приходили к нему, значит — это уже упомянутый его зять Розенберг, это его бывший однополчанин по фамилии, прости господи, Грешнер. Вот именно его Рыбаковская обвиняла в том, что он, значит, Женечку в пьянство втягивает, к ней приставал с непристойными предложениями и вообще он человек плохой, вы его не слушайте, пожалуйста, господа полицейские, он ничего хорошего обо мне по определению сказать не может. Но тем не менее этот человек действительно был, он бывший однополчанин.
Дело в том, что почти уже покойный по нашему рассказу Лейхфельд, он, не знаю, насколько он был добрый и поддающийся влиянию — вполне возможно — но он явно совершенно человек в профессиональном отношении совершенно никчёмный. Он служил, очень недолго. Судя по тому, что по документам он значился отставным коллежским регистратором — чин 14-го класса, соответствующий армейскому прапорщику, но мы точно знаем, что начинал службу он именно в армии — то получается, что его из армии, видимо, выставили, потому что если бы он послужил — так многие делали: чуть-чуть послужил, годик, да, и если есть средства, то, что называется, в имение, тятенькино дело продолжать (то есть пить по-чёрному).
Вот, ну в этом случае они писались отставными прапорщиками, отставными подпоручиками. Вот, похоже, что его попёрли со службы, то что называется, без мундира, и записали в документах отставным не военным чином, а статским, что гораздо менее престижно. Отставной коллежский регистратор — это где-то между отставной козы барабанщиком и чем-то ещё. По крайней мере в период описываемых событий все его доходы заключались в том, что он у одного из приятелей был воспитателем сына — как уж он сына воспитывал, я, честно говоря, не очень себе представляю.
Н. ВАСИЛЕНКО: То есть это был его как бы способ заработка.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, видимо, да. Или способ отработки долга, потому что в долгу он был как в шелку, и на нём висели векселя. И по одному из пятидесятирублёвых векселей к нему буквально на следующий день должны были прийти описывать имущество. Это, кстати, ещё одна причина, по которой, вполне вероятно, он так радостно отреагировал на предложение Розенберга ехать к деревню. Кстати говоря, не факт, что там это предложение было, потому что когда в суде Розенберга начнут расспрашивать, он говорит: да не настраивал я его против неё, ну я не скрывал, конечно, что мне эта женщина не кажется порядочной и так далее, но нет, я не требовал, чтобы он с ней порвал — это его дело — ну, в деревню, да, приглашал.
То есть если в её истории есть хоть капля правды (в чём нет вообще никакой уверенности), то получается, что Лейхфельд сам додумывал и усиливал вот эту вот историю: нам нужно расстаться, мне нужно ехать. А похоже, что если он действительно решил ехать, то во многом ещё и от судебных исполнителей. Коломна, я же говорю. Гиблое место в то время, гиблое.
Н. ВАСИЛЕНКО: Да. А Александра Рыбаковская? Имя, имя? Или вы сохраните интригу?
А. КУЗНЕЦОВ: Нет, она действительно Александра Рыбаковская. Но дело в том, что когда полиция будет делать обыск, они нашли бумаги Лейхфельда, и среди этих бумаг обнаружили письма, адресованные некой княжне Омар-бек, а также ещё даме с какой-то польской фамилией — почему-то в материалах следствия эта фамилия не названа, а вот «с какой-то польской фамилией». Ну, так давал показания надзиратель околоточный. И когда полицейский поинтересовался, что это за письма, и собрался их забрать, она схватила их и закричала: эти письма принадлежат мне! Свидетели, которые знали историю их отношений, потом будут показывать, что вообще-то она изначально представлялась княжной Омар-бек, собянской княжной.
Я обыскал весь интернет, но не было никакого Собянского княжества на Кавказе, на что она явно совершенно намекала. Биография её, в общем, более или менее прояснена была в ходе следствия, но далеко не сразу, именно потому, что она настаивала на том, что она вот Омар-бек, это не случайно ей эти письма, потому что это действительно её имя, а потом нашли паспорт. И по причине того, что в ходе следствия вообще выяснялись всякие феерические подробности, о которых я прямо сейчас и расскажу, её взяли под стражу, она находилась до суда в тюрьме.
Н. ВАСИЛЕНКО: А можно ли её назвать в чистом виде авантюристкой? Потому что, когда вы перечисляли её имя, это звучало как Остап-Сулейман-Берта-Мария-Бендер-бей…
А. КУЗНЕЦОВ: …Берта-Мария-Бендер-бей. Мы ещё Ибрагима забыли, да? Остап-Сулейман-Ибрагим.
Н. ВАСИЛЕНКО: Да, Бендер-Задунайский.
А. КУЗНЕЦОВ: Это в «Золотом телёнке» только применительно к определённой ситуации. По моему глубокому убеждению — вы несколько, так сказать… ну раз уж задали этот вопрос, опередили — по моему глубокому убеждению: да, эта женщина была патологической лгуньей, она врала как дышала, и, собственно, на этом во многом будет строить свою линию обвинения обвинение. А защита будет пытаться это опровергнуть, и каждый отдельный эпизод её выяснившегося, доказанного вранья будет пытаться интерпретировать: а вот на это можно так посмотреть, а это вот то…
Что более или менее достоверно известно. Она появилась в Петербурге в 1864 году. В этот момент ей шёл двадцать первый год, то есть она 1844 года рождения, ну, или конца 1843-го. В Петербурге она прямо в 1864 году родила ребёнка, от кого — бог весть. На следствии она в том числе будет говорить, что это ребёнок Лейхфельда, но похоже, что он просто знаком с ней не был за несколько месяцев до рождения ребёнка, поэтому этот вопрос так и остался, что называется, подвешенным в воздухе. А затем она стала сожительствовать — я уж, извините, буду использовать это грубое полицейское слово, чтобы не использовать другие грубые неполицейские слова — с неким человеком по фамилии Дубровин, тоже видимо, абсолютно никчёмным пьяницей, видимо, бывшим чиновником, который снимал у Лейхфельда вот эту вот квартирку двухкомнатную — Лейхфельд не всегда там жил. А потом… Да, и вроде как он имел намерение на ней жениться, этот Дубровин. Он давал показания в суде, кстати, о ней не говорил ничего плохого. Не скажу, что говорил хорошо, но ничего плохого, ничего против неё он не показывал.
А потом в какой-то момент произошла, как говорят юристы, перемена лиц в обязательстве. В какой-то момент на место Дубровина и в квартирку заехал Лейхфельд, а в какой-то момент выяснилось, что и прежний роман не прервался, то есть потом было установлено, что она одновременно сожительствовала, извините за повтор, с двумя мужчинами, стараясь скрыть от каждого роль второго. Как уж это у них получалось — не спрашивайте, я не знаю, свечку не держал. Когда кто-то из них что-то начал подозревать — ну, Лейхфельд в первую очередь начал подозревать, что что-то здесь не так, наверное, какие-то слухи до него доходили, ну и, возможно, свои глаза у него были, и не на затылке — она начала имитировать смертельное заболевание, у неё началось кровохарканье.
И вот это кровохарканье собрало у её постели обоих её любовников, и Дубровина и Лейхфельда, а затем кухарка — я не знаю, на что она рассчитывала, я имею в виду Рыбаковскую, но как можно было поручать такое тонкое дело кухарке, которая тут же живёт в этой же квартире, ну совсем ничего не понимать про людскую психологию. Кухарка призналась кому-то из них двоих, думаю, что Лейхфельду — всё-таки он ей хозяин на этот момент — она призналась, что она по поручению барыни на рынок ходит за бычачьей, так писали в документах того времени, за бычьей кровью свежей, та её употребляет, а потом рвотой кровавой имитирует кровохарканье.
Её пользовал врач, полицейский врач Свентицкий. Полицейские врачи тогда получали очень мало, им была официально разрешена частная практика, и он в том же участке, в котором был полицейским врачом, он пользовал не очень богатых, соответственно, не очень разборчивых пациентов, он её наблюдал, ну и в конце концов он потом тоже будет давать показания: да, вот вскрылась такая имитация. Защитник Арсеньев будет говорить: ну как же так, ну вот что же вы, врач, что же, не могли отличить, значит, кровь свежую, алую при туберкулезном кровохарканье с уже, там, несколько часов как убитого быка, убитой коровы кровью? Ну не смог. То есть он сначала — видимо, этому полицейскому врачу в голову просто не пришло, а когда уже кухарка тайну-то выдала…
Дальше начинает выясняться: вот эта история про рождённого ей мальчика. С мальчиком вообще история феерическая. Мальчика она сама отдала в воспитательный дом. Ну, так назывался в Петербурге, и в Москве воспитательный дом был на набережной Москвы-реки, она его отдала, собственно, в государственные руки. А потом вроде как затосковала и хотела его обратно взять, а воспитательный дом его не отдал: тоже интересно, что это он его не отдал-то, да — возможно, она не смогла предъявить никаких доказательств того, что она способна ребёнка где-то на что-то растить, я думаю, что по этой причине. А может, она врала, что она пыталась его взять.
А она тем временем обучалась некоторое время в Повивальном институте — это замечательное совершенно учреждение, основанное ещё государем-императором Павлом Петровичем. Сейчас это питерский НИИ Акушерства, гинекологии и родовспоможения, по-моему, так он называется, или что-то, по крайней мере, очень похожее. Вот. Там действительно учили на повивальных бабок, на повитух, и она туда записалась вольнослушательницей, но её довольно быстро оттуда исключили. А почему? А не ходила на лекции. А что записалась? Ну, наверное, ей статус нужен был — вольнослушательница Повивального института, это звучит солидно. Она вообще была очень-очень про статусы.
Хотя её исключили, но, видимо, какие-то документы об обучении у неё были, и она сумела взять в опеку мальчика, маленького мальчика, который в каком-то приюте тоже, значит, находился, примерно возраста своего сына, якобы заскучав по сыну. А потом мальчик взял и помер. Так что она сделала — она похоронила этого умершего мальчика по свидетельству о рождении своего сына.
Н. ВАСИЛЕНКО: В чём схема?
А. КУЗНЕЦОВ: Не понимаю и никто не понимает, это очень похоже на начало какого-то мошенничества, но поскольку оно не было доведено до конца, то сказать, в чём заключалась схема, было трудно — может, ничего особенного, может, она тем самым готовила ответы на вопросы: а где ваш мальчик от прежней вашей падшей жизни? Господь прибрал сиротку. Но так или иначе, когда её сначала об этом эпизоде спросили, она начала врать — а у меня не было свидетельства, значит, метрического того мальчика, а полиция его быстренько нашла: да вот же оно! Ну, значит, тогда оно не нашлось. Вот она вся такая, понимаете, вся такая.
Так вот, её реальная история — та часть, которая прослеживается, выглядит следующим образом: её отец был мелким чиновником в Астрахани, причём чиновником непривлекательного ведомства — конторы государственных имуществ. Это не акцизные, это не таможенные, это скучная такая должность, на которой взятки, как Карандышеву, практически никто не даёт. Человек, видимо, был так себе, потому что в материалах суда упоминается, что в своё время этот папаша — титулярный советник, девятый класс, да, самый знаменитый титулярный советник в русской литературе Акакий Акакиевич Башмачкин, можете себе представить, что он не очень крупная птица — так вот папашка был под судом по причине нанесения, жестокого — ну, современным языком жестокого обращения с супругой, но жестокого настолько, что результатом стал выкидыш. Попал он под суд, чем там дело кончилось — непонятно, но, похоже, после этого он исчез.
Её и её сестёр отправили к бабушке в Шемаху: это, соответственно, город современного Азербайджана, а на тот момент, это короткое время вот в истории Шемахи был такой период, всего полтора десятка лет, когда она была губернской столицей, была Шемахинская губерния. Потом произошло очень сильное землетрясение, Шемаху в значительной степени разрушило, и центр был перенесён в Баку, вот именно тогда Баку и стал центром будущего Азербайджана, а на тот момент Бакинской губернии.
Она жила в Шемахе, воспитывалась в учебном заведении святой Нины — ну или по-грузински святой Нино, да, крестительницы Грузии, и так далее. То есть она училась в некоем учебном благотворительном заведении на русском языке, и так далее — вот оттуда, видимо, идут все эти её восточные сказки: княжна Омар-бек, собянская княжна. Она настолько завиралась, что в полиции в какой-то момент потребовала переводчика, и ей, как записано было, привели татарского муллу — ну, слово «татарский» нас не должно обманывать, в то время гораздо шире, татарами называли почти всех мусульман, не только поволжских, крымских, да, но и почти всё население, мусульманское население Северного Кавказа, делая исключение, там, для чеченцев, для черкес и так далее, а вот жителей Азербайджана называли татарами — и он её какое-то время переводил, то есть она, видимо, достаточно свободно, по крайней мере на бытовом уровне, болтала на азербайджанском. Но потом её, опять же, документами припёрли — её каждый раз ловили, её каждый раз припирали.
Н. ВАСИЛЕНКО: У нас зрители заметили, что из неё бы хорошая бы писательница детективов получилась при иных обстоятельствах.
А. КУЗНЕЦОВ: Я нашёл два современных дешёвых и низкопробных достаточно детектива, где она героиня, одна из главных героинь: Лавров есть такой, достаточно известный, «Выстрел собянской княжны», ну, клюква полная развесистая, и ещё дама какая-то, я даже фамилии не запомнил. Ну да, эта история, конечно, привлекает определённое внимание.
Н. ВАСИЛЕНКО: Нет-нет, я имею в виду, что именно она могла бы со своей фантазией, вот такое сообщение было, стать писательницей в других обстоятельствах.
А. КУЗНЕЦОВ: Тебе бы, начальник, не протоколы, тебе бы книжки писать.
Н. ВАСИЛЕНКО: Да-да-да.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну конечно, разумеется, разумеется. Это ко многим, надо сказать, мошенникам и прочим, так сказать, приравненным категориям относится. А дальше будет суд, на котором по сути, собственно, линия обвинения — а обвинение, давайте посмотрим портрет: Кость, значит, у нас будет… Вот это совершенно замечательный человек, мне, помимо всего прочего, хочется его представить — это Фёдор Фёдорович Герман, врач, который долгие годы будет главным врачом Обуховской больницы, вот он, собственно, будет одним из свидетелей, который будет и о состоянии раны рассказывать, он уже был главным врачом, когда доставили Лейхфельда. И он будет подробно отвечать вот на вопрос, при нём пристав — господи, надзиратель Станевич допрашивал, значит, умирающего, он будет свидетельствовать, что, вот, сказал то-то, то-то, она в меня выстрелила, и так далее.
Дальше, следующая фотография: очень красивой молодой… А, ну эта, хорошо — это проходная фотография, она у нас не раз уже была, это петербургский окружной суд, в котором это дело слушалось 17 октября 1868 года, здание старого Арсенала. Следующая фотография, молодая пара — дело в том, что, поразительно, это первые годы судебной реформы, и участники судебного заседания поразительно молоды, вот я специально выбрал одну из фотографий человека, когда он именно примерно в том возрасте: это председатель суда, между прочим, ему нет тридцати одного года ещё, Андрей Александрович Сабуров, значит, он заместитель председателя Санкт-Петербургского окружного суда, в будущем министр народного просвещения, такой известный, значит, государственный деятель, со своей женой, замечательной совершенно женщиной, дочерью известного в то время драматурга и поэта графа Соллогуба.
Следующая фотография, как положено по драматургии — прокурор, Владислав Антонович Желеховский, ну, здесь он значительно старше, я не нашёл его фотографии того возраста. И следующий портрет — адвокат, Константин Константинович Арсеньев, а вот он примерно так выглядел, как раз ему тоже тридцать один год, а Желеховскому вообще двадцать пять, да, вот какие были карьеры в первые годы реформы: ты не так давно окончил училище правоведения, а ты уже товарищ прокурора столичного окружного суда. Это я говорю без всякой зависти, это я говорю с большой любовью к организаторам реформы, которые, когда понадобилось, нашли людей, и силы, и средства, и всё остальное, и получилось очень здорово.
Вот, основная линия защиты, обвинения, ну смотрите-ка — да! Её слово против его слова: да, она частично признала свою вину, она отказывается, что это умышленное убийство, она тем более отказывается, что это с заранее обдуманным намерением, она утверждает, что это случайное, преступление средней тяжести. А на основании его слов целый ряд свидетелей просто уважаемых или, как доктор Герман, в высшей степени уважаемых, говорят: он нам совершенно чётко говорил о том, что она в него выстрелила и она перед этим всячески бравировала, играла этим, то есть умирающий считал, что она, исчерпав возможности убедить остаться с ней, его застрелила.
И вот, собственно, действительно слово против слова, и Желеховский, прокурор-то, как раз будет приводить вот все эти многочисленные, совершенно феерические случаи — слушайте, она ещё в тюрьме, ещё до суда, она там роман успела завести. У этого романа были некие последствия, вроде как ребёнок намечался, но вроде как не родился, живым по крайней мере. Об этом вскользь, но говорило обвинение, конечно, а на скамье присяжных, надо сказать, очень представительное жюри, это не случай провинциального суда, когда все двенадцать присяжных могут оказаться крестьянами, и только один из них умеет читать и писать, и он-то старшиной и будет, да? Два врача, четыре чиновника, три купца и три мещанина.
То есть жюри присяжных по своему, так сказать, по крайней мере образовательному уровню, ну, я презюмирую, что купцы тоже как минимум грамотные, да, а уж чиновники с врачами безусловно: получается такое, очень представительное жюри, и, конечно, это всё создаёт совершенно определённую картину, и основной пафос Желеховского — ну разве ей можно верить? По-моему, чьим словам верить, в данном случае совершенно однозначно, тем более что многие свидетели практически без вариаций воспроизводят его рассказ.
Опытных адвокатов тогда не было, да, суд с адвокатурой существует всего-навсего два года, но Арсеньев из первого состава присяжных поверенных, он председатель петербургского совета присяжных поверенных, уважаемый адвокат — Арсеньев говорит: нет, это не так, вот её мотивы можно так интерпретировать, так интерпретировать, поставьте себя на её место, а вот об этом вообще говорить не надо. Но, кстати, особенно замазать её изначально чёрной краской не пытались — в обвинительное заключение, например, эпизод с подменой документов умершего ребёнка не вошёл, об этом было специальное постановление петербургской судебной палаты.
Почему не вошёл? Не нашли такой статьи. Вот нет такого преступления в Уложении о наказаниях — ей вменить нечего. Понятно, что это мелкая административная неразбериха, но для того, чтобы это стало преступлением, нужно, чтобы это было первым шагом в каком-то мошенничестве, подлоге и так далее. А как я уже сказал, этот план то ли не был реализован, то ли в чём-то другом заключался, может, она это делала для репутации, а не для того, чтобы непосредственно у кого-то…
Н. ВАСИЛЕНКО: В общем, злого умысла не усмотрели.
А. КУЗНЕЦОВ: Кто не усмотрел? Суд? Суд усмотрел. Несмотря на все старания Арсеньева — вы без труда можете найти его речь…
Н. ВАСИЛЕНКО: Нет, я про бумагу, про бумагу конкретно.
А. КУЗНЕЦОВ: А, нет, не усмотрели. То есть как: злой умысел можно усмотреть, но не наказуемый. Не усмотрели, почему её наказывать.
Н. ВАСИЛЕНКО: Понятно.
А. КУЗНЕЦОВ: Поэтому в обвинительное заключение не вошло. Но Желеховский где-то намёками… В общем, одним словом, присяжные, что называется, были в курсе. И Арсеньев как раз, вот что он попытается сделать — он попытается всячески убедить присяжных, что вот здесь вот так можно интерпретировать, сяк, а вот здесь есть расхождения, и это расхождения достаточно существенные, а вот вы говорите, что он давал показания в здравом уме, а на самом деле ум мог быть не очень здравым. Но Арсеньев присяжных не убедил.
Перед присяжными судья поставил три вопроса. Первый вопрос: было ли это преступлением умышленным? Второй вопрос: с заранее обдуманным намерением? А если на первый вопрос ответ «нет», то было ли оно случайно? На первый вопрос присяжные ответили «да, умышленное», на второй ответили «нет», они не сочли, что заранее обдуманное намерение доказано, и это, как говорится, правильный ответ. Да, действительно, прокурор не смог их убедить, что она готовилась, то есть здесь вполне можно предполагать такие, аффективные действия.
Но судьи, коронные судьи, три судьи, получив вердикт «виновна», приговорили её к лишению всех прав состояния, к десяти годам каторжных работ, после чего оставить в Сибири навечно. Будет кассация, апелляции быть не могло, то есть апелляция могла бы быть только в том случае, если бы большинство судей, то есть не присяжных, а судей, минимум два, решили бы, что присяжные осудили невиновного. Такие случаи бывали, но очень редко в истории пореформенного суда, а во всех остальных апелляция, то есть рассмотрение дела по новой, по существу, было невозможно, только кассация по формальным данным в Сенат.
Последний портрет, Андрей, дайте, пожалуйста, перед нами Эдуард Васильевич Фриш, на тот момент товарищ обер-прокурора Кассационного Уголовного Департамента, который представлял это дело Сенату. Арсеньев написал жалобу, в которой он утверждал, что-то, что палата рассматривала вопрос о мёртвом ребёнке, похороненном по другим документам, это бросает тень… И хотя это не вошло в обвинение, но это бросило тень. Присяжные об этом знали, это бросило тень на его подзащитную и тем самым могло радикально повлиять на ход всего процесса. Ну, а второе — почему-то зачем-то уже после того, как закончились судебные прения, присяжным потребовалось ещё раз осмотреть орудие убийства, это было разрешено. Арсеньев писал: это неправильно, после прения уже ничего этого быть не может, поэтому это тоже, вот, серьёзное нарушение процедуры.
На самом деле вопрос о том, можно ли сторонам использовать характеристику подсудимого и сообщать о каких-то фактах, не имеющих отношения к данному делу — это вопрос, которым Сенат будет регулярно заниматься до конца своего существования, то есть до октября 1917 года, и вопрос, который в разное время будет получать в Сенате несколько разное разрешение. Но вот здесь сенаторы согласятся с мнением товарища обер-прокурора, что это важно для дела, и постановили, что в кассационной жалобе защитнику отказать. Мы ничего не знаем о ее дальнейшей судьбе.
Н. ВАСИЛЕНКО: И точно так же мы не знаем, как она выглядела, потому что многие очень сильно жалеют, что нет портретов.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, нет. Есть описание: да, южная внешность, да, её описывали как привлекательную. Стенографический отчёт есть, прямо вот стенографический отчёт, а картинок судебного художника — они, может, и были, но это надо лезть в газеты того времени, для этого, с учётом того, что передачи еженедельные, немножко времени не хватает, так что уж извините, товарищи. Но если у кого-то вдруг найдётся — присылайте, мы покажем в любой передаче.
Н. ВАСИЛЕНКО: Что ж. В конце концов, можно просто оставить ссылку где-то в комментариях, иногда будем возвращаться проверять. Алексей Кузнецов, Никита Василенко, суд над Александрой Рыбаковской, это драма в Коломне, вот что было сегодня в центре нашего внимания. Всем спасибо большое.