«Для тебя есть наравне со мной этот чуждый, сокрытый для меня мир творчества, искусства; я не могу идти туда за тобой, я не могу даже хоть иногда заменить тебе всех этих, опять-таки, чуждых мне, но понимающих тебя людей; они тебе нужны так же, как я», — писала Любовь Менделеева Александру Блоку незадолго до свадьбы. Здесь она лукавила: мир творчества не был ей чужим. Любовь Дмитриевна играла в театре, изучала балетное искусство и написала несколько работ по истории танца. Кстати, Александр Блок «разглядел» свою будущую супругу на репетиции любительского спектакля «Гамлет».
История любви Блока и Менделеевой не типична: восхищаясь Любовью Дмитриевной как идеальной женщиной, музой, поэт не позволял себе плотских утех с ней. Переписка двух любящих сердец незадолго до свадьбы показывает, как развивались отношения одной из самых необычных пар в русской литературе.
12 ноября 1902. Петербург
Мой дорогой, отчего ты не написал мне сегодня? Ведь это же ужасно — не видеть тебя, знать, что ты болен, не получать от тебя ничего! Нет, милый, пиши мне каждый день, а то я измучаюсь, я места не могу найти сегодня от тоски, так трудно отгонять всякие ужасы, которые приходят в голову… Но ведь ничего ужасного нет? Тебе не хуже? Что с тобой? Долго мы ещё не увидимся? Боже мой, как это тяжело, грустно! Я не в состоянии что-нибудь делать, всё думаю, думаю без конца, о тебе, всё перечитываю твоё письмо, твои стихи, я вся окружена ими, они мне поют про твою любовь, про тебя — и мне так хорошо, я так счастлива, так верю в тебя… только бы не эта неизвестность. Ради Бога, пиши мне про себя, про свою любовь, не давай мне и возможности сомнения, опасения!
Выздоравливай скорей, мой дорогой! Когда-то мы увидимся?
Люблю тебя!
20 ноября 1902. Петербург
Твои письма кружат мне голову, все мои чувства спутались, выросли; рвут душу на части, я не могу писать, я только жду, жду, жду нашей встречи, мой дорогой, моё счастье, мой бесконечно любимый!
Но надо, надо быть благоразумным, надо довести благоразумие до нелепости, надо ждать пока ты не будешь совсем здоров, хотя бы недели! Я не могу себе этого и представить, но я умоляю тебя «быть благоразумным»!
Пиши мне каждый раз о своём здоровье, чтобы я знала — приближается ли день нашей встречи.
В эти два праздника пиши мне домой, когда я дома — письма дают прямо мне. До свиданья, милый, дорогой!
13 января 1903. Петербург
…Dieu lá fait naître pour la gloire,
Moi — pour l’aimer, pour eu mourir.
(«Othello», op. de Verdi)
Прости за глупую фантазию начать письмо эпиграфом и за то, что он такой не литературный! Но что же я поделаю, если именно эти слова из оперной арии (их ведь нет у Шекспира), так верно отражают моё основное настроение за последние дни; и мне хотелось, чтобы ты во всём письме чувствовал их, за всеми другими мыслями, чувствами. Сегодня мне стало грустно от сознания, что «ты — для славы, а я — для тебя»; вчера было просто, ясно и весело, а раньше, помнишь, я испугалась этого. Но надо привыкнуть к этой мысли, понять, что иначе и не может быть, тогда и будет легко помириться с ней, да и мириться то даже не придётся — будет видно, что так надо, так хорошо. Ты понимаешь, — не то страшно и непонятно, что «я — для тебя» — в этом ведь счастье, всё счастье для меня; жутко и непонятно, что «ты — для славы», что для тебя есть наравне со мной (если теперь может быть иногда и не наравне, то будет потом) этот чуждый, сокрытый для меня мир творчества, искусства; я не могу идти туда за тобой, я не могу даже хоть иногда заменить тебе всех этих, опять-таки, чуждых мне, но понимающих тебя, необходимых тебе, близких по искусству, людей; они тебе нужны так же, как я. Ты, может быть, не захочешь согласиться с этим, но ведь и я то, и твоя любовь, как и вся твоя жизнь, для искусства, чтобы творить, сказать своё «да»; я для тебя — средство, средство для достижения высшего смысла твоей жизни. Для меня же цель, смысл жизни, всё — ты. Вот разница. И она то пугает, то нагоняет грусть, потому что я ещё не освоилась с ней, не почувствовала её необходимость; потому что во мне слишком много женского эгоизма; хотелось бы заменить тебе не только всех других женщин, но всё, весь мир, всех, всё…
Я думаю, ты видишь, что я не жалуюсь, не ропщу; я понимаю умом, что иначе не только не может, но и не должно быть; и знаю, что будет время, когда я и почувствую всё, и тогда начнётся бесконечное счастье, которое уже не будут в состоянии смутить никакие сомнения. А пока ты должен мне прощать все эти «настроения», верно, нужно пройти через них. В общем, я, кажется, опять пересказываю твои же слова; но это ничего, я пишу то, что чувствую.
Сейчас мне ни страшно, ни грустно, я слишком всё старалась разобрать, вышло что-то вроде «теории», а её бояться нельзя же; мне только беспокойно, что ты? Совсем ли я тебя расстроила сегодня своими глупыми выходками? А ведь у меня правда сначала «нервы расстроились», а потом уж и совсем поглупела; удивляюсь, если ты на меня не сердишься.
Хочется мне завтра «пойти к Шуре», если будет можно я телеграфирую, авось телеграмма дойдёт.
Твоя