«Я подвергаюсь мучительнейшей моральной пытке»

Письмо Бухарина в Политбюро ЦК ВКП (б) и его заявление пленуму ЦК. 11 февраля 1937 г.

№ П3465

В Политбюро ЦК ВКП (б)

Дорогие товарищи!

Пленуму ЦК я послал «Заявление» почти на 100 страницах, из двух частей, с ответом на тучу клевет, содержащихся в показаниях. Я в течение очень короткого срока должен был проделать эту работу, и она поэтому не претендует на полноту. Но она дает отпор грязному потоку.

Я в результате всего разбит нервно окончательно. Смерть Серго, которого я горячо любил, как родного человека, подкосила последние силы. Положение, в которое поставила меня клевета, когда я не могу ни радоваться вместе с моими товарищами по партии, вместе со всей страной (Пушкинские дни), ни печалиться и скорбеть над телом Серго, есть положение невыносимое, я его больше терпеть не могу.

Я вам еще раз клянусь последним вздохом Ильича, который умер на моих руках, моей горячей любовью к Серго, всем святым для меня, что все эти терроры, вредительства, блоки с троцкистами и т. д. — по отношению ко мне есть подлая клевета, неслыханная.

Жить больше так я не могу. Ответ клеветникам я написал. Прийти на Пленум я физически и морально не в состоянии: у меня не ходят ноги, я не способен перенести созданной атмосферы, я не в состоянии говорить, рыдать я не хочу, впасть в истерику или обморок — тоже, когда свои будут поносить меня на основании клевет. Ответ мой должен быть прочитан, и я прошу вас его распространить. В том положении, когда я, будучи всем сердцем со всеми вами, рассматриваюсь многими уже, как отщепенец и враг, мне остается только: или быть реабилитированным или сойти со сцены.

В необычайнейшей обстановке я с завтрашнего дня буду голодать полной голодовкой, пока с меня не будут сняты обвинения в измене, вредительстве, терроризме. Жить с такими обвинениями я не буду. Чтобы не было даже видимости борьбы с вами, товарищи, я никому об этом не говорю на сторону; я поэтому не пишу Пленуму; я поэтому же не прибегаю к другим мерам. Эта голодовка направлена против клеветников. Если их можно передопросить под условием, что они будут беспощадно наказаны за клевету, это было бы хорошо: я-то ведь знаю, что здесь (прочитал проект резолюции по докладу т. Ежова) перегнута палка в другую сторону (по отношению ко мне). Я боролся до конца, ни от чего не уклонялся, сносил тяжкие оскорбления, добровольно не выходил из комнаты. Больше не могу. Простите и прощайте. Я горячо желаю вам побед. Я рыдаю о Серго. Я больше не могу.

Просьба моя последняя: сообщите моей жене о решении Пленума по 1-му пункту; дайте мне, если мне суждено итти до конца по скорбному пути, замереть и умереть здесь, никуда меня не перетаскивайте и запретите меня тормошить.

Прощайте. Побеждайте. Ваш Н. Бухарин.

Р. S. Я убедительно прошу ознакомить членов Пленума с моим подробным (поскольку физически было возможно написать ответ за столь короткий срок) ответом. С деловой точки зрения это лучше неизмеримо, чем реплики. Право я имею на это бесспорное. Прошу вас, товарищи, сделайте это, тем более, что я вложил сюда столько последних сил.

Заявление т. Н. Бухарина

Всем членам Пленума ЦК ВКП (б)

Дорогие товарищи!

Я обращаюсь к вам с настоящим письмом прежде, чем вы будете выносить решение по моему делу. Я вновь подтверждаю, что я абсолютно невиновен в возводимых на меня обвинениях, представляющих злостную и подлейшую клевету. Я в течение многих месяцев подвергаюсь мучительнейшей моральной пытке, меня объявляют соучастником троцкистских преступлений, против меня подымаются массы, выносились резолюции самого ужасного свойства, мое имя сделано позорным, меня политически уже убила подлая клевета троцкистов и правых, со мной можно сделать все, что угодно. Но я заявляю всем, что пройдя сквозь строй этих неслыханных мучений, самых страшных, я продолжаю бороться против вредительской клеветы, и никакие силы в мире не заставят меня отказаться от самых резких протестов против этой клеветы.

Значительное количественно число этих клеветнических показаний объясняется тем, что при данной общей атмосфере, созданной троцкистскими бандитами, при определенной политической установке, при осведомленности об уже сделанных показаниях, последующие лжесвидетели считают, что им надо показывать примерно то же, и таким образом одно лжепоказание плодится и размножается, и принимает вид многих, т. е. превращается во многие.

Что в тактику троцкистов входило сознательное оклеветание ряда деятелей СССР, это доказано и это признается партруководством: а) об этом мне было прямо сказано со стороны нашего партруководства, б) об этом было напечатано в одной из передовиц «Правды». Я должен еще добавить, что в фашистской немецкой («Фелькишер Беобахтер») и итальянской («Джорнале д’Италиа») печати я самолично читал фамилии: 1) ряда выдающихся наших военных; 2) ряда выдающихся наших дипломатов; 3) ряда старых большевиков, причем все эти лица объявлялись замешанными в троцкистских заговорах. С другой стороны, в показаниях Радека (прот. от 4—5—6.XII. 36 г., стр. 16 и 17) говорится, что Баум заявил ему, Радеку (осень 1934 г.): «…Гитлер не верит эмиграции вообще и имеет большие сомнения, выражают ли взгляды госп. Троцкого больше, чем его мысли, когда ему не спится в эмиграции. Удельный вес Троцкого в СССР Берлину неизвестен, и неизвестно, отвечают ли эти взгляды мнению тех кругов в СССР, которые не находят адекватного выражения в политике советского правительства». И Радек здесь впервые упоминает и о «правых», как, очевидно, входивших в понятие вышеупомянутых «кругов».

Другими словами: «хозяева» — немцы требуют от троцкистов большего «авторитета» и более «широкой базы». Троцкисты заинтересованы прямо и непосредственно в подкрашивании своей «фирмы», и они начинают (или давно начали) создавать миф о том, что с ними идут и другие. Так, вероятно, объясняется торговля моим именем, как и именем вышеупомянутых военных, дипломатов и др. деятелей СССР. Это нужно было негодяям для увеличения их международного авторитета, для увеличения их шансов в гнусной большой торговле, которую они вели. Понятно, что на меня наклеветать было легче: я был лидером правого уклона.

Во всяком случае можно считать доказанным:

1) что троцкисты в числе своих тактических разбойных приемов имели тактику оклеветания честных советских людей;

2) что они это делали и с точки зрения дезорганизации сил Советского Союза (вредительство особого рода), и с точки зрения своей «международной» политики.

Таким образом, аргумент, приводившийся на прошлом пленуме тов. Саркисовым, гласивший, что никого не оговорили, и что все так наз. «оговоры» оказывались правдой, покоится на незнании дела и на излишнем доверии к людям (вернее, к зверям), которые этого доверия отнюдь не заслуживают.

⟨…⟩

Я считаю, что в возникновении, развитии и ликвидации правого уклона было три периода:

I период: от 28−1930 гг. (семь — девять лет тому назад!). Это был период возникновения правого уклона и борьбы с партией. Эта борьба, однако, не была со стороны «тройки» борьбой с дискуссией по районам и т. д.: все документы «тройки» вносились в ЦК (на пленумы или Политбюро). Собрания членов ЦК и др. вовсе не были, как изображается теперь в показаниях, все нелегальными и конспиративными: они большей частью были в Кремле, где всегда имелся достаточный контроль и все знали, кто к тебе ходит, и кто от тебя уходит. (У меня, и у Рыкова была еще охрана из чекистов). Я этим отнюдь не хочу умалить фракционности этих совещаний, но я уточняю их действительный характер в моменты рождения правой оппозиции. У меня бывали и правые из молодежи и я часто бывал у них. Потом выделилась (без всякого оформления) «тройка» (я, Рык., Томский). Об этом все знали. В официальных партийных документах она фигурирует, как «группа тов. Бухарина» (т. е. группа членов Политбюро). Никто этого не скрывал. А теперь следователи ставят по отношению к тому времени вопросы вроде: кто входил в правый центр контррев. организации? Это ли не издевательство над историей? Здесь думают по шаблону; к контрреволюции известная часть правых скатилась, это верно. Но это — другое дело.

Борьба велась «тройкой» до 1930 года. Была организация сил, выступления правых на периферии и т. д. Неожиданно для «тройки» (а вовсе не по соглашению, как значится в некоторых показаниях) в конце 1929 г. подали заявление Котов, Михайлов, Куликов + Угланов, последние двое с резкой мотивировкой против Бухарина, Рыкова, Томского персонально. В 1930 году тройка капитулировала.

II период: от 1930 до 1932 г. включ. Этот период был периодом полного изживания прежних взглядов и ошибок, изживания борьбы против партии и т. д. В нем были элементы известной двойственности. Если подходить не формально, а по существу, то не трудно понять, что для внутреннего психологического переворота необходим известный период, что сдача (капитуляция) не может не быть началом этого процесса: сдача знаменует перелом, за которым дело, так сказать, доделывается. За это время я помогал, напр., Рыкову и Томскому при составлении речей на пленумах ЦК и т. д. Из теоретико-политических вещей для меня не ясен был вопрос о стимулах в сельском хозяйстве (до законов о советской торговле). Я смотрел сквозь пальцы на групповщину у молодежи, на разговоры о том, что все же кадры нужно попридерживать: я лишь иронизировал по поводу «кадришек», думая, что если я займу здесь крутую линию, то от меня все люди уйдут, а так они логикой вещей убедятся и постепенно все придут к партийной позиции целиком. Когда меня стали на собраниях и в резолюциях называть контрреволюционером, был случай, что Слепков отказался признать меня таковым, на этом вопросе дал бой, получил в каком-то Самарском вузе большинство. Потом в связи с этим началась было целая кампания. Я не считал себя контрреволюционером. Но я сказал, чтоб люди перестали выступать и не вели борьбы и согласились называть меня как угодно. Здесь у меня был и личный момент: я вовсе не хотел, чтобы люди страдали за меня и из-за меня. В то же время — не скрою — заступничество за меня привязывало меня к этой молодежи, и все это мешало рассасыванию остатков групповщины. Огромное значение лично для меня имело законодательство о советской торговле, ибо тогда мне все стало абсолютно ясно. К этому времени, я помню, относится мой разговор со Слепковым, где я говорил, что партруководство доказало свою большую маневроспособность (в хорошем смысле практической диалектики), что из ситуации было выжато все, что можно, а теперь в связи с советской торговлей издаются, на достигнутых предпосылках, прочные основы мощного подъема, что нужно без всяких оговорок бешено работать с партией и т. д. И Слепков со мной согласился так же, как и Розит, который давно вел такую линию (как он мне говорил, и я думаю, что это было правдой).

В таком положении, когда и у меня не было никаких неясностей, я уехал в отпуск. А когда приехал, оказалось, что Слепков, Марецкий и К. арестованы, что обнаружена рютинская платформа и т. д. и т. п.: очевидно, что «молодые» меня обманули, вырвались и пошли по своим путям.

III период: от 1932 по сие время. Бывшие связи, даже личные, прекращаются: молодых я открыто политически осудил, физически они тоже были далеки. Одни из них сидят, другие — работают вне Москвы; с Томским и Рыковым они становятся все реже; в 1934 году — почти ничего. В 1935 году ни одного раза. В 1936 г. — ни одного раза. Это — период дружнейшей и безоглядочной работы с партией, быстрого возрастания глубокого уважения и любви к партийному руководству, — вместо озлобленности первого периода. Вот действительное положение вещей. Все многочисленные гнусные показания о терроре, блоках с троцкистами, даче террористических и вредительских директив якобы существовавшим правым центром, — все это — подлейшая клевета перепуганных людей, которые делали что-то контрреволюционное помимо меня и вне моей о том осведомленности, может быть, в связи с Углановым и кем-либо еще; а Угланов, очевидно, действовал «для авторитета» и моим именем (с ним я, как сказано, не виделся с лета 1932 г.).

В этот период у меня не было уже ни малейших признаков двойственности в отношении к партии и партийному руководству; я и в прошлом не могу говорить о двурушничестве в собственном смысле слова: ибо двурушничество есть маскировка для обостряющейся или остающейся прежней антипартийной позиции по существу, а у меня все развитие шло в сторону изживания всех, неясностей и остатков старого и давно уже ни в мысли, ни в действии не осталось следов бывшего тяжкого наследства.

⟨…⟩

Вопросы истории, 1992, № 2−3, стр. 4−43