Впервые напечатанный в нескольких выпусках газеты Frankfurter Zeitung весной 1924 года роман австрийского писателя и журналиста Йозефа Рота стал одним из бестселлеров веймарской Германии. Действие происходит в отеле в польском городке Лодзь, который населяют солдаты, возвращающиеся с Первой мировой войны домой, обедневшие граждане рухнувшей Австро-Венгерской империи, разорившиеся коммерсанты, стремящиеся уехать в Америку, безработные танцовщицы кабаре и прочие персонажи окраинной Европы.
[Сборник: Веймар]
Я мог бы пойти на какую-нибудь фабрику, если бы рабочие как раз теперь не бастовали. Филипп Нейнер изумился бы, встретив лицо из общества, собиравшегося в баре, среди рабочих. Я сам, однако, не придаю никакого значения подобным вещам: за мною ведь много лет тяжёлого труда.
Других рабочих не нужно, кроме квалифицированных. Я же ничему не научился. Я умею склонять слово «Калегуропулос» и ещё кое-что другое. Также я умею стрелять — я хороший стрелок. Полевые работы оплачиваются пищею и кровом, но не деньгами, мне же нужны деньги.
Деньги можно заработать на вокзале. Иной раз приезжает иностранец. Он ищет надёжного «человека со знанием языков», чтобы не быть обманутым хитрым местным населением. Носильщики также весьма нужны, и здесь их имеется немного. Вообще же я не знаю, что бы я ещё мог делать. От вокзала не так уже далеко до широкого мира божия. Тут видишь направляющиеся туда рельсовые пути. Люди прибывают и едут дальше. Быть может, явится кто-нибудь из друзей или товарищей по военной службе.
И вот действительно один из них явился, именно Звонимир Панзин, хорват, одного со мною взвода. И он также прибывает из России, и даже не пешком, а по железной дороге. Следовательно, умозаключаю я, дела Звонимира хороши, и он мне поможет. Мы со Звонимиром сердечно приветствуем друг друга, как старые боевые товарищи.
Звонимир — прирождённый революционер. В его воинских бумагах была пометка «п. н.», что означает «политически неблагонадёжен». Благодаря чему он не дослужился даже до капрала, хотя был награждён знаком отличия за храбрость. В нашем взводе он был одним из первых, получивших знак отличия. Звонимир хотел отказаться от него. Командиру он заявил прямиком в глаза: за убийство он не желает отличий — и ему жаль, что дело дошло до этого.
Батальонный же очень гордился своей частью — он был добрым и недалёким человеком; кроме того, ему не хотелось, чтобы полковой командир узнал что-либо о беспорядках. Поэтому всё было улажено, и Звонимир принял медаль.
Я хорошо помню те дни. Полк стоял на отдыхе. Звонимир и я после обеда лежали на лугу и смотрели в сторону походной лавочки, перед которою толпились и расхаживали солдаты, располагаясь группами.
— Они уже привыкли к этому, — сказал Звонимир. — Они никогда больше не станут покупать презервативов в порядочном магазине, в таком магазине, где от продавщиц пахнет изящными духами.
— Да, — заметил я.
И мы говорили о том, что война эта будет длиться целую вечность и что нам уже никогда больше не придётся вернуться домой. У Звонимира были живы отец и двое маленьких братьев.
— Их также заберут, — сказал Звонимир. — Через десять лет не будет расти на всём свете, кроме одной только Америки, никаких хлебов.
Он любил Америку. Когда хозяйство шло у нас хорошо, он восклицал: «Америка!». Когда позиция была удачно обставлена, он говорил: «Америка!». Об «изящном» поручике он отзывался: «Америка!». А так как я хорошо стрелял, то он называл мои попадания «Америкой».
Всё прочное, беспрерывное характеризовал он возгласом: «Упражняйтесь!». Это было выражение командное; при вольных гимнастических упражнениях командовали: «Упражняйтесь!» — «Упражняйтесь в кивании головой!» — «Упражняйтесь в наклонении головы!». И это продолжалось целую вечность.
Когда нам изо дня в день давали сушёные овощи, Звонимир говаривал: «Упражняйтесь в проволочном заграждении!». Когда ружейный огонь продолжался неделями, он говорил: «Упражняйтесь в ружейном огне!». А так как он меня считал всегда отменно хорошим парнем, то говорил: «Гавриил, упражняйтесь!».
Мы сидели в зале III класса. Вокруг нас стоял шум и гомон пьяных. Мы разговаривали тихим голосом, тем не менее понимая каждое слово, ибо мы больше внимали сердцем, чем слухом.
В этой зале кто-то уже обратился ко мне громким голосом, и всё-таки я его не понял. Так силён был гам пьяных. Это шумели бастовавшие рабочие Нейнера, пропивавшие здесь свои забастовочные деньги.
В городе продажа водки была запрещена. На вокзале алкоголь подавался в кофейниках. Тут сидели и работницы, молодые девушки. Они были сильно пьяны, но ничто не могло уничтожить их свежести, и тщетно водка боролась с их цветущим здоровьем. Несколько парней повздорили из-за одной девушки и схватились за ножи. Впрочем, они не убили друг друга. Народ был только возбуждён, но не зол. Кто-то отпустил по адресу боровшихся шутку, и все помирились друг с другом.
Оставаться тут продолжительное время всё-таки было опасно: можно было получить удар по голове или толчок в грудь, или же кто-нибудь подходил и отбирал твою шляпу или сбрасывал тебя на пол, не найдя свободного места.
Мы со Звонимиром сидели в конце зала и упирались в стену так, что могли наблюдать всю эту толпу и заметить каждого приближавшегося к нам. Никто, однако, нас не беспокоил, и вблизи нас все становились вежливыми. Порою кто-нибудь просил у нас огня. Как-то моя коробка со спичками упала на пол — молодой парень поднял мне её.
— Ты собираешься ехать дальше, Звонимир? — спросил я и рассказал ему о своём положении.
Звонимир не собирался продолжать своё путешествие. Он хотел остаться на месте: забастовка ему нравилась.
— Здесь я совершу революцию, — сказал Звонимир так просто, как если бы он заявил о своём желании написать письмо.
Я узнаю, что Звонимир — агитатор из любви к беспокойной жизни. Он путаная голова, но малый честный и верит в свою революцию.
— Ты можешь помогать мне при этом, — говорит он.
— Я не могу, — отвечаю я и объясняю Звонимиру, что я одиночка и не питаю симпатии к коллективу. — Я эгоист, — заявляю я, — настоящий эгоист.
— Учёное слово, — с неудовольствием замечает Звонимир. — Все учёные слова гнусны. На простом языке ты не выразил бы подобной гадости.
На это я ответить не умею. Звонимир прав.
Я одинок. Сердце моё бьётся только из-за меня одного. Мне дела нет до бастующих рабочих. У меня нет ничего общего с массою, как нет общего и с единичными личностями. Я человек холодный. На войне я не чувствовал своей солидарности с товарищами по отделению. Все мы валялись в одной и той же грязи, и все ждали одинаковой смерти. Я же мог думать только о своей собственной жизни и о своей собственной смерти. Холодный и бессердечный, я шагал по трупам, и порой мне было тяжело, что я не ощущаю боли при этом. Теперь же порицание Звонимира не даёт мне покоя: я вынужден подумать о своей холодности и о своём одиночестве.
— Всякий человек живёт в каком-либо общении с другими, — говорит Звонимир.
В общении с кем живу я? Я живу в общении с обитателями отеля «Савой».
Мне приходит на ум Александр Белауг. И он теперь живёт в «ближайшем соседстве» со мною, но что у меня было общего с Александром Белаугом? Не с Белаугом у меня оно было, а с покойным Санчиным, задохнувшимся в испарениях прачечной, и со Стасей, и со многими жильцами пятого, шестого и седьмого этажей, со всеми теми, которые дрожали перед инспекторскими визитами Калегуропулоса, которые заложили свои чемоданы и на весь остаток дней своих заперты в этом отеле «Савой».
Нет у меня и следа общности с Каннером, и Нейнером, и Ансельмом Швадроном, с мадам Купфер, с моим дядею Фебом Белаугом и его сыном Алексашею. Конечно, я живу в коллективе, и его горе — моё горе, его бедность — моя бедность.
И вот я стою на вокзале и ожидаю денег и не нахожу работы. И я ещё не уплатил за комнату, и нет у меня даже чемодана для Игнатия. Встреча со Звонимиром великое счастье, счастливая случайность, какая бывает только в книгах. У Звонимира ещё есть деньги и энергия. Он готов поселиться у меня в комнате.