Сам Пушкин воспринял её с воодушевлением и проникся к императору искренней симпатией. Однако слова Николая поэт, как показало время, понял неверно. За ними крылось не обещание покровительства, а повышение внимания к Пушкину и его товарищам по Парнасу со стороны государства, в том числе и со стороны Третьего отделения.
Античный пример
«Цензор» — в современном понимании этого слова — государственный надсмотрщик за культурой. Слово пришло из республиканского Рима. Эту должность там учредили ещё в 434 году до нашей эры, и к редактированию произведений искусства в угоду казённым интересам она никакого отношения не имела. Цензор осуществлял ценз — важнейшую для функционирования Римской республики работу: перепись населения с оценкой имущества граждан для разделения их на сословия. От её итогов зависело, например, кто имеет право голоса, а кто — право быть избранным на ту или иную государственную должность. Со времён Октавиана Августа должность цензора стал принимать на себя император.
Николай I действовал по примеру первых римских императоров. Он именно что возложил на себя эти обязанности. И, надо сказать, честно отработал цензором лучших произведений русской литературы, сотворённых в его эпоху. Следил он отнюдь не только за Пушкиным, которого не стало через десять лет после того самого разговора. Стоит отметить, что в 1828 году внутри Министерства народного просвещения, при прямом участии Николая, было создано Главное управление цензуры, в подчинении которого находился созданный ещё Екатериной Петербургский цензурный комитет. Однако наличие этих структур не мешало императору лично «досматривать». Иными словами, любая книга, прошедшая через цензурный комитет, управление цензуры и Министерство просвещения, могла затем оказаться на столе у Николая. Стоит ли говорить, что это обстоятельство мотивировало цензоров к удвоению их усилий и ужесточению санкций в отношении читаемых ими текстов?
«Дон Кихот самодержавия»
Любые «колебания низов» Николай воспринимал как смертельную угрозу. Жёсткая цензура, введённая им, была призвана уничтожить вольнодумие, пришедшее из книг. В идеальной вселенной, выстроенной Николаем в своём сознании, но никогда в реальности не существовавшей, цензор должен был следить за тем, чтобы к подданным через печатное слово не закралась мысль о неуместности самодержавия.
Лучший поэт России должен был с этой точки зрения находиться под особым контролем, который, впрочем, на практике оказался жёстким, но не удушающим. Николай много придирался к пушкинским метафорам. Например, в «Медном всаднике» Николаю не понравилось словосочетание «строитель чудотворный», применённое к Петру, и следующее четверостишие:
И перед младшею столицей,
Померкла старая Москва,
Как перед новою царицей,
Порфироносная вдова.
Многие пушкинисты склоняются к версии, что в этом сравнении Николай увидел намёк на свою мать и жену, который, разумеется, счёл недопустимым.
«В свете не найдёшь ослов подобных двух»
Пожалуй, Николай был лучшим из цензоров Пушкина, ведь с императором поэт ещё как-то мог найти общий язык, чего не скажешь о чинах из петербургского цензурного комитета. Сегодня мы знаем их по едким эпиграммам, в которых Пушкин давал волю своим чувствам.
Первым в ряду притеснителей стоял Иван Тимковский, человек мелочный и придирчивый. Он запретил к печати пушкинскую «Русалку», но стоило ему уйти в отставку, как оказалось, что он был не так и плох.
На смену Тимковскому пришла личность легендарная во всех отношениях: комитет возглавил Александр Красовский. Он вёл беспощадную борьбу со стихотворными метафорами, благодаря чему частенько становился героем эпиграмм Пушкина, Дельвига и Вяземского. Красовский был, можно сказать, искренним идиотом: дотошным, ревностно любящим своё начальство, но при этом абсолютно некомпетентным во вверенных ему вопросах.
Например, поэт Валериан Олин, плодовитый графоман, получил следующее замечание Красовского на свои «Стансы к Элизе», лирическое стихотворение, пересказ Вальтера Скотта: «Это значит, что автор не хочет продолжать своей службы государю, чтобы быть всегда со своей любовницей. Сверх сего, к блаженству можно приручаться только близ Евангелия, а не близ женщины». Умозаключение было спровоцировано такими строками:
О! Как бы я желал пустынных стран в тиши,
Безвестный, близ тебя к блаженству приручаться
И кроткою твоей мелодией души,
Во взорах дышащей, безмолвствуя, пленяться.
Справедливости ради надо отметить, что особенное рвение Красовский проявлял в отношении не столько российской, сколько зарубежной литературы, которую он считал очень вредной.
Пушкин посвятил цензорам отдельную эпиграмму:
Тимковский царствовал — и все твердили вслух,
Что в свете не найдёшь ослов подобных двух.
Явился Бируков, за ним вослед Красовский, —
Ну, право, их умней покойный был Тимковский!
Бои при печатном слове
В 1824 году министром просвещения ненадолго стал адмирал Шишков, флотоводец, занявшийся публицистикой после окончания военной службы. Он выглядел консерватором даже на фоне Бенкендорфа и Дубельта. Как человек военный, Шишков исключительно уважал порядок и всячески пытался внедрять его в науку, образование и культуру. Его главным детищем стал цензурный устав 1826 года, должный, по словам его создателя, навсегда покончить с любой крамолой (современники, впрочем, шутили, что скорее он должен был покончить с литературой). Устав давал цензорам такие широкие полномочия и вводил такое количество ограничений, что при желании запретить можно было вообще любое произведение. Отдельно устав обязывал цензора следить за тем, чтобы публикуемая информация «не могла ослабить преданности, верности и добровольного подчинения власти».
В 1836 году грянул скандал с Петром Чаадаевым и его «Философическими письмами». Ни призыва к мятежу, ни республиканской проповеди там не было, лишь меланхолическое сожаление, что история России «была наполнена тусклыми мрачным существованием без силы, без энергии, одушевляемым только злодеяниями и смягчаемым только рабством». За социальный пессимизм Петра Яковлевича объявили сумасшедшим, и сделал это лично император, начертав поверх чаадаевского текста: «статья, достойная умалишённого». Журнал «Телескоп», в котором появились крамольные «письма», закрыли, редактора журнала Николая Надеждина сослали в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар).
«Мрачное семилетие»
Устав Шишкова, как показало время, был «цветочками». «Ягодки» созрели, когда грянул 1848-й, год революций и народных восстаний, прокатившихся по Европе. Во Франции социальная стихия смела «короля-гражданина» Луи-Филиппа, на Сицилии — Бурбонов. Полыхал юг Германии, в Дании абсолютная монархия под давлением протеста сменилась конституционной. Николай I, «жандарм Европы», начал принимать дополнительные меры к тому, чтобы уберечь отечество от «революционной заразы».
Наступил период, который позже назовут «мрачным семилетием». Эпоха «бутурлинского комитета», проверявшего уже прошедшие цензуру издания (его председатель, Дмитрий Бутурлин, как-то заметил, что если бы Евангелие не было такой известной книгой, то цензуре, конечно, нужно было бы исправить и её; современники не были уверены, что это шутка). Эпоха, когда просвещением командовал генерал Ширинский-Шихматов, требовавший, чтобы научные программы университетов были приведены в соответствие с церковными текстами.
То, что происходило вокруг литературы, историк цензуры Михаил Лемке метко назвал «цензурным террором». Под запрет попали ранее изданные гоголевские «Мёртвые души» и «Ревизор», равно как и некролог Гоголю, написанный Тургеневым. «О таком писателе преступно отзываться столь восторженно», — заметил главный цензор Петербурга и, разумеется, отставной военный Михаил Мусин-Пушкин. Тургенева выслали в родовое имение. От ещё больших проблем его спасло лишь заступничество Алексея Константиновича Толстого. На этом фоне подвигом выглядит деятельность Некрасова и Тютчева. Первый ценой колоссальных усилий спас репутацию «Современника», второй, будучи сам цензором по иностранной литературе, пропускал её с риском для карьеры, открывая российскому читателю возможность знакомиться с лучшими европейскими книгами.
Впрочем, закрытие «Современника», аресты Чернышевского и Писарева — всё это случилось уже при Александре II, несравнимо более либеральном правителе, нежели его отец. Такой вот парадокс.