Книга рассказывает об антимонархической революции и формировании культа «вождя народа». Мы представляем вашему вниманию главу об «актерстве» Керенского и его описания современниками в терминах Ницше: как «нового человека» и «сверхчеловека».
Из серии Historia Rossica издательства «Новое литературное обозрение»
Большой театр и рождение «Нового человека»
Философ Н. А. Бердяев в своих воспоминаниях так описывал отношение писателя А. Белого к революционному вождю: «В лето 17[-го] года он был страстным почитателем А. Ф. Керенского, был почти влюблен в него и изображал свои чувства у нас в гостиной посредством танцев. Но потом он также был увлечен большевизмом и увидел в нем рождение нового сознания и нового человека». Можно предположить, что до увлечения большевизмом Белый связывал появление «нового человека» с деятельностью Керенского. В примечаниях к этому фрагменту мемуаров Бердяева его свояченица, Е. Ю. Рапп, уточняет:
Как-то однажды я осталась дома одна. Раздался звонок. На пороге нашей гостиной стоял А. Белый. Не здороваясь, взволнованным голосом, он спросил: «Знаете ли вы, где я был?» — и, не дожидаясь ответа, продолжал: «Я видел его, Керенского… он говорил… тысячная толпа… он говорил…». И Белый в экстатическом состоянии простер вверх руки. «И я видел, — продолжал он, — как луч света упал на него, я видел рождение «нового человека»… Это че-ло-век». Н. А. [Бердяев] незаметно вошел в гостиную и при последних словах Белого громко расхохотался. Белый, бросив на него молниеносный взгляд, не прощаясь, выбежал из гостиной. После этого он долго не приходил к нам. [Бердяев Н. Собр. соч. 3-е изд. Paris, 1989. Т. 1. С. 263.]
Очевидно, восторженная реакция Белого запомнилась другим участникам этой сцены. Правда, Бердяев указывал на один из летних дней, но, скорее всего, Белый был свидетелем знаменитой речи Керенского в Большом театре 26 мая, о которой уже упоминалось в связи с мемуарами известных актеров.
Как уже отмечалось, нельзя полностью доверять воспоминаниям современников, даже если свидетельства эти подтверждают и дополняют друг друга. Однако положительное, восторженное отношение А. Белого к революционному министру и к его речи зафиксировано и в других источниках. В брошюре, написанной Белым в июне — июле 1917 года, можно прочесть: «Революция до революции, до войны еще издали внятно кивает без слов. И когда говорит министр Керенский «будем — романтиками», мы, поэты, художники, — мы ему отвечаем: «Мы — будем, мы — будем»…» [Белый А. Революция и культура. М., 1917. С. 18.] В тексте брошюры прямо указано, что автор цитирует речь Керенского, произнесенную им в мае 1917 года в Большом театре.
Для лучшего понимания этой туманной фразы следует привести предшествующий фрагмент текста, также достаточно неясный, отсылающий к ранним произведениям писателя, посвященным интерпретациям творчества Ф. Ницше: «Бренный образ изломанной формы есть символ: мир нам данных искусств — он не есть мир искусства; искусства создания жизни; он — все еще символ, который, по Ницше, всего лишь кивает без слов; мир искусств, нам доселе гласивший, давно уж молчит и кивает без слов; заговорили далеко грохоты еще невнятного слова, которого первая буква — война, а вторая — восстанье… из мертвых» [Там же. С. 17.].
А. Белый описывал революцию и революционного министра в терминах Ницше (или в терминах своей интерпретации Ницше). Это проявляется в разных источниках: «новый человек» (при описании раннего творчества немецкого философа Белый не писал о «сверхчеловеке», а использовал этот термин), «Ecce homo» в мемуарах Бердяева и Рапп и «кивает без слов» в статье самого Белого [Ср.: «Символы «не говорят» у Ницше: «они только кивают»: глупец, — восклицает он, — кто хочет узнать от них что-либо». И далее: «Остается сам Ницше. <…> Но он не говорит: он только кивает нам без слов» (Он же. Арабески. М., 1911. С. 78). Белый и самого Ницше именует «новым человеком» (Там же. С. 83).]. Можно предположить, что разные современники, пытаясь описать и интерпретировать феномен Керенского, вспоминали тексты Ницше, иногда же они прямо ссылались на философа. Так, одна из статей, посвященных министру, заканчивалась следующим образом: «Люди, не знающие лучшей цели жизни, [кроме] как погибнуть, расточая великую душу свою на великом и невозможном (Ф. Ницше), люди, которые умеют светить, только сгорая, — такие люди бессмертны» [Савский Ел. Керенский — революционер // Свободная Россия (вечерний выпуск). 1917. 12 июня.]. Это было написано примерно через две недели после упомянутой речи Керенского — возможно, именно она заставила и этого автора цитировать Ницше.
Идея проведения грандиозного митинга-концерта в Большом театре принадлежала С. А. Кусевицкому, выдающемуся музыканту и дирижеру, а главной звездой торжества должен был стать Керен- ский. Московский союз артистов-воинов выступил организатором этого культурного события, получившего характерное название:
«Песни и речи свободы». Собранные во время митинга-концерта средства должны были пойти на нужды культурно-просветительной работы в войсках Московского военного округа. Именно Кусевиц- кий убедил руководителей Московского Совета солдатских депутатов поехать к министру, чтобы добиться его согласия выступить в Большом театре. Необычайно занятый Керенский сообщил, что не сможет прибыть в Москву в предлагаемое время, но пообещал приехать 25−26 мая. Организаторы тут же изменили дату проведения мероприятия, сообщив об этом в печати: именно участие министра придавало ему особое значение. Кусевицкий немедленно приступил к подготовке митинга-концерта и в кратчайший срок создал оркестр из двухсот музыкантов [Русское слово. 1917. 20 мая; Солдат-гражданин. М., 1917. 30 мая].
Утром 26 мая экстренный поезд доставил Керенского в Москву. Вокзальная площадь была заполнена многотысячной толпой, а на перроне министра встречал огромный почетный караул: все военные училища и полки гарнизона прислали по взводу. Популярного политика приветствовали представители разных организаций. Президиум же Совета солдатских депутатов, выступавший в роли приглашающей стороны, прибыл на вокзал в полном составе. Представитель Совета обратился к «вождю русской армии»: «…Вы являетесь великой организующей силой. Ваши слова, словно электрический ток, ударяют по всем сердцам, внушая энтузиазм и веру в торжество революции». После обмена речами и многократного исполнения «Марсельезы» Керенский расположился в автомобиле, покрытом венками из красных роз и ландышей, машину украшал плакат «Солдат-гражданин» — так называлась газета Совета солдатских депутатов, и такой плакат соответствовал духу той политики, которую проводил военный министр. Юнкер московской школы прапорщиков вручил Керенскому свои боевые награды — министр расцеловал его. Затем утопающий в цветах автомобиль направился к бывшей резиденции генерал-губернатора, где теперь заседали московские Советы. Толпы людей встречали министра, машину забрасывали букетами, люди сопровождали автомобиль, чтобы не пропустить выступлений Керенского. Он приветствовал горожан, произносил речи, вслед ему гремели крики «Ура!»,
«Да здравствует Керенский!». Один из журналистов так описывал передвижения министра по Москве: «Это зрелище, этот маленький, хрупкий человек, вознесенный над толпами и повелевающий массами, как «власть имеющий», силою одного лишь своего пламенного слова — в этом есть что-то классическое, что-то близко напоминающее не только революционные времена Франции, но и век Перикла, первого гражданина, «диктатора духа» Эллады, или дни, когда римский народ позволял себя убеждать своим любимым трибунам» [Утро России. М., 1917. 27 мая].
Триумфальному въезду министра не помешало и то, что, вследствие начавшейся забастовки дворников, улицы Москвы выглядели не лучшим образом. На одном из перекрестков машина Керенского оказалась поблизости от демонстрации стачечников, требовавших отмены ночных дежурств и повышения жалованья. Эти лозунги никак не соответствовали настроению речей Керенского, который от тыла требовал жертв и помощи действующей армии. Между возмущенными манифестантами, встречавшими «вождя армии», и бастовавшими дворниками могла возникнуть потасовка, но, по свидетельству очевидца, министр сумел предотвратить эксцессы, проявив выдержку и такт [Тамарин А. [Окулов А. И.] Толпа и министр // Там же].
В Московском Совете Керенский выступил перед депутатами, а затем, выйдя на балкон, обратился к огромной толпе, которая встретила его шумной овацией. После этого министр направился в Городскую думу, где обменялся речами с московскими гласными. Затем состоялись беседа с прокурором Московской судебной палаты, смотр чинам арсенала Кремля, посещение университета и штаба военного округа. И вновь толпы приветствовали Керенского и требовали произнесения речей. Лишь к пяти часам вечера министр прибыл в Большой театр.
Между тем митинг-концерт уже должен был начаться, и публика встревоженно обсуждала отсутствие Керенского, ради которого многие и пришли в театр. Зал был переполнен. В одной из лож сидели представители союзных держав, в двух других расположились иностранные офицеры. Почти вся сцена была занята огромным оркестром.
Откладывать представление было уже невозможно, и председатель Совета солдатских депутатов торжественно объявил о начале митинга-концерта. За дирижерский пульт встал Кусевицкий. Оркестр три раза сыграл «Марсельезу», затем прозвучала увертюра из оперы Дж. Россини «Вильгельм Телль». К. Д. Бальмонт читал свои стихи и произнес соответствующую моменту речь. Хор исполнил гимн А. Т. Гречанинова «Да здравствует Россия, свободная страна», который был повторен три раза. Дважды хор спел «Эй, ухнем!» (в обработке А. К. Глазунова). После этого прозвучала увертюра «Робеспьер».
Перед зрителями появился Л. В. Собинов. На этот раз известный певец вышел на сцену в качестве общественного деятеля — первого выборного представителя Большого театра. Он призвал поддержать Временное правительство и провозгласил здравицу в честь министров-социалистов Керенского и Чернова. Театрализация политики сопровождалась политизацией театра и его служителей.
Затем видный деятель партии социалистов-революционеров А. Р. Гоц приветствовал собравшихся от имени Петроградского Совета. Оратор бросил упрек заполнявшим ложи и партер представителям деловых кругов Москвы: он заявил об опасности, которая является следствием политики «некоторых торгово-промышленных групп», — покупка облигаций «Займа свободы» по своему объему не соответствовала правительственным ожиданиям, из-за чего финансовое положение страны еще более осложнялось.
Восстановить праздничную атмосферу попытался вождь эсеров В. М. Чернов, незадолго до того возглавивший Министерство земледелия. Импозантный «селянский министр», имевший репутацию прекрасного оратора, вышел на сцену, к петлице его сюртука была прикреплена большая красная роза. Он с воодушевлением говорил об успехах организации крестьянства. Однако эффект от его выступления оказался смазан из-за прибытия главного действующего лица: примерно в пять часов вечера на эстраду наконец вышел Керенский. Его встретили овациями и цветами, оркестр играл туш. Публика услышала наконец ту речь, которую так ждала.
Впоследствии репортеры сообщали, что Керенский говорил с огромным подъемом. Его выступление постоянно прерывалось взрывами аплодисментов. Оратор стремился поддержать чувство воодушевления у своей аудитории: «Великий энтузиазм охватывает нас, ибо мы чувствуем, что русская свобода уже больше не умрет никогда». Он обратился и к теме, затронутой ранее в речи Гоца. Только что посетивший действующую армию, Керенский говорил об ответственности тыла перед фронтом, о патриотическом долге имущих классов, которые должны делом поддержать войска, а не осуждать солдат-окопников: «Вы живете здесь, вы приходите в эти залитые светом залы, вы осыпаны бриллиантами, а там людей едят насекомые, там никто не знает, что принесет утро или вечер, что даст следующий час. <…> И подумайте, разве там, в окопах, не знают, сколько радости, света, сколько огней зовут здесь к себе гуляющие массы». Он призывал своих слушателей к жертвам: «Пусть, кто богат, отдаст свое богатство родине». Завершая речь, популярный министр воскликнул:
«Пусть… смеются над нами! Мы останемся романтиками и великими мечтателями». Другой репортер записал эти слова несколько иначе:
«И пусть скептики думают, что хотят: мы останемся всегда романтиками и великими мечтателями!» [Солдат-гражданин. М., 1917. 27 мая; Русское слово. 1917. 27 мая] Именно этот фрагмент выступления и цитировал А. Белый.
Оратора забросали красными розами, Керенский долго кланялся на все стороны, театр гремел рукоплесканиями [Русское слово. 1917. 27 мая]. Восторженные зрительницы, отвечая на призыв оратора, кидали на сцену свои драгоценности. Британский дипломат Р. Б. Локкарт, сидевший в театральной ложе, так вспоминал впоследствии выступление Керенского:
Окончив речь, он в изнеможении упал назад, подхваченный адъютантом. При свете рампы его лицо казалось мертвенно-бледным. Солдаты помогли ему спуститься со сцены, пока в истерическом припадке вся аудитория повскакала с мест и до хрипоты кричала «ура». Человек с одной почкой, человек, которому осталось жить полтора месяца, еще спасет Россию. Жена какого-то миллионера бросила на сцену свое жемчужное ожерелье. Все женщины последовали ее примеру. И град драгоценностей посыпался из всех уголков громадного здания. В соседней со мной ложе генерал Вогак, человек, прослуживший всю свою жизнь царю и ненавидящий революцию больше чумы, плакал, как ребенок. Это было историческое зрелище, вызвавшее более сильную эмоциональную реакцию, чем любая речь Гитлера и других ораторов, когда-либо слышанных мною. Речь продолжалась два часа. Ее действие на Москву и всю Россию продолжалось два дня [Локкарт Р. Б. История изнутри: Мемуары британского агента. М., 1991. С. 164].
Вскоре Керенский и Чернов покинули зал. В этот день военный министр успел произнести еще несколько речей — в солдатской секции Областного съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, на продовольственном съезде, а к концу дня министр поспешил на съезд партии социалистов-революционеров. Выступления Керенского в различных аудиториях Москвы продолжались и 27 мая. В этот день он выступил, в частности, на митинге-концерте, организованном партией эсеров.
Вернемся к грандиозному митингу-концерту 26 мая. После отъезда министров Большой театр заметно опустел. В заключение представления были проданы с аукциона в пользу Культурно-просветительского отдела Московского Совета солдатских депутатов два портрета Керенского, на которые он успел поставить свои автографы: один ушел за 5 тысяч рублей, другой — за 16 тысяч [Один из портретов был приобретен представителем крупной торгово- промышленной фирмы Я. Х. Вадьяевым за 16 тысяч рублей, а другой — присяжным поверенным господином Наперсковским за 5 тысяч (см.: На митинге в Большом театре // Утро России. М., 1917. 27 мая)].
Организаторы митинга-концерта были необычайно довольны. Представитель Совета солдатских депутатов прапорщик Н. Лавров писал в благодарственном открытом письме «гражданину Кусевицкому»: «Народ, Москва увидела своего вождя, тысячи людей слышали титанический призыв Керенского к работе, в тысячи сердец запало чувство великого праздника, который пережила Москва, который пережил весь театр и народ 26-го мая. Слово и звук сочетались своей силой и красотой в этот день, идея единой красоты человека прошла перед театром, зажгла великим огнем душу и мысль каждого"261. В тексте Лаврова особое значение придавалось торжественному явлению вождя народу, сам же митинг-концерт оценивался не только политически, но и эстетически: слияние музыки огромного оркестра и речей знаменитых ораторов, прежде всего выступление самого Керенского, создавало эффект демонстрации «единой красоты человека».
Тема одаренного лидера, соединяющего политику и искусство, присутствовала и в брошюре А. Белого. Автор считал подобный синтез актуальной задачей: «Соединение революционера с художником в пламенном энтузиазме обоих, в романтике отношения к происходящим событиям» [ Белый А. Революция и культура. С. 18−19]. Белый сочувственно цитировал Керенского, одобрительно отзывался о «романтическом» политическом стиле революционного министра, соединяющего в одном лице политика и художника. Подобное восприятие вождя революции вовсе не было уникальным. Оно отвечало панэстетическому восприятию действительности, сложившемуся в русской культуре Серебряного века во многом под влиянием идей Ницше.
Московские речи Керенского сыграли определенную роль в создании и других текстов, важных для русской культуры. Б. Л. Пастернак, находившийся в огромной толпе на Театральной площади, описал восторженную встречу революционного министра:
…Это не ночь, не дождь и не хором
Рвущееся: «Керенский, ура!"
Это слепящий выход на форум
Из катакомб, безысходных вчера.
Это не розы, не рты, не ропот
Толп, это здесь, пред театром — прибой
Заколебавшейся ночи Европы,
Гордой на наших асфальтах собой.
Пастернак Б. Л. Весенний дождь // Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2003. Т. I: Стихотворения и поэмы, 1912−1931. С. 128−129. Первоначальное название стихотворения — «Перед театром». Политическое послание этого произведения комментируется следующим образом: «Две последние строки перекликаются с мыслями Мандельштама тех же лет — современная Россия имеет самое лучшее, что есть в Европе (демократия), и не принимает того, что есть худшего в Европе (национализм
Впервые эти строки были опубликованы в 1917 году, в московском историко-литературно-художественном журнале «Путь освобождения», который выпускался Культурно-просветительским от- делом Московского Совета солдатских депутатов [Пастернак Б. Л. Полн. собр. соч. Т. I. С. 463]. Стихотворение, передающее восторженную атмосферу встречи революционного министра, было напечатано в издании, которое отчасти финансировалось за счет средств, собранных во время визита Керенского в Москву. Текст Пастернака допускает различные интерпретации, однако можно с уверенностью предположить, что редакторы и издатели журнала, сторонники Керенского, восприняли подобное поэтическое описание этого дня положительно.
Весной 1917 года театрализация политики не вызывала отторжения, а идея о вожде революции, который олицетворяет собой синтез политики и искусства, привлекала многих. В этом отношении А. Белый, С. Кусевицкий и прапорщик Н. Лавров не были исключением. Именно объединения искусства и жизни ждали от Керенского многие его сторонники. Выступление военного министра в Большом театре стало апогеем его образа политика-художника — образа, который был так востребован на начальном этапе революции.
По всей очевидности, именно выступление Керенского в Большом театре повлияло на оценку министра деятелями русской культуры. О реакции профессиональных актеров и Вас. И. Немировича-Данченко на эту речь мы уже говорили — когда рассматривали театральность речей Керенского. Писатель А. И. Куприн, характеризуя выступления министра, назвал его «народным сердцем»: «Во все времена и у всех народов в годины тяжелых испытаний находился тот непостижимый и непосредственный душевный приемник [?], тот божественный резонатор, тот таинственный выразитель воли народной, что я называю живым, бьющимся сердцем народа. Керенским руководит его сердце, сердце народа, его коллективная воля» [Свободная Россия. 1917. 12 июня. Куприн был редактором этой газеты. Весь номер посвящался Керенскому; среди прочих хвалебные материалы опубликовали писатели Б. Мирский, М. Криницкий, А. Бухов, адвокат Н. Карабчевский, ученые Ф. Батюшков и С. Венгеров. Некоторые из этих опусов предвосхищали восхваления «вождя народа» деятелями культуры советского периода (например, статья Н. Васильева так и называлась — «Вождь народа»)]. Харизматичный «вождь народа», спасающий страну во время «тяжелых испытаний», точно выражающий волю сограждан в своих ярких и эмоциональных выступлениях, может исполнять свое призвание благодаря особому дару «божественного резонатора» даже без выборов, референдумов и плебисцитов. Вряд ли сторонники демократического образа правления, пусть и поддерживавшие Керенского, могли в данном случае считать Куприна выразителем своих взглядов. Но кумиром многих поклонников министра был артистичный и победоносный вождь-спаситель, дающий надежду своим приверженцам и пробуждающий в них энтузиазм. Схожим образом интерпретировали триумфальное посещение Керенским Москвы и некоторые другие современники:
Исстрадавшийся, измученный войной, продовольственной неудачей, обессиленный лихорадкой общественного перестроения, народ испытывает острую жажду власти, он ищет твердую руку, хочет кому-нибудь отдать руку, хочет кому-нибудь поверить, отдать душу, пойти за ним. Страдание часто рождает любовь, и эта любовь народа-страдальца проявилась во всей стихийной мощности вчера… Страстные, болезненно-исступленные вопли восторга и преклонения, экстатические овации, фанатический огонь юных глаз; руки, протянутые к нарядному, укрытому ковром живых цветов автомобилю, взоры, прикованные к бледному, почти юношескому, без слов говорящему лицу.
<…> Товарищ Керенский? Нет, для толпы нет товарища, пред нею был вчера бог, кумир, неприкосновенный фетиш, ниспосланный небом для спасения России [Тамарин А. [Окулов А. И.] Толпа и министр // Утро России. М., 1917. 27 мая].
Реакция на речь Керенского заставляет вспомнить и особую эмоциональную атмосферу мартовских дней, энтузиазм воскрешения России и любовь к народному вождю. Об атмосфере любви, царившей на улицах Москвы 26 и 27 мая, писали журналисты, слова любви можно встретить и в обращениях к министру. Так, некий «бывший вождь сербско-македонских чет», Андрей Войнич-Сяножецкий, обучавшийся в московском Александровском военном училище, на- правил телеграмму «великому гражданину Александру Федоровичу Керенскому»: «Веря, что только Вы спасете Россию, народ и армия пойдет за Вами всюду. Россия любит Вас и поныне видит в Вас великого своего вождя — единого спасителя гибнущей родины». Показательно, что телеграмма была направлена в… московский Большой театр [Разложение армии в 1917 году. С. 70−71]. Если в качестве адресов иных «писем во власть» указывались Таврический дворец, а затем Смольный и Кремль, то письмо «бывшего вождя"-четника «вождю русской армии» естественно было направить в Большой театр.
Провинциальная же пресса в это время сочувственно цитировала слова писательницы Тэффи, которая утверждала, что «русская революция влюблена в Керенского». Министр в описании его сторонников «неутомимый триумфатор», он олицетворяет одновременно веру, надежду и любовь [Нижегородский листок. 1917. 1 июня]. «Новый человек» эпохи революции рождался в атмосфере взаимной любви народного вождя и народа.
И все же не стоит полагать, что реакция на речь Керенского в Большом театре была лишь воспроизведением особой «пасхальной» атмосферы мартовских дней. Ведь и А. Белый увидел «рождение» «нового человека» именно в мае. Вряд ли можно объяснить успех этого грандиозного митинга-концерта лишь талантом Кусевицкого, подбором музыкальных произведений и ярких ораторов. Реакцию на выступление вождя в театре нельзя понять без учета поездок Керенского на фронт и триумфального проезда министра по улицам Москвы.
В то время, когда большевики и левые социалисты осуждали «бонапартизм» Керенского, готовящего наступление, тысячи москвичей восторженно приветствовали военного министра, который внушал им оптимизм в условиях нарастания экономического, социального и политического кризиса. Эта общественная поддержка была важна для него. Именно слава «неутомимого триумфатора» и «героя», который, рискуя своей жизнью, воодушевляет суровых фронтовиков; слава, соединявшаяся с уже сложившейся репутацией «политика- художника», создавала новый образ вождя, «нового человека», пробуждала энтузиазм.
Впрочем, не на всех современников речь Керенского была способна произвести такое чарующее впечатление. Московская газета «Утро России», выражавшая взгляды части деловых кругов, так описывала настроения улицы, встречавшей популярного министра: «Уходит автомобиль, увитый цветами… «Урра! Спасибо! Все умрем!» — гремит в толпе… Толпа остывает; на полуслове обрывает: «Умр…» — и разбегается под навесы и ворота»; «Дай бог, чтобы эти восторги не оказались мыльными пузырями… В толпе, выражающей страстное желание умереть за Керенского… лица, в середине марта горевшие пламенной жаждой умереть за Гучкова. Те же клики: «Веди! Умрем! Спасибо!..»» [Утро России. М., 1917. 27 мая] Публикация зафиксировала настроения тех, кто уже переставал верить в значение «слов» и требовал свершения «дел» (схожим образом, как мы помним, оценивал воздействие речи министра и Локкарт). Если одни рассматривали поездку Керенского на фронт как важное деяние, подтверждающее его репутацию сильного политика, то другие требовали решительных действий. Такие настроения проявились и в критике политического стиля министра.
Особенно явно это противопоставление красивых слов и реальных дел проявлялось в критических выступлениях левых противников Керенского. Так, «Правда» в июне 1917 года писала о «театральных речах» популярного министра [Правда. 1917. 27 июня]. «Театральность» в этих случаях описывалась как нечто недостойное серьезного политика. Напомним, что еще до Апрельского кризиса в партийной газете иронично упоминалось об «эффектно-театральных фразах и театральных позах» Керенского [Солдатская правда. 1917. 18 апреля]. Тогда это было письмо читателя, в мае под подобными оценками подписывались уже ответственные авторы, открыто выражающие мнение редакции. Большевики, как отмечалось выше, усилили критику военного министра в связи с изданием «Декларации прав солдата», подготовкой наступления, расформированием ряда полков на фронте. Они язвительно сравнивали пропагандистские поездки «народного министра» с шумными гастролями модной примадонны, милой сердцу биржевиков. В тех же словах описывали они и его визит в Москву. Автор московского «Социал-демократа» так представил читателям картину визита, который другие издания характеризовали как триумфальный: «Громадный автомобиль, весь убранный красными розами, а в нем, утопая в цветах, возлежит на мягких подушках Керенский. Что это? Въезд балетной танцовщицы или деловая поездка министра?» Образы, найденные большевиками, подчас тиражировались прессой русских националистов, яростно полемизировавших с «ленинцами», но при этом подозрительно обильно их цитировавших [Голенко К. Розы и кровь // Социал-демократ. М., 1917. 27 мая; Киевлянин. 1917. 3 июля. См. также: Речи А. Ф. Керенского. Киев, 1917. С. VI]. Однако даже подобные карикатурные зарисовки позволяют почувствовать ту атмосферу триумфа и обожания, которая сопровождала выступления «народного трибуна».
Впоследствии и «актерство» Керенского, и феминизация его об- раза будут использованы в пропагандистских атаках на революционного министра. Даже некоторые сторонники и союзники Керенского, одобряя его политический курс, не принимали политического стиля министра, стиля романтического и театрального. Г. В. Плеханов, по словам Н. Валентинова, говорил: «Он не лицо мужского пола, а ско- рее женского пола. Его речь достойна какой-нибудь Сары Бернар из Царевококшайска» [Валентинов Н. Наследники Ленина / Ред.-сост. Ю. Г. Фельштинский. М., 1991. С. 187. Свидетельство Валентинова подтверждается и другими источниками. О феминизации образа Керенского, связанной с перекодировкой его «театральной» репутации «творца», см.: Колоницкий Б. И. Феминизация образа А. Ф. Керенского и политическая изоляция Временного правительства осенью 1917 года]. В этом сравнении министра со знаменитой французской актрисой, которой к тому времени было уже семьдесят два года, объединяются несколько негативных образов: женственный и провинциальный актер, живущий былой славой. Интересно, что Плеханов, в политическом отношении весьма близкий в это время к Керенскому, в данном случае почти цитирует большевистские издания. Схожие оценки содержались и в частной переписке левых социалистов: «Говорил как Сара Бернар, позировал, модулировал. Наконец, после часовой мелодраматической речи едва доплелся до дивана в соседней комнате — упал в обморок. Политически его речь была обывательщиной и пустым местом», — писал 6 июня 1917 года в личном письме А. В. Луначарский, характеризуя ораторский стиль Керенского [1917: Частные свидетельства о революции. С. 201. Прием демаскулинизации образа военного министра использовался и ранее].
Теоретики разных национальных и политических движений начала ХХ века полагали, что в результате их деятельности появится «новый человек». В некоторых идеологических проектах его рождение должно было стать следствием общественных процессов, в других — их необходимым условием. Так, в ХIХ веке «новые люди» из рядов разночинцев воспринимались как предвестники «нового общества». Порой же эти задачи рассматривались в качестве равнозначных и синхронных [Так, сербская националистическая и революционная организация «Народна Одбрана» стремилась «к созданию новой Сербии, нового рода, нового человека, новой интеллигенции, к внутреннему преобразованию их» (Полетика Н. Сараевское убийство: Исследование по истории австро-сербских отношений и балканской политики России в период 1903—1914 гг. Л., 1930. С. 121)]. В этом контексте Российская революция не представляла собой ничего необычного. Однако образцом «нового человека» и нового гражданина здесь был не выдающийся герой движения, а вождь, пришедший к власти в результате революции.
Идея появления «сверхчеловека», отличного от «великих людей» прошлого, «сверхчеловека», отрицающего старую мораль и наделенного «волей к власти», была популярна в русском обществе начала ХХ века. Многочисленные интерпретаторы и переводчики, популяризаторы и эпигоны Ф. Ницше сделали немало для того, чтобы найденные им слова и образы получили новую жизнь на русской почве. Ницшеанство усваивалось и тиражировалось представителями различных художественных и идейных течений — народниками, марксистами, символистами. «Стадами начали ходить одинокие сверхчеловеки, вообразившие, что им все дозволено», — писал в 1915 году Н. Бердяев. И не один только А. Белый смотрел на революцию «через Ницше» [И. Ясинский публиковал в газете «Биржевые ведомости» стихотворения, которые представляли собой «переложения» книги «Так говорил Заратустра». Сам писатель впоследствии вспоминал: «Я печатал там свои стихи, главным образом переложения философских афоризмов Ницше, придавая его человеку облик большевика» (цит. по: Коренева М. Ю. Властитель дум // Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза / Сост. М. Кореневой. СПб., 1993. С. 5−20). К этому свидетельству следует относиться осторожно. С большой долей уверенности можно пред- положить, что в мемуарах, написанных уже в советское время, писатель задним числом «большевизировал» свои тексты]. Культура начала ХХ века провозглашала идеал полного самовыражения личности, была пропитана ожиданием появления «нового человека», чья жизнь представляла бы истинный шедевр, а исключительность — подтверждалась бы эмоциональным признанием со стороны множества поклонников. Именно так современная исследовательница описывает тот контекст, в котором возник культ Муссолини — «нового человека», Человека с большой буквы, как его именовали сторонники [Falasca-Zamponi S. Personality Cults in Stalinism // Personenkulte im Stalinis- mus / Ed. K. Heller and J. Plamper. Göttingen, 2004. P. 87−88, 92−93]. Теми же словами можно было бы описать и атмосферу, в которой появился культ Керенского: образ вождя олицетворял ожидания Серебряного века. Ницшеанские слова и образы отражали важную динамику настроений эпохи революции: значительная часть общества искала вождя-спасителя, триумфатора, который соединял бы в себе качества военного вождя и политика-творца, политика-художника, отвечал бы чаяниям Серебряного века, ждавшего появления «нового человека», политического лидера нового типа. «Театральность» Керенского отходила на задний план, уступая место образу военного вождя, «вождя революционной армии». Это лишь усиливало эффект его театральных выступлений, заставляя воспринимать их как важнейшую часть революции.
В то же время некоторых этот «театральный» политический стиль, отличавший Керенского, уже начинал утомлять и раздражать, и в мае подобные настроения стали ощущаться даже в публикациях прессы. Эти настроения использовали и усиливали политические противники военного министра, критиковавшие его преобразования в армии и подготовку наступления. В таких условиях распространенные образы «политика-творца» начали перекодироваться и получать негативную окраску. Критика Керенского усилилась даже в рядах партии социалистов-революционеров, к которой принадлежал военный министр. Через несколько дней после своего выступления в Большом театре он смог это почувствовать.