Н. ВАСИЛЕНКО: Суббота, 17 сентября. Это YouTube-канал «Дилетанты». Как всегда на своём месте программа «Книжное казино. Истории». Веду её я, Никита Василенко. Помогает мне видеорежиссёр Александр Лукьянов. Сегодня тема нашей беседы — «Писатели и революции». Как я всегда говорил, писатели — люди, которые тонко чувствуют нерв времени. В прошлый раз у нас была в этой серии программа «Писатели и эмиграции», когда мы говорили с Александром Архангельским и Александром Генисом. Теперь хочется продолжить эту условную серию. Назовём её условно «Человек в эпохе перемен», «Писатель в эпохе перемен». И сегодня мы поговорим о писателях и революции. Отдельно о тех писателях, которых революция вознесла на литературный олимп. И какую цену им пришлось за это заплатить. Сегодня в гостях у нас политики и журналист Максим Шевченко. Максим Леонардович, здравствуйте!
М. ШЕВЧЕНКО: Здравствуйте!
Н. ВАСИЛЕНКО: Давайте сразу окунёмся в этот трагический период. Россия, 1917 год, две революции: Февральская и Октябрьская. Как литературное сообщество их восприняло? Как восприняли буржуазную революцию и Октябрьский, как некоторые историки называют, переворот? Менялось ли их восприятие?
М. ШЕВЧЕНКО: В этой теме есть несколько тезисов. Первый — фундаментальный тезис, который не мной придуман, а является ключевым для русского литературоведения. Во многом революция создана русской литературой. Именно русская литература, начиная от ранних истоков: «Песнь на флейте начну печальную, зря на Россию чрез страны дальние» Тредиаковского и кончая Радищевым, Пушкиным и либеральной, консервативной русской литературой. Она вся грезила той возможной Россией, которая должна прийти на смену той чудовищной реальной России, которую описывала эта самая русская литература. Мы же не знаем, были в реальности Ноздрёв, Коробчка, Плюшкин, были ли ужасные персонажи Достоевского. Мы подозреваем, что были, но теперь нам уже не прорваться к реальности. Любая социологическая книга, как Гершензон пытался описать героев «Горя от ума», как бы восстановить подлинную Москву, которую Грибоедов определённым образом памфлетически создал, это будет скучнее, естественно, чем рассказы Чехова про драматических ищущих юношей, ждущих небо в алмазах. Или русские мальчики Достоевского. Поэтому этот русский порыв, ожидание того, что что-то будет, что «На гладях бесконечных вод, // Закатом в пурпур облечённых, // Она вещает и поёт, // Не в силах крыл поднять смятённых. // Вещает иго злых татар, // Вещает казней ряд кровавых, // И трус, и голод, и пожар, // Злодеев силу, гибель правых… // Предвечным ужасом объят, // Прекрасный лик горит любовью, // Но вещей правдою звучат // Уста, запекшиеся кровью!..», как писал молодой Блок. Как будто в этих стихах молодого Блока сосредоточено всё утопическое ожидание.
Можно ли обвинять в этом русскую литературу? Нет, потому что такова суть русского сознания, которое так прекрасно описал Герцен в «Былом и думах». Когда мы прочитали Гегеля, то все, кто прочитал Гегеля, были так потрясены, что разделились на западников и славянофилов. И те, и те вышли из Гегеля, по большому счёту. И Хомяков с Аксаковым, и их оппоненты. И вот они видят падение режима, кризис и зарю свободы. Февраль поддержали абсолютно все. Я не знаю, может какие-то были консервативные поэты, писатели. Я просто даже не могу…
Н. ВАСИЛЕНКО: К сожалению, их имена для нас стёрлись.
М. ШЕВЧЕНКО: Розанов, я думаю…
Н. ВАСИЛЕНКО: Но это больше, чем писатель. Это уже философ.
М. ШЕВЧЕНКО: Такие, как Лев Тихомиров, которого нельзя было назвать философом. Это бывший народоволец, который перешёл на сторону монархии, как известно. Потом занял предельно консервативную позицию.
Н. ВАСИЛЕНКО: Тогда я немножечко уточню: почему среди писательского сообщества не осталось сторонников монархии?
М. ШЕВЧЕНКО: Потому что их и не было. Потому что даже Достоевский, который пытался поддерживать монархию, незадолго до смерти в разговоре с Победоносцевым, кажется, на вопрос Победоносцева «А если бы вы знали, что против государя совершается теракт, вы бы донесли?» Достоевский мучительно задумался и сказал: «Нет, не донёс». Потому что глубокое недоверие к государству, глубокое недоверие к системе, которая существовала, желание этой системе в консервативной части (типа Достоевского или Леонтьева), чтобы она была. Но даже они хотели перемен этой системы справа. Письма Гоголя предельно консервативны, избранная переписка с друзьями. Но это всё равно желание революции консервативной, революции справа. Монархия казалась настолько античеловеческой, настолько чужой, настолько ледяной, холодной, не имеющей отношения к счастливой жизни людей, что с ней невозможно было себя соотнести. Царское село у Ахматовой — это всё равно воспоминания о литературе: «Здесь лежала его треуголка. И растрёпанный том Парни». Царское село ценно не тем, что там гуляет наследник, а что там Пушкин гулял.
Сама махина государственной империи, которая вдохновляла военных, ещё кого-то, исключала возможность ассоциирования с собой извне, кроме как стать её частью и начать ей служить. Салтыков-Щедрин занимал очень высокий государственный пост чиновника, но мы знаем, как Салтыков-Щедрин описывал реальность. И не потому, что был тайным социалистом. Он стал социалистом, потому что столкнулся с этой реальностью. Возьмём с другого фланга консервативного: «Я видел варварские игры. Я видел празднество труда. Я никого не ненавидел. Но презирал почти всегда». Это русские поэт, который был замминистра иностранных дел. Был крупным чиновником. Фамилия вылетела из головы.
Существующая система принципиально отторгалась мыслящим классом креативным, творческим. Неважно, занимал ли он консервативную позицию или занимал либеральную или радикально левую позицию.
Н. ВАСИЛЕНКО: Тогда ещё одно уточнение. Когда была объявлена война Германии и Австро-Венгрии в защиту братского славянского народа Сербии, тогда многие писатели тоже отправились воевать, служить. И они поддерживали не монархию, а именно чувство патриотизма, какое-то желание защитить свою родину, быть ей полезным.
М. ШЕВЧЕНКО: Они придумали родину себе. Русская литература и русская культура, эта утопия стала их родиной. Реальной родиной они отвергались. Реальная родина для них была «Удрученный ношей крестной, // Всю тебя, земля родная, // В рабском виде Царь небесный. // Исходил, благословляя». Даже в порыве Первой мировой войны.
Особенность русской литературы и русской культуры было то, что она подражала западной. Но подражание было не рабское и копирующее, а подражание творческое. И романтизм, и символизм, и футуризм, практически любой литературный стиль пришёл с Запада. Это либо французское происхождение, либо в философском смысле немецкое происхождение. Ницше поражал воображение. Шопенгауэр пронзал его. Спенсер
Мы пошли на войну, потому что это было событие. Не просто событие, а событие именно в том пространстве происходившее, в котором, как казалось, и происходит что-то настоящее в Европе. Война в Европе. Да это для молодых, для Гумилёва «И так сладко рядить Победу, // Словно девушку, в жемчуга, // Проходя по дымному следу. // Отступающего врага». Всё равно какой враг. Никакой ненависти к немцам или австрийцам.
Н. ВАСИЛЕНКО: Просто хотелось быть рыцарем на белом коне?
М. ШЕВЧЕНКО: Ну не на белом — на чёрном. Хотелось просто воевать, переживать. Вот что было главным. Единственный человек, который написал в декабре 1914 года, это была Цветаева, которая написала: «Когда меня не душит злоба // На Кайзера взлетевший ус, // Когда в влюблённости до гроба // Тебе, Германия, клянусь». То есть она написала оду Германии о том, что, несмотря на общую ненависть к коалиции, она не может ненавидеть Германию, потому что для неё это Кёнигсберг, где по улочкам проходит Кант. Это Веймар, где «Geheimrath Goethe по аллее // Проходит с тросточкой в руке».
Константин Случевский: «Я видел варварские казни, // Я видел ужасы труда; // Я никого не ненавидел, // Но презирал — почти всегда». Случевский — консервативный поэт конца 19-го века, царский чиновник, консерватор. Работал на самой высокой должности. И тоже такое отторжение реальности.
Февраль был воспринят многими как возможность очищения, освобождения от того, что казалось старым, изжившим себя, что казалось просто отставшим от времени, эпохи, в том, что препятствует развитию всех концептов, которые русская литература описала и создала. Концепту народа, интеллигенции, сословного примирения, свободы, демократии. И правда, монархия слишком перебарщивала с удержанием единоличной власти в руках царской семьи. Всё сводилось к этому.
Н. ВАСИЛЕНКО: 1917 год продолжается, вот был Корниловский мятеж. Никакого порядка. Война продолжается на истощение. И мы подходим к сентябрю-октябрю. В сентябре провозглашена республика, как мы помним, Керенским. И что дальше? Как писательское сообщество подошло к Октябрю?
М. ШЕВЧЕНКО: Она провозглашена слишком поздно, когда она уже начинает гибнуть и когда основные массы народа и массы военных большевизированы или даже сильнее, чем большевизированы, просто большевики об этом не любили говорить. Они анархаизированы. Главная сила 1917 года — не большевики, а анархисты и левые эсеры, которые примыкают к анархистам, которые ведут за собой большую часть матросов, солдат. Большевики ещё слишком сложны для этого народа с их классовой борьбой, апрельскими тезисами. пролетарской революцией. И анархическая природа привлекает значительную часть великих русских писателей. Октябрьскую революцию поддержали не последние имена русской литературы. Но главный и существенный царь поэзии — Блок. Блок, который поддержал Октябрь и написал просто гимн анархии. Впереди анархического матросского конвоя он поставил Христа. То есть в этом ужасе, в этом отчаянии, в этом чёрном ветре и белом снеге, который отторгает и барыньку, которая в сугробе, и попа долгополого, и интеллигента. Всё это отторгается. Вот идёт новое будущее. Они идут сквозь чёрный ветер, белый снег. Идут 12 человек. А впереди Иисус Христос: «И за вьюгой неведим, // И от пули невредим, // Нежной поступью надвьюжной, // Снежной россыпью жемчужной, // В белом венчике из роз — Впереди».
Н. ВАСИЛЕНКО: Судя по его биографии, он для власти так и остался непонятым.
М. ШЕВЧЕНКО: Не совсем. Блок просто был наркоманом в очень тяжёлой форме. Он зависел от морфина, как и многие они. Вообще влияние наркотиков на поэтов Серебряного века замалчивается стыдливо. Но морфин и кокаин были доступны в любой аптеке. Они продавались без рецепта. Кто не был, побывайте в музее-квартире Блока в Петербурге. Я не поленился сходил. Это замечательное место. Из окна виден мостик, где «Ночь, улица, фонарь, аптека». Блок и его поэзия давались через очень аморальную жизнь, чудовищные его отношения с Любовью Дмитриевной, несчастной абсолютно. Его отношения с проститутками, наркотиками. Но он принял революцию не потому, что был таким. Они все были такими. Все они были экспериментаторами. И, с точки зрения обывателя, абсолютно люди аморальные.
Цветаева с её лесбийскими отношениями с Софией Парнок, допустим. Все её любовные стихи, «Мне нравится, что Вы больны не мной, // Мне нравится, что я больна не Вами», это же женщине посвящено. Это же не мужчине Цветаева посвятила. Потом она пришла, её Эфрон встречал. Она встала на колени: «Серёжа, ты меня простишь?». — «Да, конечно». Они дали друг другу клятву любить до последнего вздоха, быть верными, вдвоём. Такая ницшеанская клятва против всего остального мира.
Н. ВАСИЛЕНКО: Про Цветаеву и Эфрона лучше всего почитать у Белякова в «Парижские мальчики в сталинской Москве». Замечательная книга в издательстве Елены Шубиной.
М. ШЕВЧЕНКО: Наше литературоведение, книги, которые написаны в последние годы, просто удивительные. Есть про Гумилёва великолепная книга.
Н. ВАСИЛЕНКО: Это, кстати, того же автора, Сергея Белякова.
М. ШЕВЧЕНКО: Нет, я читал ещё другого. Преподаватель журфака он, по-моему. У него и про Гумилёва, и про Мандельштама очень интересные есть исследования.
Единственным человеком, который безусловно политически совпадал с Октябрём, был Маяковский. Который был членом РСДРП (б) с 1905, по-моему, года. Он ещё юношей вступил в большевистскую партию. И личность Маяковского является одной из самых загадочных и самых закрытых для нас. Казалось бы, у нас есть и Площадь Маяковского, переименованная в Триумфальную, и статуи, и везде-везде был Маяковский в Советском Союзе со стихами о советском паспорте, но именно эта тотальность Маяковского не позволяет понять подлинные мотивы Маяковского.
Н. ВАСИЛЕНКО: То есть вы по сути согласны с утверждением, что, когда Маяковского возвели в абсолют после его смерти, когда Лиля Брик написала письмо Сталину, началась кампания по чествованию великого сталинского поэта, это второй раз убили Маяковского, довели?
М. ШЕВЧЕНКО: Нет, я считаю, что Маяковского убила Брик и её компания. Это первый тезис. И я не верю ни в какое самоубийство Маяковского. Его, конечно, убили. Та часть чекистов, которая, скажем так, была антисталинистской. И это сложная система доказательств. Я не принимаю антисемитский тезис Ярослава Смелякова на эту тему. Он возводит это к какому-то еврейскому заговору. Смеляков, будучи великолепным поэтом русским с тяжелейшей судьбой лагерной, тут впадает в такие конспирологические ловушки, попадает в советского интеллигента, почвенника. Мне кажется, у Маяковского всё гораздо сложнее было. Его конфликт носил политический характер, а не личностный. Евреи, не евреи — это не имело значение, когда в таком масштабе. Интеллигенция была вся перемешана. И много очень выхристов, много вышедших из блуждающих звёзд, из местечек в конце 19-го — начале 20-го века пронизывали русские революционные партии. Евреи, кстати, в руководстве эсеров, в партии, выступавшей за крестьянство, было гораздо больше, чем в руководстве большевиков, как это ни странно. Хотя у нас обычно по-другому пытаются это представить. Но не в этом дело.
Смотрите, Маяковский родился в Грузии, в Багдади. Маленькое село. Я был недавно в Грузии, не поленился заехать в Багдади. Если вы будете в Грузии, умоляю, съездите в музей, там стоит очень хороший музей. Он такой советский, но очень хороший, со всякими интересными плакатами, экспонатами, совершенно чудесными экскурсоводами. Но самое потрясающее — домик, в котором он родился и в котором жил мальчиком. Маяковский свободно владел грузинским языком. Там есть копия письма его сестры. Помните из «Облака в штанах»: «Скажите сестрам, Люде и Оле, — ему уже некуда деться». Она писала ему на грузинском языке русскими буквами. Маяковский достаточно свободно владел грузинским, этому есть немало свидетельств. Он дружил с Галактионом Табидзе, Тицианом Табидзе, общался с ними на грузинском. А это значит что? Что он со Сталиным общался на грузинском языке. И с Орджоникидзе.
Удивительно: в огромном собрании сочинений Маяковского Сталин не упоминается ни разу. Очевидно, что он оттуда был вымаран. Мы точно не знаем когда, в какие годы, потому что архивом Маяковского командовали Брик и Катанян. Я подозреваю, что они уничтожали какие-то важные записи Маяковского. Во-первых, в угоду себе. А во-вторых, в угоду конъюнктуре. Маяковский прекрасно знал лично Троцкого, потому что Троцкий занимался вопросами литературы. И мы знаем, что одна из ключевых работ Троцкого — «Революция и литература». Троцкий писал о Есенине, Маяковском, писателях русских.
Н. ВАСИЛЕНКО: Троцкий им покровительствовал.
М. ШЕВЧЕНКО: Нельзя сказать, что покровительствовал.
Н. ВАСИЛЕНКО: По крайней мере, Есенину точно симпатизировал.
М. ШЕВЧЕНКО: Я считаю, что Маяковскому покровительствовал Сталин. Всегда. Сталин воспринимал его как грузина. Очень важный момент: Маяковский рос среди грузинских мальчишек. Кавказский менталитет, который непонятен издалека. Это особые понятия отношений, чести, достоинства. Кто-то скажет, что это уличные понятия. Да, это уличные понятия, которые я часто встречал в разных регионах Кавказа и в сельской местности. Он абсолютно владел этими понятиями. Сталин воспринимал Маяковского как своего. Сталин остался там, откуда его нельзя было вымарать. Допустим: «…от Политбюро, чтобы делал доклады Сталин». Во всём остальном — ну что, они не переписывались, он не обращался к нему, не встречались? Ничего этого нет в биографии Маяковского. Сталин назвал его лучшим и талантливейшим советским поэтом.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но это он уже назвал после смерти.
М. ШЕВЧЕНКО: Конечно, в 1935 году. Тут интересно другое. Он назвал его товарищем поэтом, когда была разгромлена троцкистско-зиновьевская оппозиция, после первого процесса над Зиновьевым и Каменевым. Безусловно, Маяковский не тяготел ни к Троцкому, ни к Зиновьеву, ни к Каменеву. Я уверен, что Маяковский тяготел к сталинской партии. Маяковский был одним из авторитетнейших членов партии. Его убийство — это не просто убийство поэта. Напомню, Маяковский был членом партии с первой революции — с 1905 года.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но это не являлось, к сожалению, охранной грамотой, потому что жернова репрессий…
М. ШЕВЧЕНКО: Это являлось угрозой жизни. Но фактически Сталин не обвинил в убийстве Маяковского Ягоду и других, хотя мог это сделать, потому что в убийстве Горького он обвинил Ягоду. Он сказал, что Ягода отравил сына Горького и содействовал скоропостижной смерти Горького. Но очевидно, что та борьба, которая шла между партийными группами, между троцкистами, зиновьевцами и сталинистами, для которой Маяковский был ключевой фигурой, очень важной. Маяковский был символом революции. Он был большевиком со стажем. Он был грузином по происхождению. У него отец русский, мать — украинка из запорожских казаков. Он владел украинским языком поэтому свободно. Его стихи об Украине вполне адекватны. Он говорил не абстрактно, он знал о чём говорил, свободно владел несколькими языками. Его грузинскость, безусловно, его подталкивала к этой группе. Представьте себе картину: стоит Сталин, разговаривает Орджоникидзе, Янукидзе ещё в те времена и Маяковский. И разговаривают на грузинском. А рядом стоят Троцкий, Каменев, Зиновьев и не понимают, о чём они говорят. Это, конечно же, порождало ненависть к Маяковскому и желание, чтобы такой сильный и весомый человек, как он, которому многое было позволено (выезжать за границу, возвращаться из-за границы)… Он зависел эмоционально от Лили Брик, которая, на мой взгляд, была просто чудовищем, которая сыграла в его жизни совершенно чудовищную роль.
Н. ВАСИЛЕНКО: Она оказалась роковой женщиной. Максим Леонардович, вы же не будете отрицать, что в последний год жизни к Маяковскому охладели? Его, конечно, не списали, но явно выражали некоторое неуважение. У него была выставка, посвящённая юбилею его творческой деятельности. Но на неё никто не пришёл из официальных лиц.
М. ШЕВЧЕНКО: Потому что в 1930 году было неясно, кто победит. В 1930 году шли такие партийные дискуссии. Сталин совершенно не командовал партией. Его победа была неочевидной. Это моя версия. Я не утверждаю, что это так. Я считаю, что травля Маяковского шла как раз с другого фланга — с фланга оппозиционного. Поверьте, как сейчас интеллигенция в основном оппозиционная, так и тогда она была вполне оппозиционная. Это потом с ней расправились в 1935—1936−1937 годах. Потом Сталин очень бережно относился к литературе, как это ни странно.
Н. ВАСИЛЕНКО: Кстати, да. В чём разница сталинского и ленинского подхода к роли литературы в строительстве нового советского государства?
М. ШЕВЧЕНКО: Ленин терпеть не мог Маяковского, не любил, не понимал его поэзию. Ленин вообще не понимал поэзию. Он был настолько человеком с компьютером в голове, настолько логически и холодно мыслящим, что он вообще не чувствовал силы поэтического слова, его это раздражало, он считал их просто попутчиками. Типа такими помощниками. Этот тезис, что русская литература формировала реальность, в которой вы, Владимир Ильич, как бы действуете, в которой вам развязаны руки, она для Ленина была неприемлемой. Ленин был материалистом. Он воспринимал историю как материалистическую совершенно реальность. К поэзии он относился так: ну хорошо, ладно, они типа помогают нам в пропаганде.
Но Сталин сам был поэтом. Он обладал таким поэтическим даром, что его юношеские стихи включили в антологию грузинской поэзии ещё до революции, когда ещё не знали, что это Сталин.
Н. ВАСИЛЕНКО: Это можно найти в книге «Молодой Сталин».
М. ШЕВЧЕНКО: Да, Монтефиоре, английского писателя. Это лучшая сталинская биография. Причём даже люди, которые занимаются Сталиным, говорят: «Монтефиоре Сталина ненавидит, но он провёл такую невероятную работу научную, что он восстановил его личность, действия, события его жизни».
Для Ленина литература и поэзия были просто инструментами пропаганды. А Сталин по-другому это воспринимал. Интересна эта история с Мандельштамом со стихотворением «Мы живём, под собою не чуя страны». Там как было? Когда Мандельштам это прочитал, кто-то донёс. И Мандельштама арестовали. После этого Бухарин, уже оппозиционный, выгнанный, разжалованный, разгромленный оппозицией, пишет записку Сталину. Это 1934 год. Бухарин, как говорится, Бухарчик свой ещё оставался: «Иосиф, травят Мандельшатама, его арестовали». Сталин пишет резолюцию: «Какой кошмар, кто посмел арестовать Мандельштама?» Для Сталина то тоже важный момент. Мандельштам занимался переводами грузинской поэзии, переводами Табидзе, имел теснейшие отношения с Табидзе. После этого и резолюции Сталина Мандельштама освобождают. Но речь-то о стихотворении «Мы живём, под собою не чуя страны». Там и «кремлёвский горец», и «широкая грудь осетина». Сталин, безусловно, читал это стихотворение. Но вот такой взгляд на проблему. Оскорбила ли его «широкая грудь осетина», «тараканьи усища»?
Н. ВАСИЛЕНКО: Я думаю, что да.
М. ШЕВЧЕНКО: А я думаю, что нет. Ему было плевать на это.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но мы знаем судьбу Мандельштама, чем это закончилось.
М. ШЕВЧЕНКО: Она закончилась в другое время и по другому поводу. Вы не связывайте. Это два разных события. В 1934 году Мандельштама освободили.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но оно предшествовало, могло быть лавинообразным.
М. ШЕВЧЕНКО: Нет, это не связанные вещи. В 1937 году его арестовали и он умер по доносу Ставского. Ставский Ежову написал донос на Мандельштама. И Ежов три месяца боялся, зная, что Сталин покровительствует Мандельштаму, пустить это в дело.
Н. ВАСИЛЕНКО: А что мешало Сталину за три месяца?
М. ШЕВЧЕНКО: Потому что Сталин занимался Тухачевским. На уровне Тухачевского и Бухарина с Каменевым Мандельшатама и не видно было, поверьте. Он даже не знал. Мандельштаму дали минимальный срок: 5 лет. Мандельштама не расстреляли. Не 10 лет. Минимальный срок, который подразумевал амнистию. Брату моей бабушки такой же срок, он был чемпионом СССР по плаванию. И он сел по делу братьев Старостиных, когда они анекдот рассказали. Они ехали с Олимпиады рабочей и рассказали. Он получил 5 лет. Пётр Петрович Номоконов. И его амнистировали. По этой статье подразумевалась амнистия. Осип Эмильевич умер, он был глубоко больной человек. Он был уже одной ногой. Он умер от голода, дистрофии, был не от мира сего. Хотели бы расстрелять — расстреляли. Расстреляли таких людей! И никто их не щадил, не жалел. Вообще слово «жалость» к этой эпохе не подходит, к 1937−1938 годам. Сталин даже не знал, я вас уверяю, про арест Мандельштама. Это моя версия. Когда он знал в 1934-м, он приказал его освободить, потому что в этом стихотворении ключевое не личные нападки про грудь осетина, а «рой тонкошеих вождей». Как раз в этот момент Сталин уничтожал тонкошеих вождей, боролся с ними. «А вокруг него сброд тонкошеих вождей, // Он играет услугами полулюдей». Для Сталина это были просто дифирамбы. Он говорил: «Как точно». Это я интерпретирую, этого никто не знает. От нас скрывают или уничтожили записные книжки Сталина, которые наверняка были.
Н. ВАСИЛЕНКО: Зная его мнительность, вряд ли бы он оставил.
М. ШЕВЧЕНКО: Мы не знаем его мнительность, это всё выдумано Кестлером и другими интерпретаторами.
Н. ВАСИЛЕНКО: Он жил под таким количеством охраны.
М. ШЕВЧЕНКО: А вы полагаете, у Рузвельта было меньше охраны что ли? У любого человека в эпоху террора, в эпоху войны и революции много охраны. Покушений было немало и на Ленина, и на Сталина и на кого угодно. Не в этом дело. Потом какое количество охраны? Вы видите видео: он идёт по Красной площади, только два охранника, никаких охранников в 1930-е не было. Поверьте, охранников было в 10 раз меньше, чем сейчас. «Бог ехал в 4 автомобилях», — писал Слуцкий в эпоху оттепели. 4 автомобиля, вы смеётесь что ли? Сейчас Путин едет на 40 автомобилях. 10−12 автомобилей. А тут — 4 автомобиля. Короче, не в этом дело.
Это моя версия, что Сталину очень понравились строчки «А вокруг него сброд тонкошеих вождей, Он играет услугами полулюдей. // Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет, // Он один лишь бабачит и тычет». Это была его главная мысль этой эпохи 1934 года: на самом деле меня окружают полулюди, тонкошеи вожди, которые погрязли в личностных интересах, в собственных заботах. Как точно сформулировал Мандельштам. Я считаю, что он покровительствовал Мандельштаму, точно так же как и Булгакову, который был откровенным белогвардейцем, писал филобелогвардейские пьесы. И Сталин ходил на «Белую гвардию» много-много раз. Чтобы не погружаться в отрывочные пазлы, что мы сейчас делаем, а вернуться системно к революции.
У нас, конечно, очень хорошее литературоведение. Ещё Роман Якобсон начал писать в 1960-е. Дмитрий Быков* (власти РФ считают иностранным агентом) написал совершенно потрясающее, на мой взгляд, исследование. Оно просто разное. В этом вопросе не бывает одного взгляда.
Но мне кажется, мы мотивов этих людей до конца не понимаем. К вопросу о том, как приняли Февраль и как приняли Октябрь. Цветаева Октябрь, конечно же, не приняла. Её муж уехал в Добровольческую армию, Сергей Эфрон. Она написала «Лебединый стан»: «Белая гвардия, путь твой высок: // Чёрному дулу — грудь и висок. // Божье да белое твоё дело: // Белое тело твоё — в песок. // Не лебедей это в небе стая: // Белогвардейская рать святая // Белым видением тает, тает… // Старого мира — последний сон: // Молодость — Доблесть — Вандея — Дон». Она тоже приговаривает Белое движение в 1917 году. Даже здесь романтизм есть. А ведь они все друг друга знали.
Ахматова. Гумилёв, который не был белогвардейцем. Почему Гумилёв не пошёл в Белую армию? Ведь ему туда прямо путь был. Дважды георгиевский кавалер. А он сидит в Петрограде и фактически ждёт своей смерти. Это же тоже всё в голове. Что происходило в голове у Гумилёва в этот момент? Мы знаем воспоминания Одоевцевой, когда она за несколько дней до ареста гуляла с ним. И молодая Одоевцева, он её тянул к себе, как бы намекал: «Пойдёмте ко мне». Она, по её словам, отказывала ему. А он говорил: «Я монархист и крещусь на церкви». Говорил в 1921 году. Публично останавливался и крестился на церкви. Эпатаж. Богема. Вот эта богемная составляющая очень важна. Единственный, кто её, на мой взгляд, преодолел, был Маяковский. И вторая фигура, который был большевиком, это Горький, конечно.
Н. ВАСИЛЕНКО: Мы его упоминаем практически к концу. А что произошло с Горьким? Он не принял Октябрь. У него был очерк «Несвоевременные мысли», где он по сути отрицал, что это необходимо сейчас России. Потом он уехал в эмиграцию. И в какой-то момент ему пришлось вернуться. Что это было?
М. ШЕВЧЕНКО: Горький был социал-демократом, безусловно. Ницшеанцем. Точнее сначала ницшеанцем, а потом стал социал-демократом. Он не принял, как и меньшевики не приняли Октябрь многие. Значительная часть социал-демократов не приняла революцию. Они считали, что должно быть развитие социальных ресурсов страны, должен возникать рабочий класс, а потом перейдём к социализму. В этом были принципиальные расхождения между Плехановым и Лениным, между Мартовым и Лениным. Радикализм большевизма для Горького был ошибкой и неприятием революции. Горький совсем не был гуманистом. Не неприятием, а искажением сути революции. Горький не был гуманистом. Это Дмитрий Быков* (власти РФ считают иностранным агентом) очень точно показал. Нечеловеческий нигилизм Горького и антигуманизм, который сквозит во многих его вещах. Особенно в начале 20-го века. И, на мой взгляд, обретает качественное спокойствие в величайшем романе русской литературы «Жизнь Клима Самгина», который беспощадно великолепным, изысканным языком, ни одного сбоя нет, описывает, как скальпелем, как лучом пронизывающим сознание и душу русского интеллигента именно этой эпохи. Вообще ваш вопрос, как он воспринимал интеллигенцию и революцию, «Жизнь Клима Самгина» как учебник, потому что Горький беспощаден и к себе (это его стиль), и к другим. Но Горький был членом социал-демократической партии.
Его жена Андреева, великая актриса МХАТа, закрутив роман с Саввой Морозовым, добывала у Морозова деньги именно на большевистскую партию. До революции, когда это не имело реального значения, а носило умозрительный характер, Горький примыкал к большевикам как наиболее интересной и радикальной части социал-демократов. Но когда большевики пришли к власти и выяснилось, что, как писал Роман Якобсон, романтизм приводит к воспеванию ЧК, что, оказывается, романтические фантазии пахнут кровью и расстрелами, уехал в эмиграцию. Но он же вернулся. И Горький, безусловно, поддержал сталинизм. Не из страха. Это было его искреннее видение, с его поездкой на канал, на Соловки, что огромные, страшные социальные преобразования жестокой модернизации идут на благо народу, что они выводят народ из того небытия босятства, личной нужды, нищеты, голода и неграмотности, которые Горький так великолепно описывал всю свою жизнь. Горький грезил рождением сверхчеловека. Он полагал, что сверхчеловек не может родиться не в муках. Сверхчеловек не рождается в либеральном движении вперёд. Он подобен молнии, как писал Ницше о сверхчеловеке. Горький абсолютно был ницшеанцем до последнего вздоха своей жизни. И на это накладывались политические конструкции. И философия больше политических конструкций, политических взглядов. Рождение нового человека, отторгающего старое, пошлое, хлипкое, сомневающееся, может быть только в мучительном преобразовании всего мира в целом, его экономических, социальных позывов.
Я бы сказал, что два искренних литератора, которые поддержали в трезвом уме без всяких наркотиков, как Блок или Брюсов, русскую революцию, это Маяковский и Горький. Вот они два фундаментальных камня советского революционного проекта.
Н. ВАСИЛЕНКО: Тогда у меня последний вопрос. Согласитесь вы с утверждением, что русская революция буквально сожрала своих соратников, в том числе и Горького, и Маяковского?
М. ШЕВЧЕНКО: Нет, это абсурдное утверждение, с которым я не могу согласиться, как с любым абсурдным и интеллектуально-инфантильным утверждением. Вы не обижайтесь, пожалуйста, Никита, это не к вам. Это общепринятое мнение. Нет, это совсем не так. Маяковского убили в результате политического заговора. Маяковский пал жертвой политического заговора, борьбы разных фракций большевистской партии между троцкистами и сталинистами. Я убеждён просто в этом, что Маяковского убили троцкисты, которых в ЧК, которое единственное могло организовать это убийство, было немало. Что касается Горького, он умер своей смертью. Я не знаю, травил ли его Ягода. Я не вижу в этом ни малейшего для Ягоды смысла. Но просто он был уже немолодым человеком, он достаточно много нуждался, болел туберкулёзом.
Н. ВАСИЛЕНКО: Официальная версия, что он подхватил пневмонию и на фоне осложнений.
М. ШЕВЧЕНКО: Да, он мог умереть совершенно спокойно. Горький написал в своей жизни такое количество мощных произведений. И Горький, и Маяковский. Их жизни цельные, они фундаментальные для русского 20-го века.
Нет, я не считаю, что революция что-то пожирает. Революция диалектически преображается в следующий этап. Единственный человек, которого она сожрала буквально, это Гумилёв. Расстрел Гумилёва абсурден, непонятен и до конца не объясним. Почему Агранов так настаивал на убийстве Гумилёва? Правда ли эта версия, когда Ленин ответил Горькому, когда Горький просил за Гумилёва, Ленин сказал: «А что же, этих можно расстреливать там офицеров, а поэтов нельзя что ли расстреливать?»
Мне кажется, казнь Гумилёва была символическая. Они прекрасно знали, кто такой Гумилёв, они прекрасно могли его помиловать. Они прекрасно знали, что дело Таганского, может быть, и имело какие-то связи с Финляндией, подполковник или штабс-капитан перемещался белогвардейский из Финляндии, но казнь Гумилёва стоит особняком. Она как будто бы была расправой над той русской литературой, которая посмела в эту эпоху ощущать себя отдельно и самостоятельно. Гумилёв пытался построить башню из слоновой кости. Знаменитую брюсовско-ивановскую башню. Он как будто её пытался воздвигнуть в 1920—1921 году. Беспощадно убийство Гумилёва. Вот тут вот они убили. Но это не своих детей. Гумилёв не был революционером. Он был абсолютно от этого всего в стороне.
Н. ВАСИЛЕНКО: Очень много зрителей, которые хотят с вами поспорить, много вопросов, тезисов. Думаю, это намёк на то, что нам нужно сделать часть вторую нашей беседы. А пока прощаюсь.
Николай Александров подготовил сегодня много актуальных книг.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Никита, привет! Несколько книжек я хотел сегодня представить. Они больше связаны с историей. Книжки заслуживают внимания и по характеру издания, и по полиграфическому исполнению. А иногда просто в связи с тем, что тема становится особенно актуальна.
Первая книга вышла в издательстве «Бослен» уже некоторое время назад. Но, поскольку я о ней ничего не говорил, хочу несколько слов сказать. Это том переписки Екатерины Великой с Фридрихом Великим, 1744−1781 годы. Это как раз тот период, когда длилась переписка Екатерины и Фридриха. 140 писем. Впервые они были изданы в 1877 году в сборнике Императорского русского исторического общества. Переписка велась на французском языке. Это первое издание было двуязычное. Тот том, который вышел в издательстве «Бослен», повторяет издание 19-го века. Это по сути переиздание. Первое издание на протяжении достаточно серьёзного времени. Подготовлено это издание Татьяной Абрамзон. Сама эта переписка, учитывая и политическую значимость Екатерины и Фридриха, необыкновенно любопытна и интересна. Во-первых, потому что погружает сразу человека в контекст истории второй половины 18-го века. Во-вторых, это личные отношения между Екатериной и Фридрихом достаточно сложные. Переписка по сути дела оборвалась в 1775 году. А кроме собственно политических, придворных и разных прочих перипетий, которые так или иначе закладываются, есть множество разных социальных тем, о которых размышляют императрица и прусский король. Например, прививка оспы. С моей точки зрения, это любопытное издание. Хотя бы потому что этот том переписки был достаточно раритетным, и вот теперь он стал общедоступным.
Н. ВАСИЛЕНКО: От себя хочу добавить, что на сайте нашего книжного магазина shop. diletant.media книга доступна по очень приятной цене. Хороший подарок!
Н. АЛЕКСАНДРОВ: А это огромный том, совершенно замечательно изданный. Я всем его рекомендую.
Две книги, необыкновенно красочные, вышли в издательстве «Слово», которое как раз и славится книгами, очень внимательно изданными, во-первых. А во-вторых практически каждую книгу издательства «Слово» приятно держать в руках. Первая книжка — «Искусство и флора. От Аканта до Яблони» Ольги Козловой. Это размышление о том, каким образом флора, растения играют в живописи, в архитектуре, декоративном искусстве, каким образом природа преображалась. Естественно, аллегорические значения, что значат лилия, роза. По существу это такой искусствоведческий словарь от «а» до «я». Такое путешествие по разным эпохам, живописным школам, претворениям живого и растений в первую очередь в искусстве, когда, конечно, окружающий мир становится миром значимым, аллегоричным. Можно приводить много примеров, что значит лилия, потому что множество символов у этого цветка, как и у многих других растений. С моей точки зрения, весьма любопытно. Причём это не просто справочник. А в силу того что каждая глава имеет определённый сюжет, можно читать эту книгу подряд, несмотря на то что статьи расположены в алфавитном порядке.
И ещё одна совершенно замечательная книга. «Музыка. Люди. Замыслы. Драматический театр». Эта книжка известного историка музыки и театра Марины Раку, которая раскрывает Сергея Прокофьева с разных совершенно сторон. Несмотря на то что главным делом Прокофьева была музыка, он был полностью погружён в музыкальный мир, он дитя 20-го века. Некоторая энциклопедичность самых разных интересов, свойственных этой эпохе, мимо Сергея Прокофьева не прошли. Чем он только ни занимался. Он был профессионалом в шахматах. И после музыки это главное его увлечение. В детстве изучал астрономию и ботанику, решал математические ребусы, решал шарады. Он писал стихи. И сам про себя говорил, что, если бы не музыка, стал писателем. Существует либретто оперы, им сочинённое. Он увлекался машинописью. И, разумеется, в его жизнь входил и театр. На этом сделан акцент в книжке: взаимоотношения Сергея Прокофьева с театром. Самые разные хобби, увлечения, катания на коньках — Сергей Прокофьев предстаёт в том образе, в котором, может быть, большинство людей, внимательно занимающихся его жизнью, себе недостаточно хорошо представляют.
И в заключение я хотел бы сказать несколько слов не о книге, а, скорее, об авторе, который неожиданно, а может быть даже и ожидаемо, актуализировался. Более того, коллеги-журналисты уже этого автора вспоминают. Это Александр Андреевич Свечин. Один из совершенно удивительных военных. Участник Японской войны, участник Первой мировой войны. Человек, у которого достаточно серьёзный послужной военный список в начале века. Но, кроме всего прочего, он занимался преподавательской работой, был теоретиком, в частности, историком и теоретиком военного искусства. У него исследования, связанные с историей военного дела в Японии, поскольку эта тема была необыкновенно актуальна. Две его книги сегодня так или иначе цитируются. На них постоянно ссылаются. Это книги «Стратегия» и «Эволюция военного искусства». Два тома. Впервые они вышли в 1927 году. Начиная с 1930-х Свечин подвергался аресту. Его арестовывали, освобождали. В 1936 году он был очередной раз арестован. В 1937-м расстрелян. Понятно, что эти книги, хотя они существовали и были такими учебниками на протяжении долгого времени, но во время сталинских репрессий фигура Свечина была (понятно, что специалисты знали) на втором плане. После этого он необыкновенно актуализировался. Я буквально два слова скажу почему. Потому что само военное искусство рассматривается им в общем политическом и экономическом контексте. И военная кампания, связанная с молниеносной войной или с войной на истощение (кстати говоря, это понятия, которые именно Свечин ввёл в научный аппарат), непосредственно связана с экономическим положением и политическими задачами. Например, если не поставлена чёткая политическая задача определённой военной кампании, то она по существу обречена на неудачу. Книги, написанные практически столетие назад, конечно же, многое проясняют. Понятно, что здесь мы имеем дело с достаточно серьёзным учёным-исследователем, который очень много предвидел. Его предсказания, например, Второй мировой войны совершенно удивительные. Сделаны за долгое время до начала войны. Его книги доступны не только в раритетных изданиях. Его издавала «Олма-пресс» и издательство «Вече». Одна из последних книжек — книга прошлого года, 2021-го. Они доступны в самых разных магазинах.
Н. ВАСИЛЕНКО: К сожалению, время наше подошло к концу. До новых встреч!