Показания обвиняемого
Достоевский 1-й объяснил, что он никогда не был в коротких отношениях с Петрашевским, хотя и бывал у него по пятницам, равно как и Петрашевский, в свою очередь, отдавал ему визиты. Это одно из таких его знакомств, которым он не дорожил слишком много, не имея сходства ни в характере, ни во многих понятиях с Петрашевским, и, посещая его весьма редко, поддерживал это знакомство лишь настолько, сколько требовала учтивость, оставить же его совсем не имел никакой причины, к тому же ему бывало иногда любопытно ходить к Петрашевскому на его пятницы не столько для него, сколько для встречи с некоторыми людьми, коих он видел чрезвычайно редко и которые нравились ему.
В последнюю зиму, начиная с сентября месяца, он, Достоевский, был у Петрашевского не более восьми раз. Его всегда поражали странности в характере Петрашевского, и он, Достоевский, слышал несколько раз мнение, что у Петрашевского больше ума, меньше благоразумия. Человек он вечно суетящийся, читает много, уважает систему Фурье, которую изучил в подробности, и, кроме того, особенно занимается законоведением. Впрочем, он, Достоевский, всегда уважал Петрашевского как человека честного и благородного. Трудно сказать, чтобы Петрашевский, наблюдаемый как политический человек, имел какую-нибудь свою определенную систему в суждении или определенный взгляд на политические события. Он, Достоевский, заметил в нем последовательность только одной системе Фурье, и это именно, как он полагает, мешает ему смотреть на вещи самобытным взглядом. Впрочем, он, Достоевский, может утвердительно сказать, что Петрашевский слишком далек от идеи возможности немедленного применения системы Фурье к нашему общественному быту.
Общество, собиравшееся у Петрашевского по пятницам, почти всё состояло, как думает он, Достоевский, из коротких его приятелей или давних знакомых; иногда же являлись и новые лица, но, сколько он мог заметить, довольно редко. В обществе Петрашевского он, Достоевский, не встретил никакого единства, никакого направления или общей цели и положительно может сказать, что нельзя найти там трех человек, согласных в каком-нибудь пункте на любую заданную тему. От этого происходили споры друг с другом, вечные противоречия и несогласия в мнениях; в некоторых из этих споров принимал участие и он, Достоевский. Он говорил у Петрашевского три раза: два о литературе и один раз о предмете вовсе неполитическом: о личности и человеческом эгоизме, и не припомнит, чтоб было в словах его что-нибудь политическое или вольнодумное. Если же желать лучшего есть либерализм, то в этом смысле он, Достоевский, может быть вольнодумец, точно так же, как и всякий человек, который чувствует себя вправе быть гражданином и желать добра своему отечеству, потому что находит в себе и любовь к отечеству и сознание, что никогда ничем не повредил ему.
«Если меня обвиняют, — изъясняет Достоевский, — в том, что я говорил о политике, о Западе, о цензуре и проч., то кто же не говорил и не думал в наше время об этих вопросах? Зачем же я учился, зачем наукою во мне возбуждена любознательность, если я не имею права сказать моего личного мнения или не согласиться с таким мнением, которое само по себе авторитетно? Нельзя выводить из этого, что я вольнодумец и противник самодержавия, напротив, для меня никогда не было ничего нелепее идеи республиканского правления в России, и всем, кто знает меня, известны об этом мои мысли. Говоря о цензуре, об ее непомерной строгости в наше время, я сетовал об этом, ибо чувствовал, что произошло какое-то недоразумение, из которого и вытекает натянутый, тяжелый для литературы порядок вещей. Мне грустно было, что звание писателя унижено в наше время каким-то темным подозрением и что на писателя уже заранее, прежде чем он написал что-нибудь, цензура смотрит как будто на какого-то естественного врага правительству и принимается разбирать его рукопись уже с очевидным предубеждением».
Статью «Переписка Белинского с Гоголем» он, Достоевский, читал на одном из вечеров у Петрашевского, но при этом не только в суждениях его, но даже в интонации голоса или жесте во время чтения не было ничего способного выказать пристрастие к которому-либо из переписывавшихся. Письмо Белинского написано слишком странно, чтобы возбудить к себе сочувствие; оно наполнено ругательствами, написано желчью и потому отвращает сердце. Он, Достоевский, был довольно коротко знаком с Белинским, и потому переписка его с Гоголем для него довольно замечательный литературный памятник. Что же касается до него, Достоевского, то он буквально не согласен ни с одним из преувеличений, находящихся в этой статье, и никогда не стал бы читать, выставляя ее как образец, которому нужно следовать; но теперь только он понял, что сделал ошибку и что не следовало ему читать этой статьи вслух.
Что касается до того, не было ли какой тайной, скрытой цели в обществе Петрашевского, то, припоминая всё смешение понятий, характеров в обществе Петрашевского и споров, доходивших чуть не до вражды, может утвердительно сказать, что невозможно, чтоб была подобная цель во всем этом хаосе.
В заключение Достоевский присовокупил, что он решительно ничего не может сказать о Петрашевском как о фурьеристе-распространителе и что ему в этом отношении известны только научные его верования; планов же и распоряжений своих Петрашевский ему никогда никаких не сообщал, и он, Достоевский, решительно не знает, были ли они у него или не были.
Источник: dostoevskiy-lit.ru
Изображение анонса и лида: wikipedia.org