Марасинова Е. «Закон» и «гражданин» в России второй половины XVIII века: Очерки истории общественного сознания / Елена Марасинова. — М.: Новое литературное обозрение, 2017.
7 мая 1744 года появился довольно лаконичный указ, в соответствии с которым приостанавливалось исполнение экзекуций по делам колодников, приговоренных к смертной казни, политической смерти, а в отдельных случаях и к вечной ссылке. Канцеляриям следовало высылать в Сенат описания их дел и ждать дальнейших распоряжений. Решение, само по себе беспрецедентное в истории Российской империи, сформулировано было сдержанно, лишено толкований и сопровождалось лишь краткой ремаркой: «Усмотрено, что смертные казни и политическую смерть чинят не по надлежащим винам, а другим и безвинно».
Реакцию на этот указ, как и его последствия, нельзя назвать однозначными. После всей истории предшествующего законодательства можно было ожидать всплеска эмоциональных отзывов, нашедших отражение в дневниках, письмах и, конечно же, панегирической литературе. Действительно, Соборное уложение, а также указы первой трети XVIII столетия предусматривали целый спектр наказаний смертью — отсечение головы, четвертование, колесование, повешение за ребро, «посажение» на кол, «окопание в землю», заливание горла свинцом, сожжение и, как его разновидность, «копчение». При этом могли предать смерти не только за собственную вину, но и по жребию. В 1724 году голштинский дворянин камер-юнкер Фридрих Берхгольц писал в своем дневнике о смертной экзекуции как о достаточно привычном явлении в столице: «Утром в городе была большая казнь: двум делателям фальшивой монеты опять лили в горло свинец и потом навязали их на колеса».
В 1744 году власть пошла не просто на смягчение, а на приостановку смертной казни, однако эта добрая воля новой монархини, резко порывающая с предшествующей традицией и политическим опытом населения, не была преподнесена помпезно и не вызвала особого ликования современников. «Оды на отмену смертной казни» не появилось, и лишь спустя два года в связи с днем рождения императрицы М. В. Ломоносов упомянул:
Ты суд и милость сопрягаешь,
Повинных с кротостью казнишь,
Без гневу злобных исправляешь,
Ты осужденных кровь щадишь.
Характерно также, что поначалу ни в законодательстве, ни в одических произведениях, ни в политических памфлетах акт высочайшего милосердия не рассматривался в контексте христианской морали, что безусловно придало бы ему особое звучание. Только за несколько недель до кончины Елизаветы Ломоносов, назвав императрицу «богиней", напишет от ее лица:
Моей державы кротка мочь
Отвергнет смертной казни ночь;
Владеть хочу зефира тише;
Мои все мысли и залог
И воля, данная мне свыше,
В устах прощенье, в сердце Бог.
Представляется, что подобное отсутствие резонансных откликов на приостановку смертной казни в первые годы правления Елизаветы было связано с рядом обстоятельств. Во-первых, не следует преувеличивать жестокость судебной практики при Петре и Анне Иоанновне. Так, по «Воинскому уставу» лишение жизни предполагалось более чем за 120 деяний, включая испорченную «крестьянскую рухлядь», обнаженную «в сердцах» шпагу и отданный в заклад мундир. Однако в действительности исполнялась лишь незначительная часть устрашающих артикулов, напрямую связанных с самозащитой государства и предполагающих казнь за измену, фальшивомонетничество, убийство, поджог, грабеж, посягательство на казну
Во-вторых, собственно о моратории и тем более об отмене смертной казни официально не сообщалось. Речь шла лишь о распоряжении направлять в Сенат экстракты всех дел, по которым вынесены были приговоры к смертной казни или политической смерти. Резкого всплеска эмоций указ не мог вызвать еще и потому, что это был не первый прецедент в русском законодательстве. Не далее как в 1726 году Верховный тайный совет потребовал от Сената представлять на рассмотрение сведения об осужденных на казнь колодниках. Наконец, власть сама проявляла осторожность и, как следствие, неясность трактовок: с одной стороны, приказывалось «экзекуции не чинить», а с другой — количество смертных приговоров никак не регламентировалось, и они неизменно выносились в соответствии с существующим законодательством. Собственно о провозглашенном моратории вообще мало кто был осведомлен даже в среде высшего сословия. Указ, приостанавливающий смертную казнь и политическую смерть, был составлен собственноручно императрицей в мае 1744 года в качестве заключения по поводу представленного ей доклада Сената на тех же листах. Этот подлинник немедленно скрыли в секретной экспедиции. В публичную экспедицию поступила копия, содержащая лишь высочайшее распоряжение без замедления высылать экстракты дел колодников, приговоренных к высшей мере наказания. Именно этот документ без какого-либо упоминания о существовании спрятанного указа и был разослан в коллегии, канцелярии, губернии и провинции. Подготовку экстрактов для высочайшей конфирмации поручили специально учрежденной при Сенате экспедиции во главе с секретарем Иваном Судаковым. Слушания по приговорам осужденных на смертную казнь и политическую смерть проходили в строжайшей секретности: сенатские протоколисты на эти заседания не допускались, а посвященного Судакова с канцеляристами экспедиции поместили в «особливой от публичных дел палате».
В свою очередь исполнение принятого, но так и не обнародованного моратория требовало постоянного контроля правительства и даже высочайшего вмешательства в самые разнообразные судебные дела. Решение о приостановке смертной казни воспроизводилось с настораживающей регулярностью на протяжении всего царствования Елизаветы Петровны и обрастало все новыми трактовками, пояснениями и толкованиями. Настойчивое повторение одного и того же указа свидетельствовало о больших сложностях, связанных с его реализацией, и о многочисленных фактах нарушения, некоторые из которых дошли до престола и нашли отражение в законодательстве.
Так, в 1749 году киевский генерал-губернатор М. И. Леонтьев вынужден был донести в Сенат, что вопреки изданному указу в Запорожье повесили двух казаков, участвовавших в грабительстве и разгромивших дом польского еврея-арендатора Шмолла. При этом кошевой атаман Запорожского войска в рапорте сослался на некое, видимо, ему одному известное императорское распоряжение вершить смертную казнь и впредь, поскольку без этого «воровство и прочие шалости искоренить невозможно». Незадолго до этого сходная бумага пришла из Ревельской губернской канцелярии. Местные ландраты и магистрат просили Сенат не уничтожать их «древние справедливости» и сохранить привилегию лишать жизни колодников безо всякой высочайшей конфирмации ввиду увеличивающегося числа «злодеев», прокормить которых становилось все труднее.
Позиция престола по поводу таких попыток ревизии существующего законодательства оставалась непреклонной: на всей территории империи без исключения «осужденным к смертной казни и политической смерти экзекуцию не чинить, экстракты присылать в Сенат и ждать указа». Разумеется, никаких инструкций не поступало, Сенат был завален списками колодников, места заключения переполнены, а смертные приговоры по-прежнему оставались лишь на бумаге. Власть же продолжала ревностно относиться к принятому закону, действовала на опережение и после присоединения новых земель немедленно направляла туда указы о приостановке или отмене смертной казни. Мораторий относился даже к осужденным по делам Тайной канцелярии и военным преступникам. 31 мая 1744 года Сенат разослал специальные предписания и в ведомство политического сыска, и в полковые лейб-компании и лейб-гвардии.
Даже в случае громких преступлений, сведения о которых доходили до императрицы, престол не только требовал скорейшего сыска разбойников, но и предупреждал о неприменении к ним смертной экзекуции. Так, в 1744 году Елизавета Петровна узнала о бандах грабителей, которые бесчинствовали в низовых городах по Оке до Казани, нападали на суда и деревни и даже не пощадили направляющийся в Пекин караван духовной миссии православной церкви. Возглавлял этот караван бывший малороссийский певчий Герасим Кириллович Либратовский, лично знавший всесильного фаворита Алексея Разумовского, имеющий, следовательно, очень неплохие карьерные перспективы и возможность практически «беспосредственного» доступа. Он-то и донес Елизавете о столкновении каравана с воровской компанией. Императрица отчитала бездействующих губернаторов и воевод, приказала немедленно найти и пытать злодеев, однако в специальной «инструкции сыщикам» категорически напомнила: «…натуральной или политической смерти пойманным не чинить, а содержать разбойников под крепким караулом скованны[ми] до распоряжения Правительствующего Сената».
Однако еще больше процессуальных проблем возникло при реализации второй части знаменитой формулировки указа 1744 года «о неисполнении приговоров к смертной казни и политической смерти». И если суть натуральной смерти была более или менее ясна и в Петербурге, и в провинциях, то сам термин политическая смерть вызвал глубокое недоумение на всех уровнях власти. Елизавета потребовала от Сената вопрос проработать и представить бумагу, где бы перечислялись законы, регламентирующие ритуал политической смерти и четко фиксирующие преступления, за которые полагалось подобного рода наказание. Спустя некоторое время императрица получила ответ: «За какие вины политическая смерть и какая именно положена — точных указов не имеется».
Правда, во избежание монаршего гнева сенаторы все же упомянули некоторые экзекуции, которые, с их точки зрения, можно было подвести под понятие «политическая смерть». Все эти казни объединялись рядом сходных обстоятельств. Во-первых, они приходились на эпоху Петра Великого, с которой, собственно, и начиналась актуально переживаемая история для многих политиков и мыслителей елизаветинского правления. Во-вторых, данные экзекуции включали несколько общих процедур: «сказание смерти», «положению на плаху» и всемилостивейшее избавление от натуральной смерти. Однако перечень этот оказался далеко не полным, содержание дел и приговоров проанализированы не были, и самое главное — выбранные сенаторами примеры казней никогда политической смертью не именовались. А между тем обстоятельства подобных экзекуций могли бы пролить свет на историю появления понятия политическая смерть в русском языке и правовом сознании XVIII века.