«Касательно до душевнаго моего расположения, то я солгу, если скажу, что я покоен. Душа моя болит и сердце страждет. Если бы не блистал луч надежды, хотя в отдаленности, если бы я не находил толикое соболезнование и человеколюбие от начальства в проезд мой через разныя губернии, то признаюсь, что лишился бы, может быть, и совсем разсудка.
Разум мой старался упражняться, сколько возможно, то чтением, то примечаниями и наблюдениями естественности, и иногда удается мне разгонять черноту мыслей. Благоприятство отличное, которым я здесь пользуюсь, еще более скуку мою разгоняет. Уверенный, что семейство мое будет всегда под вашею защитою, уверенный, что и я забыт вами не буду, если могу только на месте моего пребывания найти всегдашнее упражнение, которое бы занимало не только силы разума, но и тела: то надеяться могу, что, сделав к спокойствию первой шаг, время, великой целитель всех человеческих скорбей, совершит мое начинание, а тем скорее, если могу иметь утешительное удовольствие видеть на месте моего пребывания кого-либо из моего семейства».
Письмо А. Р. Воронцову, 22 октября 1790 г. (Из Пермска)
«13-е ноября 1790. Ехали лесом. Сосняку мало, ель, дуб, береза, осина и пр. Здесь вышла дорога из Оренбурга, Вятская отделилась от Пермской. Татары ездят в Ирбит, Оренбург, Семипалатинскую и Устькаменогорскую крепость за лошадьми. От Юруку до реки Вятки 9 верст, до озера от Вятки 3 версты, где купцы из Тобольска потонули. В Янгулове продавали одеяла, [за] двойное теплое из степных лисьих хвостов 6 р. просили. Татары, черемисы, чуваши селятся по увалам и долам, русские на горе. У чуваш и черемис избы черные, но воздух здоровее, нежели у русских в избах, ибо прямо с надворья. Они холод любят. Тараканов нет, но много блох. У татар избы белые, впереди камелек. По лесам татары бьют медведей, волков, лисиц, зайцев, векшу и мало куниц. На перевозе Вятки стоит село русское г. Юшкова, мужики бедные, избы худые. Река Вятка, лес по обе стороны, ельник по большей части и всякий черный лес, а где разливается, то один черный лес. Река шириною с Неву, сажен 80 или 100. За рекою местами и сосны высокие, но редко».
Записки путешествия в Сибирь
«До Кунгура 20. Переезжая Кунгур, гора высокая. Стоит на реке Ирене и Сылве. Город старинный, худо построен. Бывший провинциальный. Старая воеводская канцелярия, в средине большая комната со столами и скамьями для писцов, в средине два столба, у одного цепь, в прихожей отгородка решетчатая, осленистая, 4 для сажания колодников. На горе старинная деревянная крепость, то есть забор с башнями, в коих ворота. На площади пред собором стоят 20 пушек чугунных на лафетах, из коих 3 годных. В сарае, называемом цейхгаузом, хранятся пушечки (фальконеты) Ермаковы и ружья, весом в пуд или в 1 ½ по крайней мере, ствол чугунный, ложа деревянная простая, замок старинный с колесами. Тут же хранятся и орудия казни: топор, крюк, которым за ребра вешали, утюг, то есть кривое железо с ручкою, шириною в 2 ½ пальца, наподобие серпа, железцы или клеймы малые».
28 ноября 1790, Записки путешествия в Сибирь
«Получив в горести моей великую отраду приездом моих друзей, я чувствую, что существо мое обновляется. Разум, в недействие почти приведенный, испытывает паки свои силы, и сердце, обыкшее повторительною печалию содрогаться ежечасно, трепещет еще, но от радости. О ты, виновник моего утешения! Прими паки слезу благодарности и не поскучай, когда повторительное слово изъявит тебе только то, что душа чувствует, изъявит, но слабо. Сердце обыкло во мне предварять разсудок.
Нередко текут слезы, а язык нем».
Письмо А. Р. Воронцову, 15 марта 1791 г. (Из Тобольска)
«Вот худое изображение тобольского климата. Лето здесь бывает мокрое и жаркое. Осень ясная, сухая, но холодная, зима без оттепели. Многие из здешних старожилов доживают до глубокия старости; но на здоровье, не привыкшее к суровости здешнего воздуха, оной неблагоприятственное может иметь действие. Мы все то чувствуем. Я вашему сиятельству уже доносил, что сестра моя занемогла почти с ея сюда приезда. Она, слава богу, выздоровела. Я на прошедшей неделе столь сильно простудился, что кашель совсем лишил меня сна, и столь силен и упорен, что, думаю, принужден буду пустить кровь, дабы предупредить худшия следствия. Сын мой кашляет сильно, четвертая тому неделя. Из людей моих также трое больных, — две женщины и один мужчина».
Письмо А. Р. Воронцову, 19 апреля 1791 г. (Из Тобольска)
«Во всех окрестностях Тобольска нет ни одного родника, по всему Иртышу не найдешь и камешка, а на его гористом берегу вовсе нет другого песка, кроме мелкого серого, смешанного с глиной. Так как к этому предмету относятся довольно беспечно, а русский человек обычно пьет квас, то недостаток в хорошей воде ощущается не очень сильно. Мне кажется, что здешняя вода по своим качествам вовсе не вредна для здоровья, впрочем я еще этого достаточно не проверил. А мне, созданию избалованному и немощному, трудно приходится в отношении питья, но я постараюсь выйти из положения, процеживая обыкновенную воду и превращая ее в сельтерскую по способу Пристли. Я в этом испытываю большую нужду, так как задыхаюсь от кашля, а простые лекарства не приносят мне никакого облегчения».
Письмо А. Р. Воронцову, 8 мая 1791 г. из Тобольска (Из Тобольска)
«Болезнь, которая уже более месяца производит здесь ужасные опустошения — это корь. Сотни детей погибли от нее, а здешние эскулапы все еще считают, что она не опасна. Если прививка оспы спасает от могилы, куда преждевременная смерть свела многих, то почему к кори, которая тоже является болезнью повальной и весьма опасной, не применить то же действие? Ах, неужели всегда нужны века, чтобы научить человека мудрости? Человек — это воистину дитя, играющее в жмурки, у которого глаза завязаны предрассудками и пр.».
Письмо А. Р. Воронцову, 16 июля 1791 г. (Из Тобольска)
«Правду говорили, будто здешние люди, во всяком случае некоторые из них, самый что ни на есть дурной народ, и это заставляет меня торопиться с отъездом. Меня уверили, что кто-то хочет донести Сенату, будто ко мне здесь относятся лучше, нежели я того заслуживаю. Если бы можно было видеть, как иногда страдает мое сердце, даже враг мой не счел бы завидным мое положение. Я полагаюсь во всем на провидение и … на ваши милости».
Письмо А. Р. Воронцову, 26 ноября — 4 декабря 1791 г. (Из Иркутска)
«И сейчас, в этом ужасном отдалении, кто может быть свидетелем страданий моей души; нужны ли клятвы, что я бы скорее готов был потерять руку или ногу и не совершать того, что я совершил. Нужны ли еще новые унижения? Ах, эти кандалы, если они во мне не убили мою живую душу, не иссушили сердца, неужели их было недостаточно для толпы? Нужна ли порука, что я более не впаду в подобную же ошибку? Порукой — четверо детей, по крайней мере пока они в малолетстве, и мое слово. Верьте, что оно сильнее, чем все оковы и узы. Неволя ожесточает нас, благожелательность трогает душу, и если нужны примеры, то детей гораздо лучше исправляют мягкостью, чем побоями. Простите меня, ах, простите!».
Письмо А. Р. Воронцову, 6 февраля 1792 г.
«Воздух чист, небо безоблачно. С тех пор, что мы здесь, было только два снеговых дня, но зато и ветра почти нет, а если и есть, так пустячный. Мы здесь, как в погребе, если мы и хорошо защищены от ветров, то зато летом воздух должен быть чрезвычайно душным. Это мы увидим. Весна и лето обещают мне весьма приятные развлечения. Так как местность гористая, у меня будут широкие возможности заняться горными разведками».
Письмо А. Р. Воронцову, 17 февраля 1792 г.
«Пакет вашего сиятельства пришел как раз во-время, чтобы пролить бальзам в сердца, измученные одним из тех невеселых зрелищ, которые часто являют нам слабости человечества: коварство, зависть, вероломство, измена, всяческое отрицание нравственных начал — вот отдельные штрихи картины, ежедневно развертывающейся у нас перед глазами. И если правда, что можно дойти до высшего презрения к адамову роду (чувство, в котором обвиняют покойного прусского короля), то никогда еще не было страны, более его порождающей, чем нами обитаемая. Не думайте, однако, обвинять меня в ненависти к человечеству, вы бы ошиблись! Чем старше я становлюсь, тем более чувствую что человек есть существо общественное и созданное, чтобы жить в обществе себе подобных».
Письмо А. Р. Воронцову 3 июня, 1795 г. (Из Илимска)
«Это лето для меня прошло почти в полном бездействии. По целому ряду обстоятельств я не мог двинуться с места; несколько раз я побывал с сыном в лесу для сбора растений — это единственное занятие, которое можно назвать трудом. Мальчик, кажется, имеет большую склонность к естественным наукам вообще и особенно к зоологии и ботанике. Минералогия его не занимает. Так как мои знания недостаточны и я лишен помощи книг, пригодных для того, то образование, которое я могу ему дать, будет далеко не полным. Итак, наше изучение ботаники ограничивается почти единственно рассматриванием цветов».
Письмо А. Р. Воронцову, 20 ноября 1795 г.
«Провожали нас: исправник Клим Малышев, сын его Иван с женою, который мне дал вина на дорогу. Какие их были виды? Исправник из благопристойности, другие из тупого чувствования благодарности, но все до того, что я еще мог писать в Иркутск и встречуся с г. губернатором. Приехали в зимовье к Лукичу, от Илимска на Ирейке 21 вер., уже смерклось. Тут угостила Семеновна нас чаем, женщина приветливая. Дети 3 ужинали, а меня позвала Анютушка, слезы мои текли; таков был ужин. Егор Лукич, сын его Фома и три девки живут бедно; кажется, лень тому причиною. Фома хотя промышляет, но другого не знает, и питаются сборным хлебом от проезжающих с Оки [и] Ангары нижнее илимских, за сбором коего ездят зимою, что называют тепловым, то есть воздаяние за теплую избу. Проезжих не кормят, ибо нечем; ничего не сеют, огородов почти нет. Определены зимовщиками издавна».
20 февраля 1797, Записки путешествия из Сибири
«5-е марта. В Ишимах пили чай, время выяснивало. До Торунтаевой 22 вер., где есть старожилы и посельщики. Ели печеную репу с великим аппетитом и, переменив лошадей, поехали до Халдеевой 23 вер. Тут Полинька говорил, что мы едем к халдеям и вавилонянам мудрецам. В оной обедали у того же старика, где ночевали, ехав в Иркутск.
У посельщиков много сирот в лохмотьях. До Семилужного села, где есть церковь, старожилы и мало посельщиков, 15 вер., а оттуда до Томска 30 вер. В Томске стали на квартиру к тому же хозяину, где жили прежде. Приняты ласково. Он голова городской».
1797, Записки путешествия из Сибири