Глава из книги Эллы Сагинадзе «Реформатор после реформ: С. Ю. Витте и российское общество. 1906−1915 годы».
«Несомненный вдохновитель акта 17-го октября, граф С. Ю. Витте полагает, что русское общество, которое живёт и дышит этим актом, не может отделить акта от его творца и только лишь ждёт возвращения творца к власти, чтобы он мог претворить мёртвый акт в кипучую жизнь, бьющую ключом и наделяющую всех животворящими радостями». (М. А. Сукенников)
В рассказе Аркадия Аверченко «Фокус великого кино», написанном в конце Гражданской войны, русская история предстаёт как лента кинохроники, которая отматывается назад. Перед глазами читателей проходят кадры двух российских революций, сначала Октябрьской, затем Февральской, сражения Великой войны, мертвецы встают и оживают, большевики исчезают… Финальным кадром киноленты оказывается 17 октября 1905 года. Герой рассказа берёт извозчика, едет в ресторан, заказывает себе шампанского и, преисполненный счастья и самых восторженных чувств, отмечает манифест. Осознание Аверченко судьбоносного значения манифеста под впечатлением последующих трагических событий было, очевидно, особенно острым.
Манифест являлся точкой отсчёта не только для известного писателя. С самого момента опубликования документа многие в российском обществе считали 17 октября 1905 года значимой датой. Более того: для тех политических сил, которые стремились следовать курсом реформ, обращение к этой дате было тактическим приёмом для лоббирования своих политических интересов. Дискуссии велись по преимуществу о том, насколько осуществились заложенные в манифесте принципы. Опальный Витте, имевший непосредственное отношение к его появлению, не упускал возможности присоединиться к публичным прениям по этому вопросу.
В сентябре 1911 года он вступил в газетную полемику с членом Государственной думы, лидером партии «Союз 17 октября» А. И. Гучковым. Поводом к тому послужило выступление Гучкова на закрытом заседании ЦК партии октябристов с речью о только что трагически погибшем председателе правительства П. А. Столыпине. Полемика привлекла внимание общества, она активно комментировалась разными органами печати. Наибольший резонанс вызвала фраза бывшего премьер-министра Витте, в пылу дискуссии заявившего, что Столыпин и его верные приверженцы — октябристы превратили созданный им Манифест 17 октября 1905 года в «труп»,
Граф Витте опубликовал свою с Гучковым газетную полемику в мемуарах. Хотя эта дискуссия частично была предметом изучения, общественная реакция на неё до сих пор не привлекала внимания исследователей.
Отношение графа к своему преемнику на посту председателя правительства было неприязненным. Близкий к Витте журналист, сотрудник «Русского слова» А. В. Руманов вспоминал: «Столыпина он ненавидел. Для него П. А. Столыпин был воплощением бюрократической самоуверенности, без дара предвидения и с неуважением к интеллигентным силам. <…> Столыпин для него олицетворял целую породу [которую граф называл собирательным местоимением «они». — Э. С.]. <…> Уже после убийства Столыпина Витте продолжал полемизировать с ним, презрительно утверждая, что «они» губят Россию». По мнению многих, такая неприязнь была вызвана завистью отставного сановника к своему более удачливому преемнику. Витте, получив отставку в апреле 1906 года, не терял надежды вновь получить высокое назначение.
Отставной министр принимал активное участие в борьбе против режима Столыпина в 1909—1910 годах, когда крайние правые Государственного совета, недовольные «слишком либеральной" политикой действующего премьера, предприняли несколько заметных кампаний против него. С этой группой блокировался и Витте, на которого участники интриги делали ставку — он играл в их общей комбинации роль политического «тяжеловеса». Вместе с тем выдвигавшие отставного реформатора люди относились к нему скорее с недоверием и даже враждебно: «Говорят, что за графом Витте снова стоит целая партия. Всё это люди, в общем не только не симпатизирующие графу, но ненавидящие его за приписываемую ему «слабость» в 1905 г., имевшую своим последствием акт 17 октября. <…> К ним присоединились Дурново и почти вся правая [группа] Государственного Совета». Желание «свалить Столыпина» было в названных кругах настолько сильным, что масштаб личности графа в данной ситуации, по-видимому, заслонял собой другие его характеристики. Осуществить задуманное не удалось, причём, по оценке передающего эти сведения сотрудника полиции, в немалой степени из-за дурной репутации Витте. Суть проблемы чиновник ДП определил одной фразой, которая представляется очень показательной: «Говорят, что у враждебной премьеру партии нет флага. Витте же далеко не знамя». Передающий те же сведения другой сотрудник ДП не сомневался, что Витте преследовал в интриге свою (всем известную) цель и «затеял весь этот план, опираясь на партию, желающую падения нынешнего кабинета, только затем, чтобы самому получить власть».
Неудивительно, что известие об убийстве Столыпина в августе 1911 года в Киеве возродило в отставном реформаторе надежды на новое возвышение. Случай вновь заявить о себе и дал ему лидер октябристов в сентябре 1911 года. Вскоре после убийства Столыпина Гучков вернулся из поездки на Дальний Восток и окунулся в политическую жизнь столицы. 14 сентября он выступил на закрытом заседании Центрального комитета партии с речью о погибшем премьере. Стенограмма выступления появилась в хронике «Нового времени» 15 сентября. Из неё следовало, что при формировании правительства Витте осенью 1905 года на пост министра внутренних дел рассматривалась кандидатура Столыпина и Витте будто бы даже отправил саратовскому губернатору телеграмму с приглашением приехать в Петербург. Гучков много говорил о фигуре премьера, выражая искреннюю скорбь по поводу столь невосполнимой для России утраты. Кроме того, в своей речи он затронул и те препятствия, которые стояли перед Петром Аркадьевичем при проведении его курса, особо отметив интриги правой группы Государственного совета, негласным вдохновителем которой был граф Витте при посредстве Дурново. На следующий день в «Новом времени» появилось опровержение: Гучков сообщал, что так как заседание было закрытым и представители печати на нём не присутствовали, то сообщение московского хроникера «Нового времени» «совершенно не соответствует истине». Однако Витте не оставил выпады против себя без ответа. В письме из Биаррица граф выступил с их опровержением, попутно обвинив правительство Столыпина во введении «исключительного порядка смертных казней" и в большом их количестве. Также Витте категорически отрицал свою причастность к интригам против погибшего премьера, утверждая, что эти сведения Гучкова «безусловно ошибочны». Гучков парировал: хотя у него и нет документальных доказательств, но любому, более или менее знакомому с политической ситуацией, «была ясно видна та опытная, искусная рука [Витте. — Э. С.], которая из-за кулис расставляла фигуры и дёргала марионетками». Интриги правых против Столыпина были ещё памятны публике. Однако подобная интерпретация явно основывалась и на сформировавшейся репутации Витте: на первый план в его оценке выходили непомерная властность и искушённость в интригах, заставлявшие других подчиняться его воле, а отставной статус сановника был менее значим. Репутация Витте как «кукловода», вынуждавшего других действовать по своей указке, зафиксирована во многих документах эпохи, а в качестве объектов его влияния в разное время называли то Г. Е. Распутина, то В. Н. Коковцова.
Ответ графа Витте появился в номере «Речи» от 8 октября с оговоркой, что его отказались публиковать в «Новом времени». Противопоставляя себя П. А. Столыпину, граф особенно подчёркивал в статье свою историческую роль творца высочайшего манифеста 1905 года. Более того, он акцентировал внимание общественности на том, что считает эту веху своей политической биографии чрезвычайно значимой:
Всему свету известно, что новый строй был провозглашён манифестом 17-го октября 1905 года и очерчен законами, изданными в согласии с этим манифестом, когда я стоял во главе Императорского правительства. Всему свету не менее известно моё исключительное и ответственное участие в создании этих актов, установивших «новый политический строй". От тех убеждений, которые я тогда имел смелость и счастье высказать моему повелителю, Государю Императору, я никогда не отказывался, а воспоминание об этом наполняет ныне мою жизнь и составляет мою гордость.
Далее сановник прямо критиковал политический режим последних лет, понимая, что его собственная органическая связь с новым строем придаёт его словам особенный вес:
Я утверждаю, что в новом, обновлённом строе, защитником которого теперь является А. И. Гучков, сохранился лишь труп 17-го октября, что под флагом «конституционного режима» в последние годы лишь указывали пределы Царской власти, но свою собственную власть довели до неограниченного, абсолютного и небывалого произвола. <…> На эту тему, по моему особливому участию в 17-ом октябре [sic. — Примеч. ред.], я не могу говорить спокойно.
Бывший премьер-министр сравнил российскую конституцию с «Джиокондой", которую прямо на глазах зрителей заменили на поддельную, и эта подмена «вызвала всеобщее возмущение». (В августе 1911 года из Лувра была похищена знаменитая картина Леонардо да Винчи «Джоконда», а на её место грабители поместили сделанную современным художником копию. Вскоре обман раскрылся, началось расследование, ход которого освещали многие российские издания).
Появлению письма в печати сопутствовало недоразумение: граф предполагал, что этот текст одновременно появится на страницах «Нового времени» и «Речи» —
Тем временем газетная распря государственных деятелей набирала обороты. К ней неожиданно присоединился министр торговли и промышленности в правительстве Витте В. И. Тимирязев. Комментируя в «Новом времени» заявления Витте по вопросу о смертных казнях, он упрекнул графа в публичном обсуждении вопросов, о которых не стоило говорить без «высокого на то разрешения». Кроме того, министр полагал, что Витте, опытный сановник, неудачно выбрал время для своих разоблачений: «Письмо графа Сергея Юльевича меня не только удивило, но прямо потрясло. <…> Граф хорошо знает цену и силу своего могучего слова, и его выступление против умолкнувшего навеки государственного деятеля, над свежей его могилой, заставило меня содрогнуться». Между Витте и Тимирязевым началась настоящая «битва документов», в результате в полемическом задоре они стали выдавать информацию, не предназначавшуюся для широкого обнародования. К спору присоединились и другие участники — граф И. И. Толстой, а также общественный деятель Д. И. Шипов. Они расценили саму дискуссию как бестактность, а зачинщиков обвинили в переходе границ допустимого. Шипов к тому же заявил, что считает дальнейшее развитие газетной схватки неуместным: разногласия между Витте и Гучковым уже давно вышли за рамки обсуждения фактических деталей, и «они уже спорят о том, кто погубил русскую конституцию и что осталось от манифеста 17-го октября. В данном случае выводы могут быть только чисто субъективными».
Огромное впечатление на публику произвело заявление Витте, что от манифеста остался «лишь труп 17-го октября». Н. Высотский в послании к полковнику Н. П. Евреинову целиком и полностью согласился с отставным сановником в его оценке политического строя: «Приятно читать статью Витте. Никто из наших государственных деятелей не напишет так умно, так смело и так красиво. <…> Возвращение Витте к власти вряд ли желательно <…> но как дельный, серьёзный и беспощадный критик он не имеет себе равного». По-видимому, впечатление от скандальной статьи Витте было у Высотского настолько сильным, что он делился им с несколькими адресатами. Через день он сообщал уже другому адресату, министру образования в 1908—1910 годах А. Н. Шварцу, что граф отличается от остальных сановников именно нелицеприятностью суждений: «Очень пикантно выступление графа Витте. Зубастый он человек, и напрасно Гучков затеял с ним полемику. <…> Так никто другой не напишет и не посмеет написать». Впрочем, согласие с точкой зрения Витте и приводимыми им аргументами не делало самого Витте более привлекательным — в данном случае важнее была созвучность сказанного графом собственным чувствам Высотского, а не то, что человек, так резко обличающий порочные черты политического режима последних пяти лет, сам по себе вызывает мало симпатии. Известный востоковед, академик С. Ф. Ольденбург передавал в письме своему сыну — историку, публицисту, впоследствии автору фундаментального исторического исследования о Николае II, С. С. Ольденбургу относительно «темы дня»: «Читал ли ты о письме Витте по поводу интервью с Гучковым? Там есть фраза, где он говорит, что ведь теперь остался только труп 17 октября. <…> Если бы не чересчур большое «дипломатничанье» Витте, письмо могло бы иметь громадное значение, оно и так усиленно комментируется печатью. Для него такое письмо почти равно сжиганию кораблей. Октябристам плохо от этого письма: если сам творец 17 октября признаёт, что остался только труп, оспаривать это трудно». Вскоре Ольденбург-старший получил ответ, из которого следовало, что сын разделяет его чувства: «Насчёт письма Витте думаю, что в нём, конечно, много верного. Я никогда не считал [в] последние годы Столыпина тем защитником представительного строя, каким его выставляют, и не сочувствую той легенде, какой теперь хотят его окружить. <…> И, конечно, в Манифесте 17 октября в то время намечался другой порядок, чем тот, который теперь». Как видно из приведённых цитат, роль Витте в событиях 1905−1906 годов заставляла многих прислушиваться к нему с особым вниманием. Подобно экс-министру торговли и промышленности Тимирязеву, они полагали, что его слово и по этой причине обладает огромной силой.
Российский педагог, впоследствии известный астроном, П. И. Попов (к слову, активный участник студенческих волнений в Московском университете в 1905 году) сообщал в письме академику, известному экономисту И. И. Янжулу, что ответственность за сложившееся положение лежит и на кадетах, не оказавших в своё время первому премьер-министру должной поддержки: «Вследствие этой ошибки Витте пал и наступило обратное шествие от принципов манифеста 17 октября. В результате же «остался один труп», по словам Витте».
Почему отклик общественного мнения на оброненную опальным сановником фразу был столь ощутимым? Граф, всегда чуткий к политической конъюнктуре, уловил наиболее распространённые в обществе настроения: уже начиная с 1909 года популярность Столыпина начала снижаться, а к моменту его смерти число недовольных и вовсе возросло. Конечно, называть Витте «рупором недовольных» было бы преувеличением, но он выразил мнение многих, а его критика в адрес режима последних лет нашла поддержку в обществе. Граф представлялся единственным человеком, который мог бы осмелиться так резко высказаться и, что немаловажно, имел для этого в глазах публики достаточные основания.
Смерть Cтолыпина всколыхнула российское общество, многие увидели в ней знак скорых политических перемен. В статье, посвящённой его памяти, кадетская «Речь» утверждала, что и сам погибший премьер понимал несостоятельность режима «третьеиюньской монархии»: «Мы ждали, — писала газета, — что близок тот момент, когда и власть, и общество придут к заключению, что система политики должна быть изменена в том направлении, какое было дано манифестом 17 октября». Лидер партии, П. Н. Милюков, дал полностью отрицательную политическую характеристику покойному, выразив надежду, что отныне «другого Столыпина у нас быть не может».
Сразу после похорон премьера, состоявшихся в Киеве, прошли совещания лидеров партий октябристов и националистов (так называемого столыпинского блока в III Государственной думе), чтобы найти почву для будущего объединения в сложившихся условиях. Одновременно ЦК партии октябристов опубликовал воззвание, в котором обвинял «левые партии» (и кадетов в том числе) в убийстве «министра, которого Россия не имела со времен Сперанского» и призывал всех «к борьбе с оппозицией и рождённой ею революцией".
Не случайно видный кадет И. В. Гессен, откликаясь на эти заявления своих политических противников, ехидно замечал: «Октябристы в смерти Столыпина ищут источник новой жизни». Имелась в виду «политическая», «публичная» жизнь партии верных приверженцев убитого премьер-министра. По этой причине статья Витте была использована кадетскими изданиями для критики октябристов в преддверии начавшейся подготовки к выборам в IV Государственную думу. «Русские ведомости» заявляли: «Граф Витте имел, конечно, основание говорить о превращении нового строя в труп, и несомненно, что октябристы приложили свою руку к делу такого превращения». «Напечатанное у нас на днях письмо графа Витте, — утверждала им в унисон «Речь», — произвело огромное впечатление, в особенности его категорическое заявление. <…> Эти слова не только характеризуют всю внутреннюю политику покойного премьера, но и выставляют на посмешище г. Гучкова и представленный им псевдолиберализм. <…> если эта дата уже не более чем труп, то и роль октябристов ликвидирована, ибо им уже нечего оберегать».
Вскоре метафора манифеста как «трупа» стала у кадетов настолько популярной, что обыгрывалась в сатирических фельетонах. В одном из них «конституция» заявляла: «Я не боюсь никого, я труп, и со мной ничего не сделаете. Нет того положения, которое было бы хуже моего».
«Новое время» в этой «газетной войне», как уже отмечалось, стояло ближе к партии октябристов. Откликаясь на разоблачения, с которыми выступил Витте, в газете не скрывали своей иронии:
Мир знает три самых вопиющих криминала: когда-то в ночь под Рождество на глазах достоверного свидетеля черт месяц украл; затем по его примеру неведомый злодей похитил из Лувра «Джоконду», и, наконец, какая-то подозрительная личность не без деятельного участия А. И. Гучкова подменила, по свидетельству графа Витте, составленную им русскую конституцию маргариновым фальсификатом. <…> Если творение графских рук оказалось столь непрочным, то, очевидно, оно и вначале не было столь совершенным.
Орган киевских националистов также откликнулся критикой в адрес Витте, заявив, что расценивает время его правления скорее как несчастье для России, а Манифест 17 октября, об утрате которого граф так сокрушался, не вызывает у них сожаления: «Может, теперь граф Витте лучше понимает чувства, которые вызывала «Джоконда», поднесённая им России».
Содержание полемики, широкий круг затронутых в ней злободневных вопросов, а также репутация Витте способствовали тому, что полемика эта предполагала её разное политическое использование. Если кадетская печать не касалась вопроса о своих переговорах с Витте в 1905 году, то октябристы сделали данный сюжет одним из основных. Назвав кадетов «верными союзниками П. Н. Дурново», «Голос Москвы» 14 октября, спустя почти две недели после начала дискуссии, утверждал, что в своё время именно видные представители партии кадетов, И. И. Петрункевич и князь Е. Н. Трубецкой, посоветовали Витте отказаться от кандидатуры Столыпина и остановить выбор на П. Н. Дурново. Расчет был верен: большего оскорбления для партии кадетов, чем обвинение в причастности к назначению в 1905 году Дурново министром внутренних дел, придумать было трудно. Тогда, в 1905-м, и Гучков мотивировал свой отказ войти в кабинет Витте именно неприязнью к Дурново — этому, по его выражению, «противнику всякой общественности».
Откликаясь на газетную дискуссию, В. И. Ленин не упоминал о «трупе» конституции, но полагал, что значение данной полемики сводилось к её разоблачительному характеру. В результате в невыгодном свете перед публикой выступали кадеты и октябристы, ведь многие лидеры этих партий в 1905 году участвовали в переговорах с Витте по вопросу о вхождении их в правительство. Ленин с удовлетворением замечал: «Историческая правда берёт своё и выплывает наружу иногда с такой стороны, с которой менее всего можно бы было ожидать правды. <…> Но известно, что когда два вора дерутся, то от этого всегда бывает некоторый выигрыш для честных людей, а если три вора дерутся, то выигрыш, вероятнее всего, увеличится». Помимо Витте и Гучкова, преследующих свои цели, третьей стороной (ещё одним «вором») Ленин считал кадетов. Словом, Витте своей статьёй дал разным политическим силам повод начать дискуссии по тем или иным вопросам общественно-политической жизни последних лет.
Нужно отметить, что многие в обществе трактовали его громкое заявление как прием в борьбе за власть. Так, у того же Ленина не было иллюзий относительно мотивов Витте: он оценивал цели отставного министра как «самые низменные», как интригу «худшего сорта», иначе говоря — как борьбу за министерский портфель в новом правительстве. Историк, филолог, публицист, профессор Киевского университета Ю. А. Кулаковский, убежденный крайний монархист, подмечал: «Совершается перелом в смысле политики. Коковцов — не Столыпин в смысле крупной, ясной, определенной личности. Всплывает и Витте, начавший свое выступление со лжи и искажения того, что было. Я верю в его ум, но презираю ложь и фальшь, не могу их выносить».
Характерно, что в тех случаях, когда Витте считал необходимым, он публично выступал с противоположными собственному заявлению суждениями. Так, в начале 1913 года для правой группы Государственного совета важным и острым был вопрос, остаётся ли после издания манифеста за царём титул «самодержец». Витте, играя на настроении дня, в своей речи об отмене смертной казни между прочим назвал Николая II «самодержавным благочестивым неограниченным монархом». По свидетельству очевидца, репортёра Клячко, его слова произвели на правых оглушительное впечатление: «Помилуйте, сам творец конституции <…> сказал «самодержавный неограниченный". <…> Ведь это козырь совершенно исключительный". Добившись нужного эффекта, Витте тем не менее вышел из щекотливого положения, собственноручно вычеркнув слова «самодержавный" и «неограниченный" из стенограммы своей речи. В это же время, в феврале 1913 года, он инициировал публикацию статьи редактора журнала «Исторический вестник» и притом одного из своих сотрудников, Б. Б. Глинского, «О титуле «самодержец»», в которой доказывалось, что с юридической точки зрения царь действительно имеет право носить такой титул. Откликаясь на эту статью, либеральный журналист А. Палибин возмущённо восклицал: «Графу Витте выгодно и необходимо при том, как ныне сложились политические обстоятельства, отречься от своих свободолюбивых метаний 1905 года и записаться в консерваторы: подобные примеры бывали в истории. Однако «scripta manent», и имя его навсегда связано с «Российской Конституцией", так же как деятельность его — с ограничением самодержавной власти Монарха <…>. В своё время и апостол Пётр отрёкся от Христа!».
Необходимо отметить, что оппозиционно настроенные круги российского общества неоднократно возвращались к теме манифеста. Шумная газетная кампания была поднята в октябре 1915 года, в честь десятой годовщины опубликования документа (уже после смерти Витте). Либеральная и умеренно реформистская печать, откликаясь на юбилейную дату, выдвигала свои политические требования и призывала власть продолжать следовать курсом реформ, однако безуспешно.
Орфография и пунктуация источника сохранены