С. БУНТМАН: Добрый вечер! Мы сегодня приступаем к разбору очередного дела. Вот. В Москве солнечно. Сегодня даже как-то все забеспокоились в чате. Я приветствую Алексея Кузнецова.

А. КУЗНЕЦОВ: Добрый вечер!

С. БУНТМАН: Когда мы с Белковским выступали, потому что у меня совершенно было ощущение, что я еду на Кавказ, потому что из окна вон там вот солнце светило прямо в глаз, вот, и у меня вместо очков был Лаврентий Павлович Берия такой вот, в исполнении Гафта. Вот, всё, дикий совершенно блик.

А. КУЗНЕЦОВ: У меня похожая была история в «Были о правах», и я всё время уползал от солнечного блика, который я никуда деть не могу. Я очень завидовал Калою, который сидел в ровно освещённом офисе, и, так сказать, не приходилось ему никак маневрировать. А дело…

С. БУНТМАН: Ну адвокаты, знаешь, они всегда устроятся.

А. КУЗНЕЦОВ: Да, сегодня об адвокатах, в частности, будем говорить. Сегодня дело, которое я выбрал отчасти для того, чтоб самому о нём побольше узнать. Потому что это дело для меня всегда было одной строчкой в учебнике, в школьном учебнике истории: когда перечисляют, речь идёт об эсеровском терроре, перечисляются, так сказать, наиболее громкие, наиболее знаменитые покушения, Каляева, Созонова, там, и так далее, да?

Иногда, и то не всегда, упоминается, что волна террора начинается с покушения — иногда даже без фамилии покушавшегося — на министра народного просвещения Боголепова, да? Это действительно первый теракт в России в 20-м веке, это середина февраля 1901 года. И я никогда особенно не вдавался — ну, нет, я знал, что там это связано с инициативами Боголепова об отдаче проштрафившихся по политической линии студентов в солдаты, — никогда в этом деле не копался.

Но вот когда я начал прикидывать, а не взять ли это дело в качестве сегодняшней темы, обнаружилась масса удивительно интересных подробностей, причём касающихся личности как покушавшегося, так и самого министра, так и ситуации с отдачей в солдаты, как это решение принималось. Ну и кроме того, я обнаружил и решил вооружиться в качестве эпиграфа цитатой из одного из наиболее крупных зарубежных историков — специалистов по истории Советского Союза и царской России Ричарда Пайпса, который по этому поводу написал: «Если всё же попытаться установить события, не просто предвосхитившие 1917 год, но и прямо приведшие к нему, то наш выбор должен пасть на студенческие волнения, прокатившиеся по российским университетам в феврале 1899 года. Хотя эти возмущения были быстро усмирены обычным сочетанием уступок и репрессий, они положили начало движению протеста против самодержавия, не стихавшему уже вплоть до революционных событий 1905−1906 годов».

У меня возникает ощущение, что Пайпс не преувеличивает, что действительно вот то, что началось с волнений девяносто девятого года, уже доехало до выстрелов Первой русской революции практически без остановок. Это и оживление земского протеста, и банкетная кампания 1904 года, и, конечно, эсеровский террор. Это оформление двух крупнейших подпольных революционных партий — эсеров и социал-демократов. Всё это укладывается в неполных 6 лет!

С. БУНТМАН: Это эхо того, что когда за двадцать лет до этого, когда была попытка ввести, там, Лорис-Меликовым, общение с протестующими, то есть не хватать всех подряд, а выявлять действительно экстремистские, террористические организации — так ему дня не хватило, чтобы «Народная воля» прекратила существовать, а потом закрутили гайки, и опять в — левой резьбой, опять левой резьбой, и вот как у Блока замечательно во время студенческих волнений — они ведь начались с присутствия просто полиции. Просто присутствия полиции. Университетов.

А. КУЗНЕЦОВ: Ну вот собственно, с чего эти волнения начались? Начались они с… Все знают про день святой Татьяны, про то, что это день студента, да, и все студенты всех вузов 25 января друг друга поздравляют, тем более что это официальное начало зимних каникул, и собственно, сам бог, что называется, велел. Но вообще-то в 19-м веке и в начале 20-го день великомученицы Татьяны — это день Московского университета! Не вообще всех студентов, а именно Московского университета.

С. БУНТМАН: Ну конечно, это день основания!

А. КУЗНЕЦОВ: И… ну, это, там, почти день основания, там почти, да

С. БУНТМАН: Почти, да, но близко к Татьяне.

А. КУЗНЕЦОВ: Очень, очень близко, да, действительно, и есть воспоминания у того же Анатолия Фёдоровича Кони, как как-то один раз, оказавшись в этот день — он только-только начинал работать, вот он, значит, молодой, там, прокурорский работник в Харьковской судебной палате, и вот в этот день он оказался где-то далеко на хуторе, проверял какого-то судебного следователя, в командировку приехал, и вот, значит, следователь, он его описывает, — опустившийся в деревенской глуши человек, как сейчас помню, Кони пишет, женатый на совершенно не подобающей женщине. Ну то есть, видимо, такая вот очень печальная картина человека спивающегося, утратившего всякий интерес к саморазвитию и так далее.

Но вот день университета, и они вечером заговорили об этом дне университета, и тот, который раньше Кони закончил, они вспоминали преподавателей, вспоминали великого Крылова, вспоминали — добрым словом, кстати! — Победоносцева, который был замечательным преподавателем гражданского права. И этот уже опустившийся человек, ну вот с каким он воодушевлением говорил о том, что годы в университете были лучшими в его жизни. А у петербургского студенчества был свой день — 8 февраля, соответственно, дата образования Петербургского университета. И интересно, что у меня сложилось ощущение, что и праздновали в двух столицах несколько по-разному. Вот Московский университет отмечал очень разгульно. У меня даже, когда я почитал кое-чего, возникла такая параллель: Татьянин день праздновали как сейчас день десантника примерно. Только по причинам сезонным, так сказать, купание в фонтанах было невозможно. А вот настрой примерно такой же. И существовал общественный договор: московская полиция знала, что без крайних оснований в этот день студентов трогать не надо. Надо только — вот если студент уже на четвереньках передвигается или вообще не передвигается, нужно обеспечить передачу его в заботливые и добрые руки, а то и вообще до дома довести. Но вот арестовывать, бросать в холодную, в кутузку, применять какие-нибудь штрафные меры, писать в университет гневные характеристики — нет, этого не было. Считалось, что на этот день Москва отдана Московскому университету, так сказать, на разграбление.

Вот не то в Питере. В Питере 8 февраля практически каждый год столкновения с полицией. Я не знаю, кто в этом виноват, но сложилась такая историческая традиция, что петербургские студенты в день основания университета очень часто выдвигали какие-то политические требования, устраивали какие-то протестные акции. И вот в 1899 году ректор университета, очень крупный, очень известный российский правовед, историк средневекового российского права Василий Иванович Сергеевич, которого беспокоило приближающееся 8-й, ещё 4-го издал приказ по университету, общий смысл которого был угрожающим. Не просто увещевающий, а именно угрожающий: вот кто будет себя, значит, вести неподобающим образом, к тому будут, как говорится, взяты меры.

Студенты тут же, буквально в течение суток, провели собрания всяческие и выработали план протеста по этому поводу. И когда 6-го, накануне празднования, состоялось торжественное собрание, как это каждый год делалось в университете, то как только ректор поднялся на трибуну для того, чтобы выступить с речью, началось шиканье, свист, какие-то группки студентов начали, топоча ногами, с грохотом подниматься, стуча мебелью, демонстративно выходить из зала. В общем, они сорвали выступление ректора, Сергеевич был вынужден с трибуны сойти, просто говорить не давали. То есть к 8-му обстановка была уже накалена, причём студенты были, видимо, в эйфории некоторой от того, что у них получился такой протест. А полиция, с другой стороны, заранее зверела, потому что исходила из того, что раз они так поступили с господином ректором, то уж 8-го будет и вообще светопреставление.

Ну, а как — известно же, как быть со светопреставлением? Если не можешь его отменить, надо его возглавить, да? В результате полиция разработала план. Вот ничему народ не учится. Уже Ходынка была, да? Не, не учимся, абсолютно. Значит, после того как студенты начали расходиться из университета, ту часть студентов, которая пошла через Дворцовый мост — а это, собственно, практически все, кто решил не оставаться на Васильевском острове, потому что куда они пойдут? Понятно, либо они пойдут по Ваське, по знаменитым васьковским всяким там трактирам и так далее, либо они пойдут в центр. Ну не на Петроградскую же сторону, чего им там делать-то, в рабочих районах? Они пойдут, естественно, значит, туда вот, через этот самый мост. Так этот мост мало того что перекрыли, но ещё и зачем-то (вот это мне совсем непонятно) были разрушены переходы через Неву по льду. Дело в том, что в то время всегда, когда вставал лёд на Неве, устраивались такие относительно цивилизованные переходы, да? Деревянные трапы клались, чтобы люди на льду не скользили и можно было по нему перейти.

С. БУНТМАН: Да, гатили там, ну такое, гати были.

А. КУЗНЕЦОВ: Можно было перейти Неву необязательно через мост, а есть короче, то и срезать. Вот эти переходы были разрушены. То есть всё было сделано для того, чтобы не пустить народ на Невский проспект, а направить на Николаевский мост. Ну хорошо, они вроде как своего добились, они не пустили народ на Невский проспект. Но в результате толпу повернули в сторону Николаевского моста, они дошли до Румянцевского сквера, а там уже, так сказать, с чувством выполняемого долга с обеих сторон подрались с конным отрядом полиции. При этом полиция, вот эти вот, вот эта конная полиция применила нагайки, пострадали студенты, пострадали случайные прямо прохожие, которых немало было в этом районе, которые, что называется, подвернулись под горячую руку, и после этого начались волнения, которые довольно быстро были поддержаны некоторыми другими университетами. Были поддержаны Тартуским университетом — ну, Дерптским на тот момент, Киевский университет очень горячо поддержал.

Дальше начинаются всякие переговоры, потому что есть две концепции. Есть концепция, что во всём виноваты одни студенты и они за всё должны ответить. И вторая концепция, половинчатая: все неправы, полиция неправа, ректор чего-то недодумал, студенты, конечно, бузотёры, это тоже понятно, поэтому нужно думать о том, что делать дальше, а не заниматься сейчас награждением непричастных и наказанием невиновных. Причём, значит, сгоряча объявили о том, что накажут несколько, там, больше сотни студентов, потом сократили до нескольких десятков, потом этих студентов, вроде как, исключили, но буквально через неделю сказали — ладно, мы вас простим, мы разрешим вам вернуться на занятия, и вроде как, как было написано: большинством в один голос стачечный комитет Петербургского университета принял решение заканчивать забастовку, потому что была самая настоящая забастовка, на занятия не ходили. Пошумели, так сказать, и относительно удовлетворительно расходимся.

И тут начали обижаться примкнувшие университеты! Киевский университет прислал целого делегата, который сказал — хлопцi, що ви робите? Мы за вас, что называется, вписались, мы за наши общеуниверситетские студенческие свободы поднялись, а вы теперь, выражаясь современным языком, сливаетесь? Нехорошо! В общем, волнения продолжались. А тем временем в полном соответствии с законами Мерфи, Паркинсона и других известных исследователей была образована комиссия. Комиссия была образована на самом что ни на есть высочайшем уровне. В неё вошли шесть — аж шесть министров, да? Министр внутренних дел Горемыкин, министр просвещения Боголепов, министр земледелия Ермолов, министр…

С. БУНТМАН: А земледелия почему?

А. КУЗНЕЦОВ: У меня есть только догадка почему — потому что он одновременно ещё и министр казённых имуществ. А университет — казённое имущество. И я подозреваю, что с точки зрения содержания образования, он находился в ведомстве министерства народного просвещения, а вот с точки зрения собственности, он находился в ведении министерства казённых имуществ и земледелия. Но это моя догадка, я не уверен.

Министр финансов Витте, военный министр Куропаткин и министр юстиции Муравьёв. Вот эта компания, прекрасно известная, разве что за исключением министра земледелия Ермолова — вот эта компания села судить и рядить. Да, а председателем всего этого великолепия сделали бывшего военного министра генерала Ванновского, причём с очень хорошей формулировкой: он когда-то был директором какого-то кадетского корпуса, и поэтому с формулировкой, что он не чужд проблем воспитания юношества.

Его, значит, поставили во главе этой комиссии. А дальше, Серёж, вот представь себе: вот есть две точки зрения, я их назвал. Одна — во всём виноваты студенты, нужно, значит, их наказать примерно и для острастки всем на будущее, а вторая точки зрения — что много кто виноват, и надо бы разобраться, и полиция тоже не очень хорошо действовала, поэтому надо не столько наказаниями заниматься, сколько думать, как сделать так, чтобы избежать повторения ситуации в прошлом. В будущем, прошу прощения! А вот теперь если я скажу, что одну точку зрения поддерживает бывший военный министр, а вторую нынешний министр народного просвещения, какая будет догадка, кто какую?

С. БУНТМАН: Ну, раз нам известны последующие события, то министр народного просвещения поддерживает версию виновности полной студентов.

А. КУЗНЕЦОВ: Ну, и потому, что я спросил, да? И ответ этот абсурден.

С. БУНТМАН: Нет, ну и потому что там события-то пошли, да!

А. КУЗНЕЦОВ: Ну события конечно, да. Вот при всей, действительно, абсурдности этой ситуации бывший военный министр Ванновский выступает за то, чтобы не торопиться, а лучше озаботиться тем, чтобы избежать повторения в будущем. А министр, значит, Боголепов, наоборот, говорит, что нужно срочно, нужно вот как можно жёстче и так далее. Когда Боголепов — он тоже правовед, как и Сергеевич, очень крупный, очень известный специалист по римскому праву, автор учебника римского частного права — вот ещё не будучи, значит, министром, а будучи ректором (он дважды был ректором Московского университета с перерывами), выступал перед студентами, 25 августа 1886 года, он произнёс речь, которая, мне кажется, совершенно парадоксальная для ректора Московского университета. Он сказал: «Русские по справедливости считаются очень даровитым народом, но все их таланты пропадают напрасно вследствие того, что они не обладают самым главным талантом — способностью к правильной и настойчивой деятельности». Ну не русофоб ли, да?

С. БУНТМАН: Да русофоб, конечно ж!

А. КУЗНЕЦОВ: Дескать, талантливые, черти, бог их поцеловал, да? Но…

С. БУНТМАН: Да. Но ленивые!

А. КУЗНЕЦОВ: Но ленивые, неорганизованные, не способные ничего до конца доводить, неспособные никаких последствий предвидеть. Вот кому, так сказать, были вручены заботы об умах нашего юношества? Ну, одним словом. Комиссия эта выработала среди прочего — она много чего выработала — но среди прочего был документ, который назывался, как это было принято в то время, «Временные правила». Они содержали — я приведу, значит, пару отрывочков — следующее нововведение. О нововведении этом и раньше говорили, но не решались. «Воспитанники высших учебных заведений, за учинение скопом беспорядков в учебных заведениях или вне оных, за возбуждение к таким беспорядкам, за упорное, по уговору, уклонение от учебных занятий и за подстрекательство к таковому уклонению», — то есть вот за эту самую забастовку, — «подлежат, на основании изложенных ниже правил, удалению из учебных заведений и зачислению в войска для отбывания воинской повинности, — хотя бы они имели льготу по семейному положению, либо по образованию, или не достигли призывного возраста, или же вынули по жребию номер, освобождаюший их от службы в войсках». То есть абсурд… Ну, может быть, не абсурд — нехорошее слово, а вот злонамеренность этой ситуации заключалась в том, что отдача в армию — это второе после исключения из университета наказание за одно и то же. То есть даже если человек по закону ещё никак не попадал в солдаты (например, он был единственный сын — для них предполагалось; например, ещё возраста не достиг положенного — студентом можно было и в 17 стать, а в армию не брали раньше 20; возможно, он там жребий не вытащил в своё время, а те, кто один раз не вытащили жребий, в армию не шли — их сразу в запас зачисляли) — всё, он всё равно отправляется в армию. То есть это наказание. Это не как сегодня: человек знает, что если он перестаёт быть студентом, у него отсрочка прекращается, поэтому он скорее всего…

С. БУНТМАН: То есть, это разные вещи, да. Ну, а здесь можно ли считать, знаешь, как расстрел и конфискация имущества?

А. КУЗНЕЦОВ: Ну да, наверное. Как основное и как дополнительное.

С. БУНТМАН: Ну это, конечно, устрашение…

А. КУЗНЕЦОВ: Безусловно, это устрашение. Ванновский, бывший министр военный, после убийства Боголепова он год будет министром просвещения. Кстати, не самым, видимо, худшим: он начнёт кое-какие дельные реформы.

С. БУНТМАН: Пожалуй, пожалуй. Нет, ну вообще, человек, который говорит: не все виноваты, а надо бы разобраться — это вообще, конечно, человек разумный, скажем.

А вот наш, значит, убиенный Боголепов — человек сухой, человек такой вот «Ordnung» (нем. порядок — прим. редакции), человек, ну… для юриста это, в общем, не такое редкое дело: если человек всю жизнь имеет дело с узаконениями, параграфами и статьями — станешь здесь поневоле. Хотя, конечно, самые разные бывали люди. Но вот он был горячим сторонником вот этих самых мер карательных… Надо сказать, что это вызвало такую вспышку ненависти в образованной части российского общества именно к Боголепову, потому что было известно, что это его инициатива.

Я приведу только одну цитату, но уверяю, что мог бы набрать вот на всю передачу возмущённых, значит, воспоминаний об этом. «Отдавать студентов в солдаты — мерзость, наглое преступление против свободы личности, идиотская мера обожравшихся властью прохвостов. У меня кипит сердце, и я бы был рад плюнуть им в нахальные рожи человеконенавистников», — написал человек, который не только никогда студентом не был — он и в школе то не учился. Это Максим Горький в его письме Валерию Брюсову. Но он в данном случае явно совершенно выражает не только своё ощущение — он выражает и ощущение слоя интеллигенции, глашатаем которого, рупором которого он вот-вот станет. Вот-вот, да, уже 1900 год — Горький уже входит в зенит своей славы.

Из Киевского было отправлено в солдаты гораздо больше, чем из Петербургского. Тоже, кстати говоря, Боголепов сказал: ну петербургский хотя бы из-за столкновений с полицией забастовал, а эти-то вообще — в поддержку — это ещё хуже. Ну вот они загремели в армию кто на год, кто на два, а зачинщиков даже на три отправляли. А жизнь у них там складывалась очень по-разному: кто-то попадал к умному командиру батальона или полка (вот я прочитал про одного студента, которого сразу сделали учителем в полковой школе, ну и он занимался осмысленный делом, уважаемым, да — учил неграмотных солдат), а на ком-то, естественно, с одобрения начальства фельдфебели отыгрывались по полной программе. И по меньшей мере один из этих студентов покончил с собой, будучи в армии, от вот этих самых издевательств.

Вообще в дальнейшем — цвет российского революционного движения выгоняли: и Носарь, который Хрусталёв, который будущий председатель Петербургского совета рабочих депутатов, и Рутенберг — убийца и организатор убийства Гапона, и много-много других очень известных имён — вот все будут тогда из университетов поотчислены. В армию далеко не всех отправляли, но поотчисляли довольно много.

Ну, а теперь нам пора познакомиться с, так сказать, главным действующим лицом — Петром Владимировичем Карповичем. Когда по приговору суда Карпович начнёт отбывать наказание, его сначала определят в Шлиссельбург, потом он уже отправится на каторгу в Акатуй. И там, в Шлиссельбурге, его с большой радостью, потому что он будет свежий человек, с воли, с новостями и так далее, встретит и будет очень привечать Вера Николаевна Фигнер, которая к этому времени уже более или менее заканчивает отбывать свой 20-летний срок в каторжной тюрьме.

И вот что она потом в своих мемуарах в справочке о нём напишет. В самих мемуарах она напишет, как ему были рады, как он был подарком с воли, и так далее. А вот справочка: «Карпович Пётр Владимирович родился 3 октября 1875 г., по другим сведениям 1874 г. По сообщению сводной сестры его Любови Владимировны Москвичевой, местом рождения его был хутор Воронова Гута Черниговской губернии Новозыбковского уезда». Это сейчас, после всех, значит, административных пертурбаций, это Брянская область, буквально в 20 км от границы с Беларусью, с Гомельской областью. Вот. Значит: «Сам он — внебрачным сыном владельца этого хутора, бывшего помещика Черниговской и Екатеринославской губернии Савельева. Александр Яковлевич Савельев родился от побочной дочери Екатерины II и князя Безбородко. Таким образом, Пётр Карпович — правнук Екатерины».

Сразу хочу сказать: не надо так волноваться. Значит, сведения эти она могла почерпнуть, скорее всего, от самого носителя замечательных екатерининских генов, а насчёт того, что он — внебрачный сын помещика Савельева — может быть. Действительно, Воронова Гута принадлежала помещику Савельеву. Сохранилась в Московском архиве, есть копия метрического свидетельства, где сказано: «В метрической книге, хранившейся в архиве Черниговской духовной консистории Новозыбковского уезда села Щербинич Свято-Николаевской церкви за 1874 г. под номером 95 мужским записано так: Родился октября первого дня, окрещён третьего дня Пётр. Родители его — Минской губернии Пинского уезда дворянин Владимир Данилов-Карпович и законная его жена Агафья Филиппова, оба православного исповедания». Ну, вполне возможно, что он действительно внебрачный сын, что муж его матери, законный муж, записал его своим сыном, чтобы на нём не было вот этого самого… ну и вообще на семье чтобы не было позора. То, что он сам будет, Карпович, Пётр Карпович, будет в приговоре суда числиться мещанином — видимо, его отец был личным дворянином — в этом случае на детей просто не переходило, да. Он, там, мещанин или потомственный почётный — там по-разному это решалось, но мещанин — да, вполне распространённый случай. Но вот конечно насчёт того, что помещик Савельев — плод связи внебрачной дочери Екатерины с канцлером Безбородко — это ну ничем не подтверждается.

С. БУНТМАН: Нет, ну там вообще этого нет, если мы всё бедную Тёмкину не можем пристроить…

А. КУЗНЕЦОВ: Вот, да. Гораздо более, казалось бы, очевидная штука. Ну так или иначе, значит, этот самый Карпович к этому времени уже дважды атаковал высшие учебные заведения. Сначала он поучился в Московском университете, почему в Московском архиве и есть копия этого метрического свидетельства, то ли на естественно-научном отделении физико-математического факультета, то ли на медицинском факультете — не очень понятно. Вылетел за участие в революционной этой самой… Некоторое время работал там где-то в сельском хозяйстве, ещё что-то, потом атаковал Дерптский университет, поучился там на медицинском (уже точно медицинском) факультете, вылетел оттуда, образовался в Берлине.

В Берлине посещал лекции в местном университете, связался с русскими революционерами-эмигрантами. Потом, когда будет расследование, охранка через управление заграничной агентуры опросила берлинских коллег — те прислали обстоятельнейший отчёт, этот отчёт уже в середине 1920-х журнал «Каторга и ссылка» напечатал, и там вот где жил, по каким адресам, с кем водился… Недоказуемо, но похоже, что на него в это время оказывал огромное влияние человек по фамилии Левит — Адольф Григорьевич Левиди по паспорту (дело в том, что по паспорту он греческий подданный). Ну на самом деле, знаем мы таких греческих подданных иудейского вероисповедания, да ещё уроженцев Одессы. Левит он, конечно, изменивший свою фамилию на что-то относительно греческое. Вот, судя по докладам немецкой полиции, он гораздо старше Карповича, он имел на него огромное влияние, фактически им руководил, и поэтому возможно, идея отправиться в Петербург и отомстить Боголепову за, так сказать, товарищей студентов, отправленных в солдаты, принадлежит именно ему.

Ну, а дальше он приезжает в Петербург, приходит в то самое здание на приём, записывается на приём по часам. Министр выходит из кабинета. Если сейчас просители сидят и ждут, пока их по одному пригласят в кабинет, тогда приём приходил по-другому: принимающее лицо выходило в приёмную, подходило по очереди к просителям и выслушивало их. Время сокращалось, да и человек, так сказать, не рассиживался, что называется. Собственно, Вера Засулич ведь именно таким образом, тоже в приёмной в Трепова стреляла. Вот он по её лекалам покушение и планировал. Перед ним стоял другой человек, городской голова из одной из чернозёмных губерний, который прибыл к министру с ходатайством, просил в городе открыть ремесленное училище. Боголепов ему ответил так: «Вы мне сначала привезите гарантийные письма от ваших помещиков, что они своих сыновей будут в это училище…». В реальное [училище], я сказал в ремесленное, да? Это глупость, конечно, в реальное училище. Так вот: «Привезите мне гарантийные письма, что помещики будут своих сыновей в это реальное училище отдавать. Я для разночинцев его открывать не буду». И вот по словам Карповича, потом уже, через много времени сказанным, когда он это услышал, у него пропали последние сомнения в том, что такой человек должен быть наказан. Он вытащил «Смит и Вессон», выстрелил в шею…

Что Вера Засулич стреляла в упор — Трепов остался жив, что в Боголепова — пуля попала в шею — опасное, очень опасное место. Но когда его медицинские светила, в том числе один прямо из Берлина специально был вызван, — Витте его вызвал, — значит, когда начали осматривать, то первые несколько дней его состояние не внушало никакого опасения: ну отлежится, выздоровеет, вроде, ничего жизненно важного не затронуто, но потом началось заражение крови и через две недели после покушения — покушение было 14 февраля, а 2, если я не ошибаюсь, марта, — Боголепов скончался. А уже 17 марта Петербургская судебная палата с участием сословных представителей рассматривала это дело.

Сам Карпович был очень удивлён, что его дело рассматривает гражданский суд. Дело в том, что до этого, как правило, дело о политических покушениях такого уровня рассматривал либо специально создаваемый Верховный уголовный суд, либо Особое присутствие Правительствующего Сената, либо дело передавалось в военный суд, а военный суд мог приговаривать к смертной казни. И Верховный уголовный мог, и Особое присутствие могло. А тут рассматривает Судебная палата, которая к смертной казни приговорить не может. Карпович даже выразит по этому поводу, — уж не знаю, настоящее или инсценированное, но такое вот своё неудовольствие. Объясняя на суде свои действия, он будет говорить так: «Я был уверен, что буду судим военным судом, приговорим к смертной казни. Так я думал. Это не особенно устрашало меня. Но меня судят, оказывается, общеуголовным судом, и смертной казни нет в его распоряжении. Готовом к смерти, меня, естественно, каторга не устрашит и, уж конечно, не исправит».

Обвинение будет поддерживать Фёдор Осипович Грёдингер, судебный оратор такого цветистого, я бы сказал, толка. И вот, например, небольшой фрагмент из его выступления в прениях: «В Древней Греции был один безумец, Герострат. Желая прославиться и не имея возможности этого достигнуть, этот безумец сжёг чудо из чудес — храм богини Дианы Эфесской. Теперь нашёлся другой безумец. Желая прославиться, он уничтожил величайшее из благ — человеческую жизнь. Этот Герострат перед вами: вот он, на скамье подсудимых».

С. БУНТМАН: Ну так себе риторика-то вообще-то.

А. КУЗНЕЦОВ: Риторика так себе, и подпольная печать, естественно, потом изострилась по поводу этого пассажа, утверждая, что это какой же оптикой надо обладать, чтобы в покойном Боголепове увидеть чудо из чудес. Ну ладно, тоже, прямо скажем, так себе шуточки, особенно учитывая повод.

Защищал Карповича совершенно замечательный адвокат Александр Николаевич Турчанинов. Он один из первых 27 адвокатов, весной 1866 года, значит, утверждённых в этом звании. То есть тридцать пять лет без перерывов на адвокатском поприще принимал участие во множестве политических процессов: по нечаевскому делу, значит, он был в суде, по процессу 193, по процессу двадцати. Это был опытнейший политический именно адвокат, при этом сам он, конечно, революционером не был — это был человек классических либеральных убеждений, но вот он считал своим долгом, значит, таким вот образом, значит, защищать.

Кстати, известно, что вскоре после того, как Серов написал портрет Турчанинова, к нему обратился один коллекционер, который хотел у него купить — за большие деньги, за пятьсот рублей — хотел у него купить портрет покойной сестры (сестра умерла, а Серов ещё при её жизни написал её портрет, он оставался у Серова). Он говорит — пожалуйста, продайте мне, вот я пятьсот рублей даю. Он говорит — хорошо, я вам продам, но с условием, что вы эти деньги переведёте, человеку, который на каторге находится, и назвал адресно Петра Карповича, и об этом специальная запись в одном из журналов революционных будет сделана. У меня есть соблазн заподозрить, что во время, когда он писал портрет Турчанинова, они разговаривали, конечно же, разумеется, и Турчанинов, который явно был очень высокого мнения о своём подзащитном — он в речи об этом будет говорить на суде, что это один из самых чистых, добрых, искренних людей, которых я вообще встречал когда-либо за свою долгую жизнь, что вот Турчанинов ему тоже в превосходных степенях этого молодого человека описал, и Серов решил вот таким образом его поддержать.

Значит, Турчанинов занял следующую позицию: он попытался добиться переквалификации обвинения. Он говорит — какое же это умышленное убийство, если он умер не от раны, а от заражения крови, то есть от последствий, да? Здесь нужно говорить о тяжком телесном повреждении. А это совершенно другие, там, наказания: ну да, тоже каторга, но срок — сроки гораздо меньшие. Ну, это у него не прошло. Ну понятно.

С. БУНТМАН: Это слабовато, потому что если не получившееся предумышленное убийство.

А. КУЗНЕЦОВ: Серёж, ну а, а что у него есть?

С. БУНТМАН: У него? Ничего нет у него.

А. КУЗНЕЦОВ: Единственный вариант, который ему прокурор подыграл на самом деле, сам того не желая, с безумцем Геростратом — можно было бы, конечно, пытаться говорить о том, что он находился в состоянии, так сказать, невменяемости в момент покушения. Но явно совершенно сам Карпович категорически это запретил. Это я просто даже не сомневаюсь, я думаю, что Турчанинов ему — ну, на первом свидании, так сказать, излагая перспективы, предложил такой вариант, и я уверен, что Карпович сказал: даже не думайте об этом.

В общем, дали ему двадцать лет. Сначала Шлиссельбург, потом Акатуй. Воспоминаний о нём в акатуйской каторжной тюрьме множество. Там и Мария Спиридонова оставила свои воспоминания, в частности. А дальше он попадает — одна за другой — под две амнистии. Сначала амнистия 1904 года, по случаю двадцатилетия, так сказать — десятилетия, конечно, царствования государя императора, да? Сократила ему срок каторги. Потом амнистия 1906 года по случаю учреждения Государственной Думы и открытия Первой Государственной Думы. В общем, в результате вместо двадцати лет он на каторге находился шесть, в тюрьме и на каторге. После чего ему разрешено было перейти на поселение. Ну, Карпович не был бы Карповичем, если бы он доехал даже до этого поселения. Он смылся ещё по дороге. Смывшись по дороге, он выныривает в Петербурге и совершенно логичным образом — а за это время, вроде, времени не так много прошло, но за это время партия эсеров-то ого-го как развернулась, да? Поэтому ему, конечно, террористу, к ним прямая дорога. И он моментально, просто как хорошо разогретый нож в сливочное масло, он входит в боевую организацию. И становится любимым, ненаглядным сотрудником Евно Фишелевича, или, как полицейские его стыдливо называли, Евгения Филипповича Азефа.

Когда Азеф поцапается с Савинковым, то именно Карпович станет его правой рукой и будет принимать активнейшее участие в готовившемся во время посещения броненосца «Рюрик» покушении на Николая II, которое не удалось по не зависящим от революционеров причинам. Когда какой-то полицейский чин — мелкий полицейский чин — совершенно случайно обнаружил бежавшего с поселения Карповича в Петербурге, он сдуру его арестовал. И в мемуарах начальника петербургской охранки генерала Герасимова есть трогательный и довольно большой абзац, посвящённый тому, как пришлось, значит, Азеф требовал, чтоб освободили, пришлось устраивать инсценировку побега.

С. БУНТМАН: Побега!

А. КУЗНЕЦОВ: Да. А, говорит, сотрудник, которого я послал инсценировать побег, вернулся весь, значит, в поту и сказал, что ничего сложнее, чем инсценировать побег человека, который не собирается бежать… Я, говорит, у всех пивных останавливался, там, подолгу, значит, пиво пил, нужду справлял, возвращаюсь — опять он в пролётке сидит. В общем, только там с третьего или с четвёртого раза тот понял, что надо бежать — и бежал.

Ну, а дальше, бежав, он, естественно, уходит за границу, выныривает в Европе, и тут его ожидает, видимо, самый страшный удар в его жизни. Савинков, который потом с ним будет работать, Савинков, как мне кажется, даже с некоторой то ли ревностью, то ли злорадством, писал в своих воспоминаниях, что Карпович в Азефа был влюблён по-женски безоглядно. Когда становится известно о предательстве Азефа и когда в этом уже не остаётся никаких сомнений, Карпович сказал сначала — я его достану, поручите мне, я его найду и убью. Но потом из него как будто воздух вышел, он сказал — всё, я больше не эсер, я больше не революционер. Переселился он в Лондон и занимался там совершенно удивительным для революционера делом — он в одной из лондонских бань работал массажистом. В этом качестве его знавал будущий советский посол в Англии.

В своих мемуарах, в «Записках советского посла» Майский пишет: вот, мы последний раз, значит, увиделись с ним, там, в начале 1917 года, он собирался ехать в Россию, я его отговаривал, дескать, подождите, сейчас время не очень удобное, вот буквально там подождите немножко, и будут хорошие условия для того, чтоб в Россию ехать. Но он сумел добыть место на некоем пароходе, который шёл из, значит, Лондона в Тронхайм, в Норвегию, оттуда рассчитывал, соответственно, добраться, видимо, там, сухопутным путём дальше. Но это 1917 год. В Северном море пароход атаковала немецкая подлодка. Значит, дальше два разных рассказа: один принадлежит товарищу, с которым они вместе плыли из Лондона, а другой — одному из спасшихся офицеров. И один рассказ товарища: мы с ним оказались в разных шлюпках, но их шлюпке не повезло — её затянуло воронкой от уходившего под воду парохода. А офицер написал, что вот этот русский, вот он — не хватило, не хватало места в шлюпках, он благородно отказался от своего места и остался на спасательном круге в холодном северном море, ну и, соответственно, погиб таким вот образом. Ну, в любом случае дно океана ему могилой. Вот такая вот совершенно невероятная, на мой взгляд, жизнь.

А что касается истории с Боголеповым — да, действительно, эхо этого выстрела очень громко прозвучит, и дальше будет покушение на Сипягина, и там уже покушавшегося отдадут под военный суд и приговорят к смертной казни, и казнят уже — правительство миндальничать, что называется, не будет, видимо, осознавая, что речь идёт не об отдельных эксцессах, а о самых, так сказать, о самой настоящей волне индивидуального террора, ну, а то, что будет твориться в годы первой русской революции мы себе представляем — в общем, вплоть до разоблачения Азефа эсеры, конечно, будут выдерживать очень высокий градус индивидуального террора.

С. БУНТМАН: Азефа Бурцев разоблачил, да?

А. КУЗНЕЦОВ: Владимир Львович Бурцев, да, совершенно верно, используя инициативника, как говорят в таких кругах, который работал в, значит, кругах, близких к департаменту полиции и от которого… Ну, там история Лопухина очень интересная, которому потом прилетело, так сказать, по полной программе. Мы в своё время делали же передачу о партийном суде над Азефом, и на сайте Евгения Сычёва можно найти — любители знают, где хранится архив «Не така», можно найти и звук, и расшифровку, всё, потому что это была давняя передача. И посмотреть-переслушать. Это прекрасно описанная и участниками, и свидетелями, и исследователями история.

Мне показалось интересным, что такой необычный человек. Ну и потом — министр народного просвещения, конечно, часто вызывает неприязнь, это вообще такая должность нехорошая, кресло-катапульта, что называется, да? Ну понятно, что поскольку образование — это массовая услуга, всегда будет множество недовольных и среди преподавателей, и среди обучающихся, и среди их родителей.

Поступок Карповича очень мало кто осудил. У меня такое ощущение, что при всей несимпатичности Трепова даже людей, которые Засулич всё-таки осуждали за то, что она в него стреляла, было больше. Витте, министр финансов, в своих воспоминаниях пишет о Боголепове абсолютно нейтрально, без малейшего сочувствия. О Сипягине, которого убьют через год, он пишет — один из лучших, честнейших дворян России. О Боголепове — ничего такого, просто констатирует: вот я доктора пригласил, доктор мне обещал, что выздоровеет, а вот не выздоровел.

С. БУНТМАН: Lubov нам пишет, писала ещё в начале передачи, что в центре Гомеля есть улица Петра Карповича.

А. КУЗНЕЦОВ: Есть улица, да, есть улица Боголепова, совершенно верно.

С. БУНТМАН: Это улица кого?

А. КУЗНЕЦОВ: То есть прошу прощения. Нет.

С. БУНТМАН: Ой! Прости господи.

А. КУЗНЕЦОВ: Карповича, Карповича, конечно.

С. БУНТМАН: Нет, Карповича, да.

А. КУЗНЕЦОВ: Он, кстати говоря, по «Википедии», по-моему, он даже и родился в Гомеле. На самом деле он родился не в Гомеле, он родился — ну, там до Гомеля, я так понимаю, что около пятидесяти вёрст по прямой.

С. БУНТМАН: Ну там лечь и поползти, там не получится так.

А. КУЗНЕЦОВ: А там его отец потом просто работать будет, в Гомеле. Он в Гомеле ходил в гимназию, потом заканчивал уже в Слуцке, а начинал он учиться в гимназии в Гомеле, так что он, конечно, имеет к Гомелю самое непосредственное отношение.

С. БУНТМАН: Конечно, да. Вот, ну что же, хорошо, да. Разойдёмся. Мы с вами встретимся на очередном деле, на очередном суде в следующий четверг.

А. КУЗНЕЦОВ: По крайней мере мы на это рассчитываем.

С. БУНТМАН: Конечно, рассчитываем. Несомненно. Хорошо. Всё, всем счастливо.

А. КУЗНЕЦОВ: Всем всего хорошего, до свидания.


Сборник: Антониу Салазар

Премьер-министру Португалии удалось победить экономический кризис в стране. Режим Антониу ди Салазара обычно относят к фашистским. Идеология «Нового государства» включала элементы национализма.

Рекомендовано вам

Лучшие материалы