С. БУНТМАН: Вот, ну что ж, друзья мои, сегодня можно это считать фактически первым выстрелом, внутренним выстрелом Первой мировой войны.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот это очень правильное определение, Серёжа — внутренний выстрел, потому что, конечно, большинство людей, если, ну, тех, кто вообще в курсе, что была Первая мировая война, если спросить, что стало первым выстрелом, конечно, наверно, автоматически скажут: выстрел в Сараево.
Но дело в том, что выстрел в Сараево, как мы сегодня понимаем, по прошествии ста десяти лет, в общем, необязательно должен был к этой войне привести. Случались и до этого кризисы — там, можно начинать вспоминать начиная с марокканского кризиса, которые вполне могли тоже разрешиться Великой войной: напомню, что Первую мировую так называли до того, как она стала Первой, то есть до того как началась Вторая, вот, ну или в Советском Союзе империалистической войной её называли, вот, и…
С. БУНТМАН: Великой до этого.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот Великая война! Да, такое более или менее общепринятое бытовало название.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: И были две балканские войны — вот уж что точно могло, да, вылиться в войну уже мировую. А не выливалось. И, наверное, с сараевским кризисом тоже могла случиться такая история — поддайся, скажем, Николай II на уговоры Вильгельма II — там, в общем были некоторые развилки, которые позволяли надеяться на то, что всё-таки обойдётся и в этот раз. А вот что касается того — тех двух выстрелов, которые положили конец жизни Жана Жореса — у них же тоже юбилей только вчера, это 31 июля четырнадцатого года, и, в общем, хотя нет такой общепринятой, согласованной точной даты начала войны: я лично считаю 1 августа вот, для меня сегодня юбилей, но кто-то говорит 29 июля, кто-то там даёт, говорит — 30 июля, вот, в любом случае это действительно выстрел того времени, когда война уже стала неизбежной.
Жорес, кстати, это чувствовал. Он за пару месяцев до своей гибели написал: «Не пройдёт и шести месяцев, как начнётся война. Я получаю столько писем, угроз — с угрозами, и я не удивился бы, если бы оказался её первой жертвой. Я прощаю того, кто меня убьёт. Виновными будут те, кто даст ему оружие. Я мечтаю только о том, чтобы мне не пришлось слишком мучиться». Ну, слишком мучиться ему не пришлось, Жорес был убит на месте. Давайте перенесёмся в Париж, Андрей нам в этом поможет и даст первую картинку. Картинку — это современный вид, действительно, до сих пор существует под тем же названием Croissant и действует кафе в одном из самых фешенебельных районов Парижа, это Второй округ, это самый-самый центр на улице Монпарнас, но только надо понимать, что улица, rue Montparnasse — это не район Монпарнас. Какое… Rue Montmartre, прошу прощения!
С. БУНТМАН: Монмартр!
А. КУЗНЕЦОВ: Rue Montmartre.
С. БУНТМАН: Монмартр — это…
А. КУЗНЕЦОВ: Это дорога к тому холму Монмартр, который знаменит, там, благодаря разным — и политическим, и художественным событиям, да? А на самом деле холм-то, в общем, довольно далеко к северу.
С. БУНТМАН: Конечно.
А. КУЗНЕЦОВ: Там, в общем-то, пешкодралом киселя хлебать: это надо бульвар Монмартр пересечь и дальше туда, к Мулен-Руж, и вот от неё постепенно…
С. БУНТМАН: Да, да ещё вверх-вверх-вверх, это…
А. КУЗНЕЦОВ: Вверх-вверх-вверх-вверх, да, для ленивых там есть подъёмники всякие, для неленивых лестница соответствующая. И я помню, когда-то уже довольно давно, уже лет двадцать назад, наверно, мы с моей дочерью, тогда ещё школьницей небольшой — мы приехали на несколько дней в Париж, и так получилось, что вели довольно буржуазный образ жизни: мы жили в этом Втором округе в гостинице, на углу бульвара Капуцинок и практически авеню Опера.
С. БУНТМАН: Ох!
А. КУЗНЕЦОВ: Совершенно замечательно, да: мы выходили и либо в Галери Лафайет, либо в Лувр, да — налево в Галери, направо, соответственно, в музей. Вот, и мы там гуляли, в том числе у нас было время и — я не знал, честно говоря, я наткнулся на этот самый ресторанчик, там, мы увидим в конце сегодня, мемориальная доска о том, что здесь был убит Жорес. И я помню, тогда, значит, начал чего-то почитывать и удивился, узнав, что это было место, где он регулярно ужинал: ну, думаю, лидер социалистов, а район-то — ну буржуазней просто некуда. А потом связалось два и два: оказывается, буквально за углом находилось первое место, где была редакция газеты «L'Humanité". Тоже, кстати, своеобразный выбор района для, так сказать, рабочей газеты.
С. БУНТМАН: Ну нормальная, центральная — всё нормально, это твёрдо ногу поставить, это хорошо.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, это правда, ну, ну вот. А поскольку «Humanité" основал Жорес в девятьсот четвёртом году, и это, наверно, самый долгоиграющий, так сказать, продукт и проект его жизни — тоже уж, что, уже сто двадцать лет газета существует и, насколько я понимаю, в общем, нормально себя чувствует, да?
С. БУНТМАН: Ну ничего, ничего, более-менее.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну вот я посмотрел сегодня…
С. БУНТМАН: Так же, так же, как компартия.
А. КУЗНЕЦОВ: Так же, как компартия, это правда. Хотя Жорес, в общем-то, не коммунист, конечно, да?
С. БУНТМАН: Нет-нет-нет, это была социалистическая газета, потом, после раскола — ну, извините, мы в школе вызубрили — вот, после раскола это стало органом именно коммунистической партии.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну вот то-то и оно, что Жорес, в том числе и через газету, насколько я понимаю — он стремился, это было одно из главных дел его жизни, он стремился к объединению всех левых. Он хотел, чтобы социалисты, социал-демократы, как тогда называли будущих коммунистов — чтоб они всё-таки нашли какую-то платформу, на которой они могли бы объединиться. Но, как известно, в этой среде доминировала точка зрения, что прежде чем объединиться, нам нужно решительно размежеваться. Люди старшего поколения автора цитаты узнали, ну, а я продолжу этого же автора, непосредственно собственно Ленин о Жоресе: «Кто хочет с диалектически-материалистической точки зрения оценить жоресизм» — вот силён был всё-таки вождь на, на ярлычки, да? — «тот должен строго отделить субъективные мотивы и объективные исторические условия.
Субъективно, Жорес хотел спасать республику, вступая для этого в союз с буржуазной демократией. Объективные условия этого «опыта» состояли в том, что республика во Франции была уже фактом и никакой серьёзной опасности ей не грозило, — что рабочий класс имел полную возможность развития самостоятельной классовой политической организации и недостаточно пользовался этой возможностью под влиянием, отчасти, как раз обилия мишурных парламентских упражнений его вожаков», — каково сказано, благородные доны! — «что на деле перед рабочим классом объективно выдвигались уже историей задачи социалистического переворота, от которого отманивали пролетариат Мильераны посулом крохотных социальных реформ». Напомню, что Мильеран, по-моему, первый французский социалист, ставший министром в одном из правительств. Действительно, Ленин с его абсолютно такой вот, на мой взгляд — иррациональной ненавистью к тем, кто не разделял вот крайностей его учения, с тем, что он считал, что они отвлекают рабочих, дурят им голову, выступал против всех этих экономистов, бернштейнианцев, да, и всех тех, кого он называл оппортунистами — при этом надо заметить, что к Жоресу он, видимо, относился неплохо, потому что в других местах у него немало одобрительных слов о том, что Жорес вот в этом сыграл, там, положительную роль, в этом, в этом, в этом…
Вообще этого человека, Жана Жореса, либо любили, либо ненавидели. Ну, давайте дадим, собственно, его портрет, вот: вот он такой, я выбрал фотографию такую — ну, достаточно классическую, действительно портретную, а можно было — их десятки в сети — выбрать Жореса на трибуне, на парламентской, на какой-нибудь открытой, где видно… Он был невероятно страстный оратор. У него вообще очень неплохое образование. Он родился в небогатой, хотя такой старой, с хорошей родословной, семье, на юге Франции. Исключительно благодаря своему трудолюбию и своим, видимо, немалым способностям он очень хорошо закончил местный лицей, получил стипендию, учился в Париже в École Normale. Я не знаю, мы не переводим, наверное, на русский: «нормальная школа», да?
С. БУНТМАН: Нет, это высшая гуманитарная школа, потому что она действительно даёт самое высшее образование плюс уже даже постуниверситетский… То есть высшие школы, как политехническая, как школа управления, они дают тебе сразу, ты выходишь — ты буквально при зачислении в эту школу, куда надо два года готовиться, кошмарных совершенно, в отличие от университетов, ты уже становишься фактически государственным чиновником. То есть это высшая подготовка вот профессоров гуманитарных именно наук.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну да, вот я и усвоил, что вот это вот слово école — вроде бы школа.
С. БУНТМАН: Это Grande école.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, применимо к французским высшим учебным заведениям это то, что называется самое оно. École Militaire, École Polytechnique — это в своей сфере учебное заведение самого, что называется, первого разбора. Он её закончил очень хорошо. Некоторое время, год или два, преподавал в лицее в Альби, в самом центре, так сказать, некогда знаменитой катарской ереси. А потом его взяли в Тулузский университет, он преподавал там философию и довольно быстро пришёл в политику, при этом пройдя некоторую эволюцию во взглядах. Он не сразу туда пришёл социалистом, но вот известность и как оратор, и как деятель, и как организатор, и как журналист — он был очень и очень плодовитым газетным журналистом, и в «Humanité" регулярно появлялись собственноручно написанные материалы — он приобрёл именно уже вот в этом качестве. Что для него как для социалиста характерно? Он противник насилия, и с этой точки зрения, конечно, Владимиру Ильичу мил быть просто не мог. Насильственная социалистическая революция — это не его. Его — это отстаивание прав трудящихся любыми возможными мирными способами. И вот для этого он делал очень много. Он со своей… он старался объединить социалистов, он старался максимально выжать из парламентской системы.
Кстати говоря, это неплохо получалось. Надо сказать, что перед Первой мировой войной у французов, у французских социалистов в парламенте было более ста депутатских мандатов. То есть это была такая фракция, без которой решить ключевые проблемы на законодательном уровне было просто невозможно. Поэтому в любом случае и правым, и центристам приходилось с французскими социалистами считаться. И вот в этом смысле он вообще был таким вот пацифистом. Поэтому, когда в воздухе всё гуще и гуще пахло подступающей мировой войной, Жорес сосредоточился на том, чтобы, по возможности, эту войну предотвратить. В частности, один из эпизодов его политической борьбы заключался в том, что он и его партия выступали против закона, который вызвал очень серьёзную дискуссию о французском обществе. Правые и многие центристы категорически на этом законе настаивали, левые, соответственно, выступали против него — это закон о трёхлетней военной службе, обязательной. Дело в том, что во Франции в то время существовала служба по призыву, и срок был два года, если не ошибаюсь. Вот, соответственно, для того чтобы увеличить армию с учётом уже вполне очевидной перспективы войны этот закон предлагался. И Жорес приложил титанические усилия к тому, чтобы его блокировать. И, собственно говоря, когда его убийцу схватят, то первое, что он скажет на вопрос — зачем вы убили этого великого человека? Он скажет — я его убил, потому что он выступал против закона о трёхлетней воинской службе.
Я сказал, что его либо ненавидели, но ненавидели — понятно, либо любили даже те, кто, в общем, не был его политическим единомышленником. Вот, например, Этьенн Фажон, в будущем один из создателей французской компартии, то есть человек как раз вот ленинских скорее взглядов, чем жоресовских. Вот он говорит, по сути, повторяя за Лениным всё то же самое, что вот объективно политика раскалывала рабочий класс, пятое, десятое, но потом: «Но критика некоторых ошибочных точек зрения Жореса не ослабляет восхищение, которое внушает его преданность истине, его искренняя любовь к народу, его чудесное красноречие и культура, которую он расточал без счёта для того, чтобы защитить справедливое дело, которому он посвятил свою жизнь».
День 31 июля 1914 года выдался для Жореса очень тяжёлым, как и предыдущие дни. Он пытался встретиться с одним из ключевых министров. Не получилось. Тот был занят с германским послом и разговаривал. Был министр иностранных дел. Жорес, соответственно, встретился с государственным секретарем. Вышел с этой встречи разочарованный, потому что, в общем-то, понял, что решение уже принято и что с войной уже ничего сделать нельзя. Потом там ещё… Одним словом, к вечеру, когда он с несколькими своими товарищами зашёл поужинать в кафе «Круассан», он был уже довольно сильно измотан. Как потом вспоминали те, кто присутствовал при убийстве, последнее, что он осознанно сделал в своей жизни — за столом один из его товарищей соседу начал показывать фотокарточку своей маленькой дочери, Жорес заинтересовался, попросил тоже карточку, сказал какие-то добрые слова. Витрина кафе… они сидели внутри, прямо рядом с этой витриной. Витрина кафе была задёрнута снаружи тканевыми занавесками.
С. БУНТМАН: Снаружи!
А. КУЗНЕЦОВ: Снаружи, да. Достаточно странная штука, но, видимо, от солнца, поскольку это же разгар лета, да, наверное, что-то вроде таких вот модных сегодня тканевых жалюзи предполагалось. Сейчас Андрей нам даст следующую картинку. Там газетный художник изобразил покушение на Жореса, вот на этой картинке этих жалюзи нет, а в реальности они были. Есть другая, тоже газетная картинка — к сожалению, очень плохого качества, поэтому я вынужден был эту выбрать — на которой эти занавески, по сути занавески были. И вот, значит, отодвинулась одна из занавесок, и практически сразу же — это потом обратит на себя внимание на процессе — практически сразу же раздались два выстрела. Жорес был убит наповал.
Убийца пытался скрыться, но нельзя сказать, чтобы приложил к этому много усилий и мастерства. Его довольно быстро на улице задержал один из работников редакции «Humanité", дальше уже подбежали полицейские. Виллен не оказал никакого сопротивления, сказал — только вы со мной осторожнее, у меня второй револьвер в кармане. Но у него тут же этот револьвер отняли. Кто убийца? Кто у нас убийца? Молодой человек, ему 29 лет. Дайте нам, пожалуйста, Андрей, следующую фотографию. Она из полицейского дела. Зовут его Рауль Виллен, и трудно найти, прямо скажем, более говорящую фамилию, потому что…
С. БУНТМАН: Villain, да?
А. КУЗНЕЦОВ: Виллан и произносится, и пишется с точностью до буквы так, как пишется «злодей». Рауль Злодей убил Жана Жореса. Он, как говорится, молодой человек без строго определённых занятий. Он из такой буржуазной, тоже небогатой — ну, такая вот, нижняя часть среднего класса — семьи, значит, никогда толком, ну, или один раз, по-моему, недолгое время, в общем, толком он нигде не работал, всё пытался получить образование, в отличие от Жореса, у него это получалось не очень хорошо. В школе он учился, прямо скажем, не ярко, поэтому ни о каком университете речи идти не могло. Он поступил после школы в École Agriculture, но не академию, не ту École, а, ну, техникум, насколько я понимаю, это какой-то сельскохозяйственный агрономический техникум. Не закончил его, решил, что вместо сельского хозяйства он будет заниматься искусством, значит, поступил в другое какое-то, видимо, тоже такое средне-специальное учебное заведение, где изучал искусство, археологию, египтологию.
С. БУНТМАН: О господи! Всё модное. Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: Потом, во время суда, в качестве одного из свидетелей защиты будет приглашён профессор вот этой школы — как раз заведующий кафедрой египтологии, который честно сказал: вы знаете, я пытался его вспомнить, но я его вспомнить не смог. Ну хорошо, вот я человек такой дотошный — я на всех экзаменах делал записи, я эти записи не выкидывал. Вот когда меня, значит, вызвали в суд, я эти записи свои начал пересматривать: я нашёл, да, у меня вот записано, что он сдавал мне экзамен по, значит, искусству Древнего Египта и так волновался во время экзамена, что я постарался его как можно быстрее, там, с удовлетворительной оценкой с экзамена отправить, потому что у меня было ощущение, что его тут сейчас кондрат обнимет прямо в аудитории.
С. БУНТМАН: Угу.
А. КУЗНЕЦОВ: Это, надо сказать, всё очень работало на линию защиты, которая заключалась в двух вещах: во-первых, он патриот, во-вторых — очень психически неуравновешенный, потому так всё печально и получилось. Ну, к этому мы ещё вернёмся. Значит, его схватили: довольно долго шло предварительное следствие, оно шло более года. Хотя, на самом деле, сказать, что предварительное следствие прям изучило тщательно все возможные, там, тропиночки этого ветвящегося дела, — нет, такого сказать нельзя. Значит, видимо, следствие с самого начала решило, что в обстановке уже начавшейся и идущей — тяжело для Франции идущей войны, — наверное, не очень своевременно устраивать процесс над убийцей человека, который против этой войны всячески выступал. То есть выступал, в общем-то, с антипатриотических позиций. Долго ли, коротко ли, всё-таки осенью 1915 года следствие было закончено, передано в суд, прокуратура сформулировала обвинительное заключение, и вот здесь было принято решение процесс отложить. И отложили так глубоко, что, на самом деле, рассмотрение дела… Причём ничего нового в деле не произошло — когда оно всё-таки, когда судебный процесс начнётся, то будет представлено ровно то обвинительное заключение, которое в 1915 году составил тогдашний прокурор — без единого, так сказать, изменения, ни одного слова ни добавили, ни убавили. Ну, уже после того как война закончилась, уже после победы, 24 марта 1919 года суд присяжных — Суд ассизов департамента Сена, это главный уголовный суд Парижа — приступил к, значит, рассмотрению дела об убийстве Жана Жореса. Двенадцать присяжных: что они, какие слои французского общества они представляют. Два рантье, один домовладелец, один ветеринар, один торговец, два владельца промышленных предприятий (к сожалению, не указано, крупных или нет), владелец мастерской по обработке мрамора, владелец типографии, два представителя коммерческих фирм и один торговый служащий. То есть девять хозяев, три наёмных работника — но всё это не рабочие, всё это мелкая и средняя буржуазия. Стоит ли потом удивляться, что, когда все этапы процесса пройдут, присяжным для оправдательного приговора потребуется всего полчаса. То есть приняли они решение, видимо, минут за пять, а всё остальное время вписывали ответы на вопросы, вот, в этом списке…
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: …который суд им предоставляет. Значит, был государственный обвинитель — генеральный адвокат Беген. Генеральный адвокат во французской правовой системе — это не адвокат, хотя он и называется адвокатом. Это заместитель генерального прокурора по обвинению в суде, то есть это главный по обвинительной части. То есть, на самом деле, самая крупная фигура, которая по должности могла в данном процессе представлять государство. Были представители потерпевшей стороны, то есть адвокаты со стороны гражданского истца, в качестве которого выступали вдова и дочь Жана Жореса. Ну, одного из них, так сказать, чья фотография у нас есть, я после перерыва вам представлю. И были, разумеется, два защитника обвиняемого. На этом мы прервёмся.
С. БУНТМАН: Да, мы сейчас прервёмся и потом как раз пойдём на процесс.
Реклама
А. КУЗНЕЦОВ: Идём на процесс. Сейчас нам Андрей покажет картинку — мы увидим передовицу «L'Humanité", которая вышла 1 августа, значит, 1914 года с заголовком «Jaurès assassiné", да — «Жорес убит». Вот, а следующая фотография — как раз то, что я обещал: это адвокат, один из двух адвокатов, Жозеф-Поль Бонкур, который, собственно, будет, ну, возглавлять защиту — точнее, не защиту, а представление интересов семьи Жореса в этом деле и, по сути, будет в этом смысле помощником, а в каких-то моментах гораздо более ярким представителем обвинения, чем государственный обвинитель. Вот, а защищали — я не нашёл их изображения, — защищали Виллена адвокаты Зеваэс и Жиро. Жиро — слава его к нему придёт во время этого процесса, а потом она упрочится, потому что в конце 1920-х он будет защищать Горгулова. У нас не было этого процесса.
С. БУНТМАН: О-о-о!
А. КУЗНЕЦОВ: Это убийство одного из президентов Третьей республики Думера.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот.
С. БУНТМАН: Мы сделаем когда-нибудь.
А. КУЗНЕЦОВ: Мы когда-нибудь сделаем — это очень интересное дело, это одно из самых интересных политических убийств. Вот, так что когда-нибудь… Главное, чтобы нас хватило, да, а мы уж дело Горгулова-то не пропустим.
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: И тогда, так сказать, к Жиро ещё вернёмся. Это два опытных адвоката, которые прекрасно понимали стоявшие перед ними задачи. Значит, в обвинительном акте мотивы убийцы — ну, собственно, факт убийства доказывать не было абсолютно никакой необходимости: Виллен, собственно, и не скрывал, что он убил, и не скрывал мотивов, по которым, как он утверждал, он убил — и, в общем, в обвинительном заключении это было сведено к его ненависти, личной ненависти, личной неприязни к Жоресу на почве того, что Виллен был человеком противоположных взглядов. Действительно, если посмотреть на его биографию, то на первый взгляд может показаться, что он такой вот бравый правый, что он консерватор-консерватор.
С. БУНТМАН: Угу.
А. КУЗНЕЦОВ: Значит, судите сами: он учился в иезуитском колледже — не смог его закончить, но учился несколько лет. Затем он состоял в какой-то такой довольно радикально правой иезуитской организации, делал там пожертвования немаленькие — один раз, например, тысячу франков пожертвовал. Это притом что сам он жил на деньги, которые ему присылал отец — отец ему присылал более чем скромно, 150 франков в месяц. Мы ещё к этому сюжету обязательно вернёмся, но пока запомните, что как-то раз он вот этому католическому союзу пожертвовал семимесячный свой доход. Ни о каких других его доходах, в общем, неизвестно. Вот, он служил в армии — срочную службу, правда, с его собственной службой в армии получилось как-то забавно: значит, он был призван, начал служить, а потом я прочитал такое: часть расформировали, и тех, кто в ней служил, отправили по домам.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Нет, ну часть расформировали — как бы ничего в этом невозможного нет, но вот чтобы при наличии определённого срока службы новобранцев по этому поводу просто отпустили со словами «идите и не грешите»…
С. БУНТМАН: Ну, ну да, ну это как-то вот да вот.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну это, правда, было задолго до войны, это девятьсот шестой, что ли, или седьмой год, да? Поэтому, в общем, наверно, той остроты момента в политике не существовало. Значит, и самое главное, на что упирало обвинение — Виллен некоторое время состоял в организации, которая называлась, по-моему, так полностью: «Молодые друзья Эльзаса и Лотарингии». Надо напомнить, что в результате с треском проигранной франко-прусской войны эти две пограничные области, Эльзас и Лотарингия, отошли Германии. И для французских патриотов это было чуть ли не самым главным выражением ненависти к немцам, да? Проклятые боши, верните Эльзас и Лотарингию. И хотя сам Виллен никакого ровно отношения ни к Эльзасу, ни к Лотарингии не имел — он родом из Реймса.
С. БУНТМАН: Нет, ну это — нет, ну это патриотическая вот такая вот французская реваншистская абсолютно вот в прямом смысле этого слова.
А. КУЗНЕЦОВ: За этой организацией, судя по всему, вот за этим молодёжным союзом, стояла организация гораздо более крупная и гораздо более влиятельная, хотя на суде не было сделано никаких попыток эту связь проследить, но судя по всему, это было одним из молодёжных щупалец такой организации, как «Action française». «Французское действие».
С. БУНТМАН: А, «Французское действие»!
А. КУЗНЕЦОВ: Да.
С. БУНТМАН: Ну да, ну это правая, очень правая.
А. КУЗНЕЦОВ: Это очень правая, на тот момент — уже безоговорочно роялистская. Начиналась она в своё время без этого, но довольно быстро сдрейфила в сторону поддержки Орлеанского дома и его прав на, так сказать, монархию, вот. Это организация с немалыми средствами, с достаточно большим количеством активистов и, в общем, я бы сказал, не отличавшаяся особенной разборчивостью в средствах. У неё были и свои — ну, не, не назову это штурмовыми отрядами, ну нечто такое вот, насчёт подраться у неё…
С. БУНТМАН: Ну почему, это вполне, вполне себе и отряды, штурмовые.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну да, да. Были у неё средства.
С. БУНТМАН: Мы просто сразу себе СА представляем, а, да, это много у кого было.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, вот. И обвинение обильно цитировало, там, например, вскоре после убийства уже, будучи, находясь в тюрьме, 10 августа четырнадцатого года Виллен писал брату: «Я убил знаменосца, великого изменника эпохи закона трёх лет, великую глотку, которая заглушала все призывы Эльзаса и Лотарингии. Я его покарал, и это было символом новой эры, и для французов, и для иностранцев». Всё как по заказу, да, всё, что обвинению нужно. Вот вам закон трёх лет, вот вам Эльзас и Лотарингия — а надо сказать, что Жорес не говорил, что французы не должны мечтать о возвращении Эльзаса и Лотарингии, но он говорил о том, что ни в коем случае нельзя из-за этого ввязываться в очередное вооружённое противостояние, что нужно работать мирными средствами. Итак, первая линия обвинения — всё, что было дорого Виллену, Жорес оппонировал этому, да, поэтому это, так сказать, вот, мотив такой политической неприязни. А второе не менее серьёзно разрабатывавшееся направление заключалось в том, что, а подсудимый-то у нас на головку-то не очень здоровенький, ой нет. Ну на самом деле, действительно, матушка вскоре после рождения сына стала проявлять совсем уже неприкрытые симптомы душевного заболевания и в результате мамы своей Рауль, видимо, не помнил — потому что когда ему было то ли два, то ли три годика, её окончательно упрятали в больницу для умалишённых, откуда она уже не выбралась.
Перед этим она умудрилась уронить его из окна. Что тоже, видимо, его здоровью не способствовало. Его бабушка по этой же женской линии тоже закончила свою жизнь в больнице для душевнобольных. Значит, многочисленные знакомые, которых допросило сначала следствие, а потом суд, суд довольно долго будет допрашивать свидетелей защиты — это и его товарищи по учёбе, какие-то его знакомые, кто-то из офицеров, кто его помнил по армии: они все, в общем, говорили, что он человек внушаемый, что он странноватый, не один и не два человека сказали, что вот он такой женоподобный, вот он нам девушку напоминал, краснел легко, был нерешительный, вот робкий, за себя постоять не мог. Кстати сказать, он пытался как-то взаимодействовать с противоположным полом, но у него, в общем, не очень получалось, хотя на суде, там, прозвучало имя одной девушки, с которой он встречался перед убийством, но, опять-таки, из всего следовало, что она, в общем, всерьёз к нему не относилась, так что, вполне возможно, он и на неё пытался в том числе произвести вот такое, значит, впечатление. Я, кстати, соврал, прошу прощения, бабушка со стороны папы закончила жизнь в больнице для умалишённых.
С. БУНТМАН: А, ну значит, по всем, по всем сторонам, да.
А. КУЗНЕЦОВ: То есть по обеим линиям, по обеим линиям у него было не очень хорошо. Вот. И вот эти две линии — это то, на что будет упирать защита и председатель суда.
С. БУНТМАН: И председатель!
А. КУЗНЕЦОВ: Председатель суда по фамилии Букар. Надо сказать, что, в отличие от британского суда того времени, в отличие от дореволюционного российского, скажем, суда во французском суде председатель обладает совершенно колоссальной властью. Причём это закон ещё наполеоновских времён, начала 19-го века. Как французы сами, французский законодатель сформулировал — он обладает дискреционной властью. То есть по сути он абсолютный хозяин в своём процессе. В этом смысле он напоминает американского судью, но только с ещё, я бы сказал, большим перехлёстом: ну например, стороны практически даже — я имею в виду защиту и обвинение — даже протестовать против действий председателя не могут. Хотя американский судья тоже может протесты отвести, да, objection overruled — и всё, советник, идите на своё место. Но во французском суде у председателя, насколько я понимаю, ещё больше полномочий. Так вот судья Букар допрашивал Виллена, например, таким образом. Вот вопрос, который он ему задал, когда обсуждался, обсуждалась его действительная служба в армии, ноябрь девятьсот шестого года, вопрос: «Вы говорили о том, как вы были счастливы носить военную форму по прибытии в полк, но скоро вы испытали разочарование, вам казалось, что над вами насмехались, когда вы проявляли свои патриотические чувства».
С. БУНТМАН: Хорошо. Вопрос тут сразу — если бы этот вот такой вопрос задал адвокат ему, но тут же в приличном суде ему…
А. КУЗНЕЦОВ: Наводящий вопрос, конечно, да, придёт!
С. БУНТМАН: Ему бы сказали — у вас вопрос наводящий, вы подсказываете ответ.
А. КУЗНЕЦОВ: В результате ответ Виллена: «Да, господин председатель».
С. БУНТМАН: Отлично, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Напоминает анекдот про интервью Марка, Майка Тайсона гламурному женскому журналу, да? А ещё я в неё ем.
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: И вот такие, такие допросы продолжались часами. По сути председатель суда работал в одной, можно сказать, упряжке с защитой, подчёркивая, выпячивая, оглашая материалы дела — вот как в данном случае, это же он оглашает показания Виллена на предварительном следствии. Что касается его психического здоровья, то были проведены в период следствия медицинские экспертизы. Врачи его признали вменяемым, но в таких формулировках! То есть он отдавал — в момент покушения он отдавал себе отчёт в том, что он делал, да? С этим трудно было спорить. Но в таких формулировках, что отдавал-то отдавал, но с головой у него всё равно не в порядке, и это человек… даже не только с головой. Вот в заключениях врачей всё время мелькало, что этот человек — неспособный плыть против течения.
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: И вот здесь, конечно, очень большим недостатком этого процесса… Защита почему-то не смогла, в общем, из этого сделать хоть что-то. Было то, что не было как следует исследовано влияние вот на это покушение неких других лиц и организаций.
С. БУНТМАН: Но вообще там, насколько я понял, даже и не пытались как-то разыскать сообщников, влияние, одиночка ли?
А. КУЗНЕЦОВ: Не пытались, не пытались. Хотя было одно интересное показание — это свидетель, который дал показания, один из тех, кто присутствовал за столом, когда началась стрельба в кафе, он сказал: «За несколько минут до того, как занавеска отдёрнулась и Виллен начал стрелять, я обратил внимание, что занавеска немножко подвинулась и какой-то человек с улицы некоторое время изучал глазами зал через витрину». И точно не был Виллен.
С. БУНТМАН: Не он?
А. КУЗНЕЦОВ: Нет, точно: совершенно, говорит, абсолютно другие черты лица. То есть возникает предположение, что Виллен так быстро — только отдёрнув занавеску — сразу начал стрелять, что он точно знал, где именно в зале находится Жорес. То есть кто-то его корректировал. Была какая-то артиллерийская разведка.
Не был как следует прояснён вопрос со средствами. Но нет, вопрос был задан. Виллен ответил: я получал, мне отец присылал деньги. Я очень экономно их тратил, я очень скромно жил. И дальше эту линию раскапывать не стали. А жил он не очень экономно. Нет, он не покупал, там, дорогих картин и предметов мебели, но, например, живя в Париже, он довольно много путешествовал. Он ездил в Англию, он ездил в Шотландию, у него там какой-то приятель был; он ездил в Италию и в Грецию, поскольку он изучал искусство и ему хотелось посмотреть на античную скульптуру, архитектуру, музеи и всё прочее. То есть, в общем, как я понимаю, если бы этот вопрос был как следует исследован, то было бы показано, что тех доходов, которые он заявил, вот этих 150 франков в месяц, ему бы решительно было недостаточно для того, чтобы вести вот такую вот жизнь. Кстати говоря, когда Виллена признают невиновным и освободят, его открыто возьмет на содержание «Action française». Ну, понятно. Не знаю, можно ли считать признанием своего участия.
С. БУНТМАН: Нет, не обязательно.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, нет, не обязательно. Мы в благодарность…
С. БУНТМАН: Широкий жест, вот он единомышленник наш, тоже патриот и так далее.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот он единомышленник, он пять лет всё-таки, почти пять лет, четыре с половиной провёл в тюрьме. Всё это время, естественно, в тюрьме. Но, правда, в тюрьме он находился в условиях, видимо, достаточно — ну таких, сносных. Он письма писал оттуда, получал эти письма, кое-что во время процесса будет оглашаться и так далее, и так далее, и так далее. В общем и целом.
С. БУНТМАН: Да, прости, одну вещь. А про оружие выясняли, что у него, откуда они?
А. КУЗНЕЦОВ: Он купил. У него действительно было два револьвера. Сначала он купил небольшой револьверчик, что-то, видимо, вроде велодога так называемого, который собак отпугивать от велосипеда. Ну, а за пару дней до покушения он просто приобрёл обычный револьвер. В это время, насколько я понимаю, никаких особенных ограничений не было.
С. БУНТМАН: Я понял, но средств на это тоже хватало, и это было не очень дорого.
А. КУЗНЕЦОВ: Тоже хватило, да, совершенно верно. Еще одно слабое место заключалось в том — я имею в виду слабое с точки зрения защиты, что очень большое место в показаниях тех свидетелей, которых вызвали адвокаты гражданского истца… Я оговорился: не защиты, конечно, а скорее обвинения, вот то, что представляли адвокаты семьи Жорес. Они вызвали очень много известных людей, и те пришли. Ну смотрите, Леон Блюм и Пьер Ренодель, это крупнейшие лидеры социалистической партии. Два бывших премьер-министра Франции Рене Вивиани и Поль Пенлеве. Секретарь Всеобщей конфедерации труда Леон Жуо, известный французский историк, социалист Олар. И вот все они, сменяя друг друга на трибуне, говорили, какой был замечательный человек Жорес, какой он был искренний патриот. Кстати говоря, поскольку в 1919 году о пацифизме заикаться, видимо, было не очень разумно, они практически все как один говорили: вот вы обвиняете Жореса в том, что он был пацифистом, да он не был пацифистом, если бы он дожил до начала войны, он бы, конечно, поддержал нашу войну, потому что она была справедливой, оборонительной.
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, в общем, иными словами, он бы лично на Марне в контратаку водил бы французские батальоны. Что потом, как тот же Луначарский будет в 1929 году, к десятилетию процесса, писать, что было своеобразным предательством памяти Жореса и тех взглядов, которые он отстаивал. И в результате правая пресса, в частности «Фигаро», которая очень подробно освещала этот процесс, писала: а где, собственно, рассмотрение дела-то? Иной раз фамилию Виллен не услышишь за несколько часов, всё Жорес такой великий, Жорес сякой великий. То есть процесс превратился не столько в криминалистическое мероприятие, криминалистическую процедуру, он превратился в выяснение вопроса, я не спорю, очень важного: можно ли убивать человека, которого ты считаешь антипатриотом, накануне войны? И вот, по сути, именно и на этот вопрос должны были ответить господа присяжные, вот эти самые предприниматели, служащие, наёмные работники предпринимателей.
Адвокаты вообще, видимо, хорошо работали со своим подзащитным, потому что его последнее слово было, я бы сказал, просто безупречным. Оно было коротким, оно должно было удовлетворить любого самого взыскательного критика. Оно дословно звучало так: «Господин председатель, я прошу прощения у убитого и милости для моих отца и брата. Скорбь вдовы и осиротевшей дочери покойного не составит счастья моей жизни». Всё. Он извинился.
С. БУНТМАН: Всё?
А. КУЗНЕЦОВ: Всё, он не пытался говорить, что он считает себя правым и так далее. Я прошу прощения, я прошу милости для моих родных, я извиняюсь перед вдовой дочерью. Ну и, в общем, действительно, чего удивляться, что этот состав присяжных после такого процесса потратил всего полчаса на то, чтобы провозгласить вердикт «невиновен». Он попытался… Я имею в виду Виллена. Виллен попытался задержаться в Париже. В Париже он прожил недолго и уехал оттуда к кому-то из своих приятелей. Он сказал: ну невозможно в Париже находиться, куда ни пойдешь — что-нибудь, названное именем Жорес. А надо сказать, что действительно, не знаю уж, чьё это было остроумное решение, но все топонимы на карте города Парижа, которые были как-то связаны с Германией до четырнадцатого года: rue d’Allemagne, place d’Allemagne — всё было переименовано в Жореса. Rue Jaurés, place Jaurés, как у нас Петербург-Петроград, похожая история, только у нас не в кого-то, а тут вот в убиенного Жореса. То есть формально-то к нему полный пиетет. Ему памятник поставили.
Он уехал куда-то там на север Франции, тоже, в общем-то, как-то не очень прижился, и в конечном итоге вот на эти самые средства, которые ему ссудила «Action française», он выбрал в качестве места жительства Испанию. И не просто Испанию, а место, которое сегодня известно как модный, я так понимаю, молодёжно-тусовочный в основном курорт — остров Ибицу.
С. БУНТМАН: Оу.
А. КУЗНЕЦОВ: Да. Мсье знал толк, надо заметить, хотя, насколько я понимаю, в те времена Ибица была не такой, какой она станет.
С. БУНТМАН: Но всё равно хорошее место-то, что там?
А. КУЗНЕЦОВ: Да, нет, безусловно, Балеарские острова, что там плохого?
С. БУНТМАН: И, честно говоря, лучше, чем сейчас. Сейчас там толпы неизвестно кого.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, наверное, значительно тише. Ну, а дальше 1936 год. Случилось то, что случилось. Началась гражданская война, и тамошние анархисты его просто-напросто пристрелили. Причём так и не удалось выяснить потом, понимали ли они, кого они пристреливают. Они, судя по всему… Дело в том, что Ибицу прилично бомбила франкистская авиация из каких-то соображений стратегических, и они, видимо, решили, что он один из наводчиков. Ну вот тех, кто там фонариком светит и указывает на какие-то там цели.
С. БУНТМАН: Ну да, «зелёные цепочки».
А. КУЗНЕЦОВ: Да-да-да, его без суда — без следствия, что называется, вывели…
С. БУНТМАН: А может, и знали.
А. КУЗНЕЦОВ: А может, и знали, может, давно на него глаз положили. Хотя вроде как анархистам ненасильственный Жорес не должен был быть уж так уж дорог. Ну, а какая разница? Всё равно не наш, не наш. Ну, вот, в расход его. Ну и наконец, напоследок, как уже в одной передаче мы делали, тоже, кстати говоря, передача про французский суд, — русский след. А как без русского-то следа? Дайте, пожалуйста, Андрей, нам ещё одну картиночку. Вот видите, такой невероятный элегантный джентльмен, как будто только что сошедший с какой-то рекламы, уж не знаю, рекламы чего там: воротничков, галстуков, фиксатуры для усов — образцов во всех отношениях.
С. БУНТМАН: Ну да. Эраст Петрович такой.
А. КУЗНЕЦОВ: Он даже Петрович, только не Эраст, а Александр, и не Фандорин, а Извольский. Это бывший министр иностранных дел Российской империи, ярый сторонник русско-французского союза, очень немало, собственно, сделавший в своё время для того, чтобы Антанта окончательно сложилась, в частности, по линии преодоления русско-английских противоречий. Извольский был за кое-какие дипломатические неудачи, что называется, понижен в звании, министерского портфеля лишён и отправлен послом, но, правда, послом в совершенно ключевую на тот момент столицу. Он был отправлен послом в Париж.
Известно было, что Извольский из посольских средств всячески поддерживал разного рода правые организации. Они буквально вот кормились, роились, или, как один современный политик говорит, танцевали польку-бабочку, шакалили около российского посольства. И вот уже в 1920-е годы, когда Виллен был оправдан, проскочило несколько материалов — Извольского уже не было в живых, он остался, естественно, в эмиграции, в Россию он не вернулся, он скончался в 1919-м, по-моему, году — проскочило несколько материалов о том, что есть некоторые косвенные указания на то, что Виллен то ли напрямую от Извольского что-то получал, то ли Извольский спонсировал организации, в которых состоял Виллен. Серьёзно эта линия, в общем, насколько я знаю, разработана не была, не была. Но представить себе, что… я не имею в виду, я не хочу сказать, что русский посол был прямо организатором или заказчиком этого убийства. Но общая линия, которую проводило в то время в Париже русское посольство, наверное, совпадала вот с той линией, которая прошла через голову, соответственно, Виллена, по крайней мере.
Ну, а в Советском Союзе имя Жореса было всячески увековечено: улицы, пароходы, и, кстати говоря, в определённом поколении приглянулось имя.
С. БУНТМАН: Жорес Медведев.
А. КУЗНЕЦОВ: Знаменитый диссидент Жорес Медведев.
С. БУНТМАН: Жорес Алфёров.
А. КУЗНЕЦОВ: Нобелевский лауреат Жорес Алфёров, совершенно верно. Все эти люди носят, безусловно… названы в честь вот этого самого человека, о котором в Советском Союзе в учебниках школьных, например, я помню ещё советского времени, всегда писали исключительно тепло. Но он, видимо, действительно был хорошим дядькой. Я так скажу. Вот у меня такое впечатление.
С. БУНТМАН: Нет, он блестящий был, блестящий политик, это очень гуманный человек, великолепный просто был человек. А Виллен — это, в общем-то, для определённых там советских людей это вовсе тоже имя Вилен было, только оно означало Владимир Ильич Ленин.
А. КУЗНЕЦОВ: Владимир Ильич Ленин, конечно. И через одно Л обычно, да.
С. БУНТМАН: Да. Ну вот мы сделали, кстати, нам тут осведомленные слушатели, старые слушатели, довоенные слушатели, нам говорят, что была передача о деле Горгулова в двадцать первом году летом.
А. КУЗНЕЦОВ: О деле Горгулова была передача? Вот слушайте, к концу пятой сотни уже можно и не вспомнить. Но проверю обязательно: была — прекрасно. Значит…
С. БУНТМАН: Да была, тут дату даже написали.
А. КУЗНЕЦОВ: Окей, значит, о Жиро можно… мы уже в своё время говорили, потому что говорить о Горгулове и не говорить о его адвокатах было просто совершенно невозможно. Замечательно.