В. ДЫМАРСКИЙ: Добрый вечер, это программа «Цена Победы». Владимир Рыжков, я, Виталий Дымарский. Как обычно, мы в прямом эфире. Мы — ведущие этой программы. И наш сегодняшний гость — тоже хорошо вам известный историк, доктор исторических наук, профессор Высшей школы экономики Олег Будницкий. Олег Витальевич, мы вас приветствуем на нашем канале «Дилетант».
О. БУДНИЦКИЙ: Добрый вечер.
В. ДЫМАРСКИЙ: Хотите вы того или нет, но вам, профессионалу, придётся поговорить с дилетантами, коими являемся и мы, ведущие, в вашей истории, и, я думаю, большинство, конечно, наших слушателей и зрителей. Но это совсем не обидно. Ну что, мы такую тему сегодня выбрали — русская эмиграция в годы Второй мировой войны. Я сразу просто оговорюсь, что вышла, да, уже, Олег Витальевич, книжка Будницкого по истории русской эмиграции?
О. БУДНИЦКИЙ: Ну, не одна книжка. В нашем случае речь идёт о книге «Другая Россия. Исследования по истории русской эмиграции», вероятно.
В. ДЫМАРСКИЙ: Да. Это такой большой очень труд, который охватывает само явление русской эмиграции, эмиграции из России. Охватывает довольно большой временной отрезок, как я понимаю, от и до. А мы сегодня как бы «врежемся» в этот большой исторический процесс и возьмём ограниченное число лет. Ограниченное, собственно говоря, периодом Второй мировой войны. Если говорить о русской эмиграции в годы Второй мировой войны, то, наверное — это и будет мой первый вопрос вам, Олег, — следует говорить о том, как, собственно говоря, Вторую мировую войну, а затем Великую Отечественную войну восприняла русская эмиграция, находившаяся в разных странах мира и находившаяся ещё плюс ко всему на разных идеологических и политических позициях?
О. БУДНИЦКИЙ: Восприняла она её по-разному, что, в общем, достаточно легко было предвидеть — судя уже по предвоенным дебатам на страницах газет. Скажем, более правое «Возрождение» приветствовало приход Гитлера к власти и возлагало надежды на нацистов. Так, скажем, «Последние новости» парижские, милюковские, напротив, крайне негативно отнеслись к национал-социализму и фашизму в целом. И, соответственно, в годы войны это нашло продолжение, только уже не в какой-то газетной полемике, а в конкретных действиях. Если мы говорим о Париже, такой «признанной» столице русской эмиграции, то там сменилась власть. Василий Маклаков, который был председателем Русского эмигрантского комитета, был отстранён от власти; более того, был посажен в тюрьму, 2,5 месяца там просидел, и потом ему запретили жить в Париже некоторое время. И там вот эти самые правые элементы… Такой полубезумный князь Горчаков сначала возглавил этот комитет, потом ещё там кто-то пронацистский. И, собственно, парижская печать многочисленная исчезла, остался еженедельник «Парижский вестник» — такое нацистское издание на русском языке, где печатались, между прочим, наряду с откровенными такими русскими нацистами, казалось бы, вполне приличные люди. Иван Шмелёв, например, известный писатель, Александр Бенуа (не очень часто), Серж Лифарь, знаменитый танцовщик, генерал Головин, вполне пристойный военный историк, казалось бы, и так далее. Такая была история.
Ну, и Берлин, конечно. Там была более правая эмиграция. И генерал фон Лампе, глава объединения Русских общевоинских союзов, вообще писал Гитлеру. Не было ещё нападения Германии на СССР, но для них было всё понятно, что оно вот-вот состоится. Это почему-то для Сталина было неясно, что начнётся война, а генералу фон Лампе, не имевшему никакого отношения к каким-то реальным военным структурам немецким, просто по наблюдению было очевидно, что вот-вот начнётся. И он обращался к Браухичу, командующему вермахтом, с просьбой, чтобы русских эмигрантов как-то использовали в войне с большевиками. Потом, когда Браухич не отреагировал, Гитлеру писал и до начала войны, и после начала войны. Но их, в общем, не брали поначалу, только какое-то количество взяли переводчиками, потому что Гитлеру совершенно не нужны были эти русские националисты.
Так что мы видим очень пёструю картину: часть эмиграции, которая всегда себя объявляла патриотами как раз, вот мы правые, консервативные, мы такие-сякие, мы патриоты, а вы, левые, либералы, демократы и так далее, вот вы космополиты и вообще плохие — перехожу я на дилетантский язык. Я шучу, конечно. На самом деле те, кто занимается с увлечением историей, уже не дилетанты, это уже знатоки, я бы так сказал. Соответственно, русская эмиграция по этому принципу разделилась. К военной эмиграции тоже относится, хотя значительная часть военной эмиграции ожидала не только нападения нацистского на Советский Союз, но и всяческих благ, возвращения на родину, свержения большевизма и прочее. Те, кто был в эмиграции в Югославии, создали под эгидой нацистов Русский охранный корпус, потом он просто стал именоваться Русским корпусом, и этот Русский корпус вполне себе принимал участие в войне. Сначала боролся с югославскими партизанами, а потом уже с войсками союзников и Красной армией. Но не все военные придерживались таких правых воззрений. Правых воззрений в каком смысле: вплоть до того, чтобы поддержать, приветствовать нападение Германии и оказывать какую-то практическую помощь. Наиболее крупный деятель, который отказался сотрудничать и, более того, выступал против нацистов — генерал Антон Деникин, который отказывался подписывать воззвания и выступал против этого.
Если опять-таки перебросимся во Францию, русские эмигранты, люди русского происхождения, в общем, стали уже полуфранцузами и ощущали себя скорее не эмигрантами, сколько гражданами Франции. Борис Вильде и Анатоль Левицкий, сотрудники Музея человека парижского, стояли у истоков движения сопротивления. Собственно, та газета, которую они издавали, — «Résistance» («Сопротивление») — она и дала название этому движению. Так что, если очень поверхностно обрисовать картину, вот так она выглядела.
Молодое поколение эмиграции — это такой был Трудовой союз нового поколения. Они пытались, используя нацистов, проводить свою линию. Нацисты их деятельность не приветствовали, более того, они подвергались преследованиям, арестам, заключению в лагерь и так далее. Так что разные были попытки. Ещё раз повторю, нацисты считали, что они справятся вполне без этих русских эмигрантов. Более того, считали, что это вредно, потому что, если русские эмигранты будут участвовать, это может быть использовано большевиками. В каком плане? Они скажут: вот, смотрите, приходят, значит, эти самые немцы и везут с собой в обозе всяких там претендентов на престол, будут восстанавливать монархию, помещиков и буржуев. Ведь напомню, что нацисты — это как бы социалисты, Национал-социалистическая рабочая партия Германии. И они совсем не хотели, чтобы их нашествие ассоциировалось с возвращением старого, с реставрацией. Напротив, мы видим, скажем, в карикатурах советских газет того времени, как изображаются разного рода коронованные особы и прочие персонажи в обозе гитлеровского воинства.
Но потом, уже гораздо позднее, когда стало уже совсем худо, нацисты позволили сформироваться Русской освободительной армии, армии Власова. У нас используют термин «власовцы» достаточно рано; на самом деле, Русская освободительная армия была сформирована только осенью 1944 г. И если бы не тяжёлые поражения, то никогда бы на это нацисты не пошли. По мнению Гитлера, всё равно эти русские — они в конечном счёте националисты, а значит, рано или поздно повернут оружие против нас. Такая была логика. Кстати говоря, они были недалеки от истины. По крайней мере, задним числом власовцы рассказывали, что они собирались бороться против Сталина и Гитлера, скажем так. Ну, против Гитлера им бороться не пришлось, а против Сталина — да, пришлось.
В. ДЫМАРСКИЙ: Какая-то часть ведь власовской армии перешла сторону американцев, да, по-моему?
О. БУДНИЦКИЙ: Это был уже май 1945 г., это уже было легко. Ну, не на сторону американцев, они участвовали в освобождении Праги, дивизия Буняченко. Но американцы их вполне себе арестовали и выдали, как мы знаем, советской власти. Это уже, кстати говоря, часть новой истории. Я думаю, что имеет смысл её затронуть, потому что, смотрите, по нашей, условно, классификации общепринятой, исторической, первая волна русской эмиграции послереволюционной — это 1918—1940 гг. Ну, такая, немножко ущербная периодизация, потому что ведь в 1940 г. не закончилось существование первой волны русской эмиграции. Люди продолжали жить и во время войны, и после войны, продолжали участвовать и в культурной жизни, и в политической весьма активно. Новое явление — в годы войны де-факто формируется вторая волна русской эмиграции. Это чрезвычайно интересный сюжет, и эта вторая волна у нас известна, вообще-то, в наименьшей степени. Может быть, потому что среди деятелей второй волны не было столь крупных, скажем, фигур, деятелей культуры, литераторов и так далее. Именно в годы войны — сначала добровольно, а потом принудительно — были перемещены за границу около 4,8 млн человек в качестве принудительных рабочих, остарбайтеров. Если говорить о зарождении второй волны, то в различных лагерях на территории Германии и других стран находились к концу войны около 2 млн советских военнопленных, и около миллиона ещё человек — это те, кто в той или иной степени сотрудничал с нацистами, коллаборанты. Я имею в виду военных коллаборантов, тех, кто служил во вспомогательных частях вермахта, и тех, кто служил в боевых частях. Это около миллиона человек.
Так что это очень запутанная история. В годы войны и после войны возникло сосуществование старых и новых эмигрантов. Очень такой интересный сюжет тоже. Вот такая беглая характеристика того, что касается положения и определённых позиций русских эмигрантов в годы войны.
В. РЫЖКОВ: Я вот хотел уточнить, Олег Витальевич, примерные есть оценки, сколько было русских эмигрантов первой войны вот этой огромной, после революции и Гражданской войны, на момент начала Второй мировой войны именно в Европе? Я не беру США, Канаду, а именно в Европе сколько было русских примерно, есть какие-то оценки?
О. БУДНИЦКИЙ: Точных оценок у нас нет. Мы вообще точно не знаем, сколько было эмигрантов первой волны. Вы можете встретить в литературе оценки от миллиона до 3 млн человек. Ну, 3 млн — это явное преувеличение. Видимо, вот эта первая волна — это где-то от миллиона до полутора. А оставалось… Люди же многие были немолодые, в общем. Потом, они по разным другим странам рассасывались, была довольна большая дальневосточная эмиграция. Во всяком случае, в Европе было несколько сот тысяч русских эмигрантов накануне войны, это совершенно точно.
В. РЫЖКОВ: Я вспомнил ещё такую крупнейшую фигуру, как Пётр Струве. Мне попадалось, что он тогда находился, во время войны, в Белграде, в Югославии. Там, судя по всему, тоже была немалая и довольно активная группа русских эмигрантов. Так вот, насколько я помню, Струве тоже был арестован гитлеровцами и тоже какое-то количество времени отбыл у них в заключении, хотя он уже был очень пожилой человек. Тоже такая крупнейшая фигура русской политики и русской эмиграции.
О. БУДНИЦКИЙ: Да, совершенно верно. Ну, вы знаете, тут дело вот в чём. Вообще немцы не особенно там разбирались в нюансах. Когда они напали на Советский Союз, то во Франции, например, просто похватали почти всех заметных русских эмигрантов на всякий случай, включая великих князей, правых разных, и посадили в лагерь в Компьене, близ Парижа. Там был Ноев ковчег, там были люди совершенно разных убеждений, взглядов — от левых до крайне правых. Объединяло их только то, что они были подданными бывшей Российской империи. И там вместе сидели великие князья, скажем, из дома Романовых и, скажем, деятели еврейской эмиграции. Трудно было себе представить, как они окажутся в одном бараке или соседних. Это очень тоже любопытная история. И постепенно их выпускали в 1941—1942 гг., а кого не выпускали — переводили в другие лагеря и уже потом депортировали в Польшу, в лагеря уничтожения. Но большая часть всё-таки была освобождена.
Надо сказать, что поражает в некоторой части русских эмигрантов — это ненависть к тем странам, в которых они жили. Это один из самых удивительных моментов. Самая яркая — это, конечно, югославская история. Люди там прожили по 20 лет, и потом, когда пришли немцы, они пошли этим немцам служить. У нас очень часто можно встретить сожаления, что выдали казаков и служивших в Русском корпусе Советам в 1945 г., хотя они выдаче не подлежали, они не были гражданами Советского Союза. Они были или людьми без гражданства, или гражданами той же Югославии или других стран. Но я могу себе представить, что бы было с ними, если бы их вернули в Югославию. Во всяком случае, подавляющее большинство пережило советские лагеря, были амнистированы, и потом некоторые сумели выехать за границу. В Югославии их бы просто прикончили без всякого суда. Или во Франции. Как это ни удивительно, люди, прожившие там по 15−20 лет (некоторые из них, я не говорю обо всех или даже о большинстве), потирали руки при виде военного крушения Франции, вспоминали, наверное, какие-то свои мелкие — по сравнению, конечно, с военным временем — неурядицы, которые бывали с местными властями.
Например, Нина Берберова, одна из самых известных литераторов первой волны, которая пережила почти всех, дожила до преклонного возраста, написала известные мемуары «Курсив мой». Трудно найти равную по живости книгу. Мемуары вообще пишут не для того, чтобы, как правило, рассказать, как было дело в действительности. Люди как-то действительность изображают по-своему: ранжируя, и со своей точки зрения. Мемуары пишут во многом для сведения счётов. У Берберовой это выражено очень ярко, и когда мы обратимся к тому, чем она и её муж Николай Макеев занимались в годы оккупации и как они отнеслись к этой оккупации, это просто феноменальная история. Причём как она отнеслась к приходу нацистов, написала сама Берберова, собственноручно, в 1945 г. Ходили всякие слухи о том, что она симпатизировала нацистам, и что она с ними сотрудничала, и что она написала стихотворение, посвящённое Гитлеру. И она в 1945 г. отправила письмо на имя Марка Алданова, известного эмигрантского литератора и человека, считавшегося таким эталоном правильного поведения, эталоном джентльмена, скажем. И копии ряду эмигрантских деятелей: Карповичу, Вишняку, целому ряду людей, человек семь или восемь. В большом письме она оправдывалась, что она делала во время оккупации, и писала — что чистая правда, — что она нигде не печаталась. Но тут же она пишет, что когда пришли немцы, потянуло чем-то свежим, в мир пришёл «не экономический марксизм». Что такое не экономический марксизм? Это национал-социализм иными словами. Были недовольны, она пишет, только обыватели, которым не хватало бифштексов, такой текст. Вот у неё были какие-то надежды на что-то новое, и она об этом откровенно пишет.
Столько лет прожила дама, ну, не очень процветала, конечно, и машинисткой приходилось работать в редакции «Последних новостей», кроме того, что писать, и прочее. Тем не менее прожила столько лет. А потом приходят оккупанты, и она радуется их приходу. После этого письма, по-моему, Алданов писал, что она всегда отличалась какой-то глуповатостью, в общем-то, если перевести приблизительно то, что он пишет. Никто её за язык не тянул, сама написала, что я симпатизирую нацистам, так никто ж её ни в чём другом не обвиняет. Этого достаточно, чтобы перестать с ней общаться и чтобы никогда её не печатать, говорил Алданов. Но потом вполне себе Берберову печатали, и она публиковалась в том же «Новом журнале», начавшем выходить в Нью-Йорке. Такая была прелюбопытная история. В моей книжке «Другая Россия» эта история подробно изложена, и там эти письма все опубликованы: письмо Берберовой, переписка по поводу Берберовой и так далее.
В. ДЫМАРСКИЙ: Чтобы далеко не уходить от Берберовой. А чем объяснить последующие действия уже российских властей? Ну, и советских, и российских. Кого-то из этих эмигрантов как бы простили или не заметили их сотрудничества с немцами, а кого-то долго довольно держали в чёрном теле.
О. БУДНИЦКИЙ: Знаете, во-первых, советских властям, чтобы кого-то держать в чёрном теле, нужно было добраться до тел эмигрантов физически.
В. ДЫМАРСКИЙ: Ну, были запрещёнными фигурами, тот же Алёхин до определённого времени, пока его не реабилитировал гроссмейстер Котов. Берберова, по-моему, уже в российские времена появилась у нас в публичной сфере. Берберова была тоже фактически запрещена в советское время. Шаховская потом появилась, ну, Шаховская вроде по-другому себя вела.
О. БУДНИЦКИЙ: Вы знаете, это в каждом случае индивидуальная история. В годы войны, особенно когда развернулись события на фронте с другой сторону, такое возникает движение русских патриотов во Франции, потом советских патриотов. Выходил такой журнал подпольный — «Русский патриот», потом, опять же, переименованный в «Советского патриота». Милюков, вот уж был идейный противник большевизма, в 1942 г. пишет статью «Правда большевизма». И, самое главное, что такое движение вызвало? Что Красная армия устояла. Ведь все считали, что всё, конец советской власти, конец России, некоторые считали. Она всё-таки устояла и потом сумела переломить ход войны. И начинаются надежды разного рода: например, генерал Деникин считал наивно, что Красная армия свергнет советскую власть. Победоносная Красная армия разберётся с Гитлером, потом она разберётся с советской властью. Это было полное непонимание того, что происходило.
В. ДЫМАРСКИЙ: Сталин этого боялся, да?
О. БУДНИЦКИЙ: Ну, будет новый декабризм, да. Была установка даже политработникам: смотрите, чтобы новых декабристов не появилось. Но новым декабристам неоткуда было взяться. Декабристы — это было непоротое поколение, а непоротых в Красной армии не было, особенно в командном составе, там все помнили 1937 г.
Вот, это такая была надежда. Другие считали, что в годы войны произошло перерождение советского режима. Стала же использоваться патриотическая риторика, вспомнили Суворова, Кутузова, славных предков, Александра Невского и так далее. Всегда привожу поразительный пример, как, значит, в 1937 г. к юбилею — некруглому — Ледового побоища была статья в «Правде», и там упоминался кто угодно. Маркса вспомнили, что он писал о прохвостах — немецких рыцарях, ещё кого-то, ещё кого-то… В этой статье только одного имени не упоминается — Александра Невского. Потому что в 1937 г. Александр Невский — это ещё непроизносимое имя, поскольку мало того, что князь, что само по себе нехорошо, так он ещё и святой православной церкви. В это время как раз свирепейшие репрессии в отношении деятелей церкви, и десятки тысяч священников и верующих активных были арестованы, расстреляны, отправлены в лагеря и так далее. После всей этой чистки осталось на свободе только четыре иерарха Русской православной церкви. Так, Александр Невский вообще не упоминается. На эту тему Георгий Федотов, замечательный философ и историк эмигрантский, опубликовал статью под названием «Александр Невский и Карл Маркс», как раз иронизировал по поводу этой публикации в «Правде».
Через год, в 1938 г., выходит фильм «Александр Невский» Эйзенштейна с Николаем Черкасовым. Вот за светлый облик Николая Черкасова и голосуют наши граждане, когда идут дебаты о том, кому памятник поставить. Ну, конечно, Николаю Черкасову в роли Александра Невского. Это было настолько очевидно, не имеющее никакого отношения к истории изображение Александра Невского в этом фильме, что знаменитый украинский режиссёр, советский режиссёр Александр Довженко, выступая на какой-то конференции кинематографистов в 1941 г., сказал, что Александр Невский вполне мог бы работать секретарём псковского обкома партии. Публично, под общий смех и аплодисменты. А потом война, орден Александра Невского появляется, ордена Кутузова, Суворова, патриаршество восстановили. Ну, так, по щелчку пальцев вызвали из Сербии митрополита и других и объяснили, что надо собраться быстренько, провести собор и так далее.
И некоторые за чистую монету всё это приняли в эмиграции, и начинается движение за сближение с советской властью. Она же теперь другая как бы, она истинно национальной стала, защищает национальные интересы. Под национальными понимались государственные интересы. Ведь люди из Российской империи, там не было графы в паспорте «Национальность». Там было «Вероисповедание», а так все были подданные Российской империи. И даже в феврале 1945 г. группа эмигрантов во главе с Василием Маклаковым, который пережил заключение в тюрьме и ссылку недалёкую, недалеко от Парижа, посетили советское посольство в Париже, где даже пили за здоровье маршала Сталина. Но, правда, потом эта группа распалась, Маклаков понял, что каши не сваришь с советской властью, и опубликовал статью «Советская власть и эмиграция», в которой писал, что у нас есть одно условие примирения с советской властью — это права человека. До тех пор, пока в СССР не соблюдаются права человека, конечно, у нас никакого примирения с этой властью быть не может. А другие, напротив, вполне себе пользовались субсидиями, получаемыми из посольства и других источников. Славная газета «Последние новости», прекратившая своё существование в 1940 г., как бы возродилась под названием «Русские новости» в Париже, но она могла с таким же успехом называться «Советскими новостями».
В. РЫЖКОВ: Мы знаем, что советские спецслужбы были весьма компетентными, изощрёнными, и очень любили проводить операции за пределами Советского Союза: по линии Коминтерна и так далее. Были ли попытки попытки использовать эту многочисленную эмиграцию разношёрстную, правую, левую, какую угодно? Ведь это же такой инструмент потенциальный: 1—1,5 млн русских, живущих по всей Европе. Благодатное поле для спецопераций, для каких-то ходов. Что они предпринимали в этом направлении?
В. ДЫМАРСКИЙ: Ещё как предпринимали.
О. БУДНИЦКИЙ: Ещё как предпринимали, но это в основном предвоенный период. В предвоенный период эмиграция была пронизана разного рода тайной агентурой. Среди агентов ГПУ, потом НКВД был, например, генерал Скоблин, последний командир Корниловского полка. Это он организовал похищение главы Русского общевоинского союза генерала Миллера, которого похитили и на советском пароходе «Мария Ульянова» вывезли в СССР. Там на Лубянке он сидел два года, потом его расстреляли.
В. ДЫМАРСКИЙ: Генерал Кутепов.
Кутепова ещё раньше похитили и то ли убили, то ли он умер от сердечного приступа, не очень понятно. То ли ещё в Париже, то ли, наоборот, у корабля, но, видимо, ещё в Париже. Это 1930 г. И там его закопали в гараже одного из французских коммунистов.
Среди агентов этих был бывший министр Временного правительства Третьяков, к примеру; Сергей Эфрон, муж Марины Цветаевой. Когда Эфрон был разоблачён и скрылся, Цветаева оказалась в совершенной изоляции и вынуждена была уехать в Советский Союз. Почему она, собственно, вернулась с детьми в Советский Союз? Потому что она стала изгоем в эмиграции. А потом Сергея Эфрона в октябре 1941 г. в Москве расстреляли, своего же агента, а что стало с Цветаевой — нам всем известно.
В. ДЫМАРСКИЙ: Судоплатов ещё называет Екатерину Гагарину.
О. БУДНИЦКИЙ: Вполне возможно, я всех агентов на память вам не назову.
В. ДЫМАРСКИЙ: Ну, какие-то такие фамилии знатные, да.
О. БУДНИЦКИЙ: Ещё раньше была знаменитая операция «Трест», когда создали фиктивную организацию.
В. ДЫМАРСКИЙ: А вот интересно, очень часто ведь называют её агентом, хотя, по-моему, нет никаких подтверждений. Ольга Чехова, любимица Гитлера.
О. БУДНИЦКИЙ: Есть такое мнение, я не могу это ни подтвердить, ни опровергнуть. Я вам хочу сказать, надо понимать, что каких-то людей ещё и в тёмную могли использовать. Это такое зазеркалье, знаете, где не всегда можно понять, кто есть кто. В 1944—1945 гг. спецслужбы ни в каких тайных агентах не нуждались, они были хозяевами, и тех, кто не успел убежать, просто забирали. И кого-то в лагеря отправляли в СССР, а кого-то, в общем, отпускали. Василий Шульгин, наверное, самая такая известная фигура. Вышел под Новый год за молочком в Сремских Карловцах и не вернулся домой. По дороге его встретили товарищи и вывезли сначала в Будапешт, из Будапешта в Москву, где он за свою многолетнюю борьбу против советской власти, за старые, так сказать, грехи получил 25 лет тюрьмы и сидел до 1956 г. во Владимирском централе. После чего его освободили, дали квартиру, что было мечтой советского человека, не всем, а Шульгину дали. Ну, его использовали, конечно. Он был гостем XXII Съезда, написал брошюру «Письма к русским эмигрантам». Он так и жил во Владимире, паломничества к нему ездили общаться. Он почти до ста лет прожил, кое-что успел написать, и будучи в Советском Союзе.
Или литературного критика, эсера Альфреда Бема в Праге арестовали, и он покончил с собой в тюрьме. Петра Долгорукова престарелого тоже в Праге арестовали, вывезли в Советский Союз, дали ему 10 лет лагерей, он в лагере и умер, уже был немолод. Так что такая была история. Более того, в Париже хозяйничали советские спецслужбы и просто похищали, вывозили каких-то эмигрантов, которые казались им опасными.
В. ДЫМАРСКИЙ: Алексей Игнатьев, у которого «Пятьдесят лет в строю» знаменитая книжка, был ли он агентом? Потому что уж как-то неожиданно для советской публики, я помню, появилась его книга, книга белого эмигранта.
О. БУДНИЦКИЙ: Ну, он же вернулся. Видимо, сотрудничал в той или иной форме. Советская власть была заинтересована, чтобы какие-то люди возвращались. Куприна, уже не очень отдающего себе отчёт, что происходит, привезли в СССР в 1937 г., он через год скончался. Хотя Куприн активнейшим образом публиковался в белогвардейской печати, писал всякие страшные вещи о большевиках. Алексей Толстой. Тот вообще писал, что большевикам чуть ли не глаза надо выкалывать. Ничего, вернулся и стал «красным графом» — вполне себе преуспевающим. Писал совершенно невозможные вещи, конечно, как и в прозе, и особенно в публицистике. В конце войны и после войны пытались сманить Бунина, чтобы он вернулся в СССР.
В. ДЫМАРСКИЙ: Не получилось.
О. БУДНИЦКИЙ: Как-то в театре с ним «случайно» оказался советский подполковник, Бунин сказал: для меня честь сидеть рядом с офицером доблестной Красной армии, а тот сказал: для меня честь сидеть с великим писателем. Подполковник оказался Константином Симоновым, и, конечно, он попал совершенно не случайно на соседнее кресло с Буниным. Бунину обещали золотые горы: издать собрание сочинений, это огромные деньги были по советским временам. И Бунин вроде бы колебался, но сыграл существенную роль, видимо, его друг Марк Алданов, к которому он всегда прислушивался. Бунин был человек своеобразный, а Марк Алданов был такой эталонный деятель, сказал, что этого делать не надо. Бунин послушал Алданова, послушал внутренний голос…
В. ДЫМАРСКИЙ: Я занимался этой историей во Франции. Там существует такая версия, что решающую роль в том, что Бунин не решился вернуться в Советский Союз, сыграл Борис Зайцев. Борис Зайцев — тоже писатель, очень известный, он возглавлял какую-то ассоциацию, некий союз послевоенный, и был очень уважаемым человеком, они тоже очень дружили. Мне даже довелось быть в квартире Бориса Зайцева где его внучка или дочка (я уже не помню) показывала полочку книжную, которую, говорит, дядя Ваня Бунин нам подарил. Так что они были тоже дружны. Ну, это неважно, кто сыграл, но тем не менее его отговорили, Бунина.
О. БУДНИЦКИЙ: Вы знаете, дядя Ваня с дядей Борей сильно разругались в итоге, смертельно. Это было немножко позже и немножко по-разному. Зайцев жил в Париже при немцах, но не публиковался там, в отличие от Ивана Шмелёва. Шмелёва Бунин называл просто — «сука замоскворецкая». Прошу прощения, цитирую классика, так что, я надеюсь, меня не обвинят в использовании ненормативной лексики в эфире. А Алданов убежал в Португалию, оттуда — в Нью-Йорк. И, кстати говоря, в годы войны как раз формируется новая столица русского зарубежья — это Нью-Йорк, конечно. Туда переехали сотни видных деятелей эмигрантских, и там продолжала выходить газета, которая из заштатной, провинциальной стала главной газетой русской эмиграции. Это «Новое русское слово». Там всякие звёзды публиковались. И там Марком Алдановым и Михаилом Цетлиным в 1942 г. был основан новый журнал. Он так и назывался — «Новый журнал». Новый, конечно, по сравнению с «Современными записками» парижскими. И в моей книжке, кстати, посвящена отдельная глава возникновению «Нового журнала». На материале переписки Алданова, первого редактора, вместе с Цетлиным, и последующего редактора Михаила Карповича. И «Новый журнал» до сих пор выходит. Конечно, это уже бледная тень того, да простят меня издатели нынешнего журнала, но тот журнал был совершенно уникальным. Журнал «Новоселье» начинает выходить в Нью-Йорке и много чего другого: альманахи, сборники и прочее, прочее, прочее. В общем, туда перемещается жизнь, можно сказать. И с тех пор, наверное, всё-таки Нью-Йорк стал главной столицей русской эмиграции, а Париж позиции свои сдал. Хотя после войны, с 1947 г., начинает в Париже выходить «Русская мысль», сначала крайне правая. И, кстати, вы спрашивали, я отошёл от этого вопроса, почему Нину Берберову не привечали, запрещали и прочее.
Невозвращенец Виктор Кравченко, соученик Брежнева по институту, был членом закупочной комиссии в Америке и остался. Со временем он выпустил книгу «Я выбрал свободу» о лагерях (Солженицын далеко не первый, гораздо раньше). Он написал книгу «Я выбрал свободу», где на основании собственных наблюдений рассказал, как устроен Советский Союз, что такое лагеря и прочее. И французские коммунисты на него подали в суд, на этого Кравченко, потому что он клевещет на Советский Союз. Был громкий процесс в Париже, и Берберова его освещала в «Русской мысли» с абсолютно, понятно, антисоветских позиций. Так что это была, так сказать, чёрная метка, и она, конечно, была персоной нон-грата до падения коммунистического режима. Во всяком случае, до последних лет советской власти.
В. РЫЖКОВ: Олег, вот смотрите, мы говорили, что часть русской эмиграции сделала ставку на Гитлера. Не столько на нацизм, сколько как Гитлера как на силу, которая могла бы сломить советскую систему, коммунизм. А вот были ли у них попытки как-то сыграть с британцами и американцами? Вы уже упоминали Нью-Йорк, что туда переехало большое количество русских звёзд. Возлагали ли они надежды, условно говоря, на Черчилля и Рузвельта, что они могут что-то поменять в Советском Союзе? Делали ли какие-то попытки в этом направлении?
О. БУДНИЦКИЙ: Ну, в годы войны практически нет. Кстати говоря, большие надежды возлагали на британцев и американцев некоторые люди в СССР. Это можно прочитать, например, в дневнике Михаила Пришвина, в некоторых других текстах, что американцы и британцы требуют, например, чтобы в СССР не преследовали религию. И все были абсолютно убеждены, что разрешение, там, праздновать Пасху 1942 г. — это в угоду союзникам. Это была чистая правда, потому что туда позвали множество корреспондентов, даже есть в спецсводках НКВД, что люди возмущались, почему тут какие-то иностранцы, которые фотографируют. Эти фотографии Пасхи 1942 г. были в зарубежных газетах, в советских ничего на эту тему не было. Это был чисто продукт на экспорт. И вот тот же Пришвин и другие пишут, что они [союзники] потребовали, чтобы не преследовали верующих, чтобы была свобода религии. А потом они ещё потребуют вот этого, вот этого… Изменения советского строя. Но, конечно, это было не в их силах, во-первых. Что касается религии — это было легко. Ну, легко-нелегко, но не представляло большую сложность для советской власти. А то, что касается уже более серьёзных изменений… Конечно, было очевидно, что этого не произойдёт. После войны ведь предлагали Советскому Союзу присоединиться к плану Маршалла. И у Советского Союза, советского народа был шанс не голод послевоенный переживать, а попасть в эту самую линию возрождения Европы. Но СССР и сам отказался, и не позволил подконтрольным режимам в Восточной Европе воспользоваться этим предложением. Понятно, почему. Потому что если вы вступаете, так сказать, в общеевропейский рынок, вы начинаете играть по правилам рыночной экономики, начинаете брать обширные зарубежные кредиты, то коммунистические эксперименты придётся отставить. И, соответственно, возникает следующий вопрос: зачем нам нужна коммунистическая партия? Так что это, конечно, было невозможно. И, понятно, этот союз объяснялся одним — что был общий враг. Как говорил Черчилль, что если бы Гитлер вторгся в ад, я бы заключил союз с Сатаной. Но Гитлер вторгся не в ад, а в Советский Союз, и он заключил союз со Сталиным. Всё очень просто. Понятно, что этот союз не мог быть долговечным.
В. ДЫМАРСКИЙ: Это даже не вопрос, я просто вспомнил сейчас. Это, собственно говоря, та альтернатива, что ли, что стояла перед русской эмиграцией в годы вокруг войны. Она была очень хорошо сформулирована Зинаидой Гиппиус в её дневниках. Она говорила о своих спорах с Мережковским, но я думаю, что это были споры, собственно говоря, во всей русской эмиграции того времени. Что выше, как она говорила, свобода или родина? Конечно, это с учётом того, что предполагалось, что немцы освободят Россию от большевистского режима. Конечно, этот задавался вопрос, ещё не зная о том, как они поведут себя на советской, русской земле.
О. БУДНИЦКИЙ: Вообще-то, конечно, это ложная альтернатива, если называть вещи своими именами.
В. ДЫМАРСКИЙ: По-моему, она говорила: я считаю, что выше свобода, поэтому пусть немцы снесут этот большевистский режим, не понимая; а Мережковский говорил: нет, выше родина, Россия должна победить агрессора. Он, правда, умер осенью 1941 г.
О. БУДНИЦКИЙ: Не знаю, когда он это говорил, но он успел в выступлении по радио сравнить Гитлера с Жанной д’Арк.
В. ДЫМАРСКИЙ: Может быть, я спутал, может, они наоборот говорили.
В. РЫЖКОВ: Олег, вот такой вопрос. Мы рассказывали в наших передачах с Виталием Дымарским, что в 1945 г. у Советского Союза был огромный престиж, у Сталина был огромный престиж, было огромное количество симпатизантов Советского Союза в Европе, в Америке и так далее. Была ли какая-то волна среди русской эмиграции, среди, скажем, европейской, американской, — вернуться в Советский Союз на фоне этой великой Победы и этих симпатий к победоносному Советскому Союзу?
О. БУДНИЦКИЙ: Да, спасибо за замечательный вопрос. Более того, в 1946 г. вышел указ о возвращении советского гражданства всем, кто этого захочет. Те, кто покинул в своё время по разным обстоятельствам Россию, могут взять советские паспорта и вернуться на родину. И, если мне память не изменяет, примерно 2 тыс. человек вернулись. Более того, некоторых вообще стали высылать французские власти впоследствии. Льва Любимова, который потом тут мемуары опубликовал, была одна из немногих доступных книг об эмиграции, конечно, в очень искажённом виде подававшая эту эмиграцию. Любимов, который в своё время писал статьи восторженные о Гитлере и нацизме в «Возрождении» ещё, потом стал советским патриотом, когда ветер подул в другую сторону. В общем, в итоге оказался в Советском Союзе. «На чужбине» — вышли мемуары у него в советское время.
Так, вернулся Кривошеин, сын премьер-министра врангельского правительства и министра столыпинского правительства Александра Васильевича Кривошеина. Дмитрий Одинец, например, видный деятель эсеров и публицист, историк. Его определили преподавать в Казань, Казанский университет. Кривошеин, по-моему, оказался всё-таки в лагере на какое-то время. Потом он вернулся во Францию, уехал.
Так что было такое движение, но нельзя сказать, что оно было всё-таки массовым. Хотя, наверное (я не изучал специально этот вопрос), советские паспорта взяли больше людей, чем приехали реально, но эта попытка… не примириться с эмиграцией, а, скорее, склонить её к капитуляции, была предпринята в июне 1946 г., когда вышел указ Верховного совета о возвращении советского гражданства тем, кто этого пожелает. И, конечно, был престиж. Я говорил вам о визите в советское посольство 12 февраля 1945 г. Опять же, в моей книге подробно изложена, проанализирована история этого визита. Там так и называется глава — «1945 год и русская эмиграция» с подзаголовком «Попытка примирения». Маклаков, Абрам Альперин и другие, входившие в эту группу, создали общество для сближения с советской Россией, ни больше ни меньше, в 1945 г. Какие-то проводили заседания, обсуждали, но постепенно — довольно быстро — пришли к заключению, что невозможно с советской Россией сближаться. Они почему оказались в эмиграции? Потому что они не принимали те безобразия большевистского режима, которые там были. Но и в 1945 г., как жизнь показала, в общем ничего не изменилось. Собственно говоря, потихонечку эта группа сошла на нет.
В. РЫЖКОВ: Ну что, Виталий, надо нам заканчивать.
В. ДЫМАРСКИЙ: Да, судя по всему, завершается наш прямой эфир.
В. РЫЖКОВ: Были небольшие сбои по звуку, но без потери, я думаю, качества и содержания. Я напоминаю, что мы рассказывали о настроениях, судьбах, планах, надеждах русской эмиграции во время Второй мировой войны. Рассказывал нам об этом наш большой друг и постоянный эксперт — доктор исторических наук, профессор Высшей школы экономики Олег Витальевич Будницкий. Олег, вам огромное спасибо. Виталий, спасибо. До следующего раза.
О. БУДНИЦКИЙ: Спасибо вам. Читайте книги русских эмигрантов, ну, и мою тоже.