Предыдущие эпохи оставили нам в наследство два базовых и конкурирующих стереотипа о Средних веках. Первый, родом из эпохи Возрождения, живописует их как «тёмные» «варварские» времена, лишённые знания, человеколюбия и тяги к прекрасному. Именно этот стереотип заставляет нас говорить о самых жестоких пытках — средневековых, — хотя в этом деле человек отличался изобретательностью во все времена.
Второй же стереотип, замешанный на романтизме 19-го в. с его попытками реабилитировать эпоху, рисует нам Средневековье как время прекрасных дам, замков и рыцарских идеалов. «Это по-рыцарски» — когда звучат эти слова, мы сразу понимаем, что речь идёт о благородстве.
Конечно, в богатом прошлом оба стереотипа находят подтверждающие их факты. Одним из самых неистребимых остаётся миф о золотой «эпохе рыцарства» и самих рыцарях как носителях кодекса чести и воинах света, великодушных к своим врагам. Иное отношение к человеку на войне — это ключевой элемент «рыцарского мифа». А с этим мифом оживают и остальные — прекрасные дамы, пажи, оруженосцы и прочее.
Однако при ближайшем рассмотрении войны Средних веков могут показаться менее жестокими, только если сравнивать их с чудовищными мировыми бойнями 20-го века. Так же, как и во все времена, войны Средневековья взращивали в воюющих садизм, их содержанием было истребление пленных и мирных жителей, насилие, обман, грабежи и поджоги. В общем, всё, что сегодня мы бы квалифицировали как военные преступления.
Эту тему подробно рассмотрел в работе «Узаконенная жестокость» британский историк Шон Макглинн. Он пишет, что хотя образ благородного рыцаря и понятие рыцарского кодекса на самом деле существовали и воспевались в Средние века, на деле они всё время оставались недостижимым идеалом, вроде как образ доброго милиционера «дяди Стёпы», в реальной жизнь встречающийся так нечасто, что становится от этого почти карикатурным. На войне прагматизм всегда побеждал идеалистические мотивы, а жестокость процветала.
Широко разрекламированное великодушие к пленным имело свои чёткие границы. С одной стороны, знатные рыцари действительно погибали относительно редко. Во-первых, крепкие доспехи хорошо делали своё дело, и облачённого в них воина и правда тяжело было убить. Во-вторых, рыцарей и правда часто не убивали ради выгоды — чтобы можно было отпустить за хороший выкуп. Так, в битве при Бремюле между англичанами и французами в 1119 г. участвовали около 900 рыцарей, но погибли только трое. Хронист Ордерик Виталий указал: «Все были облачены в кольчуги и щадили друг друга с обеих сторон из боязни Господа и из уважения к братьям по оружию; все были более озабочены тем, чтобы пленить своего недруга, нежели убивать пленников. Как воины Христа, они не жаждали крови своих братьев».
Однако, романтичное описание слишком благожелательно в отношении «воинов Христа». Рыцари не ограничивали жестокость войны как таковую, они только покупали свои жизни (и задорого; к примеру, жизнь Ричарда Львиное Сердце обошлась Англии в 150 тыс. золотых марок). Щадящее обращение в бою с врагом в большинстве случаев относилось лишь к знати — обычных пехотинцев, выходцев из низших сословий, никто не щадил. Да и рыцарство не было абсолютной страховкой от жестокости врага. Даже если оно спасало жизнь, о здоровье этого не скажешь. Избиения пленников ради обещания выкупа побольше (или хоть какого-то выкупа) были нормой. Так, пленивший Генриетта Жантиана Франсуа ле Палу требовал у родственников пленника оплатить выкуп. В своём послании им он обещал вырвать пленнику зубы, если не получит деньги в срок. Когда в назначенное время ле Палу не получил ни денег, ни ответа, то молотком выбил несколько зубов Жантиана и отослал их его родственникам. Не очень-то по-рыцарски, скорее похоже на методы похитителей-садистов.
Подобный случай не стоит оценивать как эксцесс. Жестокость рыцарей (даже друг к другу) была обыденной частью средневековой войны, если её не смягчали выкупы или другие корыстные соображения. В своём труде Макглинн показывает, что битва при Бремюле является скорее исключением, нежели правилом. В иных битвах рыцари вырезали врагов без всяких сантиментов. Так, в 1170 г. англичане взяли в плен 70 знатных ирландцев, а в ходе битвы под Уотерфордом убивали противников без разбора до тех пор, пока «уже не силах были рубить». И это при том, что ирландцы не заслужили такой участи какой-то специальной кельтской свирепостью. Пленённых ирландцев завоеватели казнили — то ли сбросили со скалы, то ли сперва обезглавили. Они решили, что террор для них важнее выкупа — чтобы другим ирландцам неповадно было сопротивляться.
Так же, ради террора, граф Раймунд Тулузский расправился с 2 тыс. французских пленных в 1228 г.: всех раздели, а потом кому выкололи глаза, кому отрезали уши и носы, кому отрубили стопы или руки, а затем отпустили восвояси, чтобы запугать врагов. Насколько такое обращение далеко от рыцарских идеалов, очевидно.
В других случаях рыцари вели себя ещё более вероломно. В 1191 г. крестоносцы осадили Акру. Гарнизону обещали сохранение жизни, но полтора месяца спустя король Ричард Львиное Сердце вывел ок. 2,6 тыс. пленников за стены связанными и велел казнить их. «Потом, — пишет хронист, — как один, франки кинулись на них, рубя и пронзая мечами, и хладнокровно изрубили их всех». Спустя сто лет сарацины отомстили: взяли Акру и так же поступили с гарнизоном крестоносцев. Дело не только в том, что жертвы были неверными, а крестоносцы очень кровожадными, скорее важно было то, что пленные могут пополнить вражеское войско, если их не уничтожить.
Примерно теми же соображениями руководствовался король Генрих V в битве при Азенкуре в 1415 г. Нередко утверждается, что жестокая битва была концом эпохи рыцарства, но она вполне в неё вписывалась (если помнить о других подобных случаях). Англичане взяли от 1,4 до 2 тыс. пленных ещё до конца сражения. Сдавались эти люди (почти все знатные рыцари), конечно, тоже на условии сохранения их жизней. Но перед очередной французской атакой Генрих приказал убить почти всех пленных, кроме самых важных: им перерезали горло, рубили головы, а часть загнали в какой-то амбар и сожгли. Король боялся, что пока битва не завершилась, пленники могут навалиться на охрану, захватить оружие и вновь вступить в бой. В общем, ничего личного, так король сберёг свой тыл и в результате выиграл сражение. Должно быть, радость победы несколько компенсировала ужасные муки совести Генриха, нарушившего рыцарский кодекс этим массовым убийством.
Объяснить эту практику общей суровостью нравов Средневековья можно лишь отчасти. Да, время было жестоким — кровавыми были увеселения, чрезвычайно мучительными казни. Репертуар профессиональных палачей и впрямь был очень широк, и «гражданские» казни воспитывали жестокость во всех, включая воинов. Но ещё важнее, что культура ещё слабо сдерживала присущую войне тягу к садизму, к террору и умение «расчеловечить» врага; геноцид, убийства невинных и беззащитных на войне не порицались в правовом поле и, как правило, не осуждались морально (а в ряде случаев одобрялись). Война, как и до, так и во время, и после Средневековья, между благородством и прагматизмом всегда делает один и тот же выбор.