Зинаида Райх обвенчалась с Есениным в июле 1917 года. Через год у пары родилась дочь, еще через год супруги расстались.
Отрывок из книги Анатолия Мариенгофа «Роман без вранья»:
Из Орла приехала жена Есенина — Зинаида Николаевна Райх. Привезла она с собой дочку: надо же было показать отцу.
Танюшке тогда года еще не минуло.
А из Пензы заявился наш закадычный друг Михаил Молабух.
Зинаида Николаевна, Танюшка, няня ее, Молабух и нас двое — шесть душ в четырех стенах!
А вдобавок — Танюшка, как в старых писали книжках, «живая была живулечка, не сходила с живого стулечка»: с няниных колен — к Зинаиде Николаевне, от нее — к Молабуху, от того — ко мне. Только отцовского «живого стулечка» ни в какую она не признавала. И на хитрость пускались, и на лесть, и на подкуп, и на строгость — все попусту.
Есенин не на шутку сердился и не в шутку считал все это «кознями Райх».
А у Зинаиды Николаевны и без того стояла в горле слеза от обиды на Таньку, не восчувствовавшую отца.
И рядом примостилось смешное. Не успели еще вытащить из мешка мясных и мучных благ, как Молабух спросил:
- А знаете ли, ребята, почем в Пензе соль?
- Почем?
- Семь тысяч.
- Неужто?!
- Вам говорю.
Часа через два пошли обедать. В Газетном переулке у Надежды Робертовны Адельгейм имелся магазинчик старинных вещей. В первой комнате стояла шифоньерка красного дерева и пыльная витрина. Под тусклым стеклом на вытертом бархате: табакерка, две-три камеи и фарфоровые чашки семидесятых годов (которая треснута, которая с отбитой ручкой, которая без блюдца). А во второй, задней комнате очаровательная Надежда Робертовна кормила нас обедами.
За кофе Молабух опять спросил:
- А знаете ли, почем в Пензе соль?
- Почем?
- Девять тысяч.
- Ого!
- Вот тебе и «ого».
Вечером Танюшкина няня соорудила нам самовар. Ставила самовар забором. Теперь — дело прошлое — могу признаться: во дворе нашего дома здоровеннейшие тополя без всякого резона были обнесены изгородью. Мы с Есениным, лежа как-то в кровати и свернувшись от холода в клубок, порешили:
- Нечего изгороди стоять без толку вокруг тополей! Не такое нынче время.
И начали самовар ставить забором. Если бы не помогли соседи, хватило бы нам его на всю революцию.
В вечер, о котором повествую, мы пиршествовали пензенской телятиной, московскими эклерами, орловским сахаром и белым хлебом.
Посолив телятину, Молабух раздумчиво задал нам тот же вопрос:
- А вот почем, смекаете, соль в Пензе?
- Ну, а почем?
- Одиннадцать тысяч.
Есенин посмотрел на него смеющимися глазами и как ни в чем не бывало обронил:
- Н-да… за один только сегодняшний день на четыре тысячи подорожала.
И мы залились весельем.
У Молабуха тревожно полезли вверх скулы:
- Как так?
- Очень просто: утром семь, за кофе у Адельгейм — девять, а сейчас к одиннадцати подскочила.
И залились заново…
С тех пор стали мы прозывать Молабуха — Почем-Соль.
Парень он был чудесный, только рассеянности невозможной и памяти скоротечной. Рассказывая об автомобиле, бывшем в его распоряжении на германском фронте, всякий раз называл новую марку и другое имя шофера. За обедом вместо водки по ошибке наливал в рюмку воду из стоящего рядом графина. Залихватски опрокинув рюмку, крякал и с причмоком закусывал селедкой.
Скажешь ему:
- Мишук, чего крякаешь? — Что?
- Чего, спрашиваю, крякаешь?
- Хороша-а!
- То-то хороша-а… отварная небось… водичка-то. Тогда он невообразимо серчал, подолгу отплевывался и с горя вконец напивался до белых риз.
А раз в вагоне — ехали мы из Севастополя в Симферополь — вместо вина выпил полный стакан красных чернил. На последнем глотке расчухал. Напугался до того, что, переодевшись в чистые исподники и рубаху, в благостном сосредоточении лег на койку отдавать Богу душу. Души не отдал, а животом промучился.
Нежно обняв за плечи и купая свой голубой глаз в моих зрачках, Есенин спросил:
- Любишь ли ты меня, Анатолий? Друг ты мне взаправдашний или не друг?
- Чего болтаешь!
- А вот чего… не могу я с Зинаидой жить… Вот тебе слово, не могу… Говорил ей — понимать не хочет… Не уйдет, и всё… ни за что не уйдет… Вбила себе в голову: «Любишь ты меня, Сергун, это знаю и другого знать не хочу…» Скажи ты ей, Толя (уж так прошу, как просить больше нельзя!), что есть у меня другая женщина.
- Что ты, Сережа… Как можно!
- Друг ты мне или не друг?.. Вот… А из петли меня вынуть не хочешь… Петля мне ее любовь… Толюк, милый, я похожу… пойду по бульварам к Москве-реке… а ты скажи, она непременно спросит, — что я у женщины… С весны, мол, путаюсь и влюблен накрепко… Дай я тебя поцелую…
Зинаида Николаевна на другой день уехала в Орел.