5 мая 1892 года 16-летняя Марфа Головизнина отправилась из родной деревни Чулья в расположенную в трёх километрах северо-западнее деревню Анык, где жила её бабушка. Из Чульи в Анык вдоль леса шла круговая дорога, но девушка отправилась напрямик по узкой тропе…
И вдруг. Поперёк тропы лежал человек, верхняя часть туловища которого была накрыта азямом, традиционным крестьянским кафтаном из домотканого сукна. Девушка решила, что он пьян, и прошла мимо. На следующий день, когда она возвращалась обратно, азям лежал отдельно, и было видно, что тропу перегораживает обезглавленное тело.
Следствие ведут не знатоки
К моменту появления полиции у тела побывали жители обеих деревень, вокруг было вытоптано немалое пространство. Судя по протоколам, составленным урядником и приставом, в промежутке между двумя осмотрами тела с ним происходили кое-какие превращения: менялось положение тела, одежда тоже описана по-разному.
Личность убитого была установлена. Им оказался Конон Матюнин, крестьянин из заводского посёлка, расположенного примерно ста километрами южнее места происшествия. Как будет установлено позже, Матюнин, страдавший приступами «падучей болезни», то есть, по-видимому, эпилепсией, ходил по деревням и побирался. Накануне того дня, когда девушка первый раз увидела тело на тропе, он ночевал в деревне примерно в пяти километрах от места обнаружения трупа.
Пристав Тимофеев прислушался к разговорам русских крестьян Чульи и Аныка, в которых звучало мнение, что это дело рук жителей расположенного примерно в пяти километрах от Чульи удмуртского села Старый Мултан. Один из жителей Чульи намекнул приставу, что удмурты практикуют принесение человеческих жертв своим языческим богам. Несколько мултанцев присутствовали при осмотре трупа Тимофеевым и пытались обратить его внимание на окровавленные щепки, лежащие рядом с телом, но Тимофеев, уже привлечённый версией о ритуальном убийстве, выбросил их в болото.
Забегая вперёд, скажем, что внимательный и непредвзятый осмотр места происшествия должен бы был похоронить ритуальную версию, выдвинув на первый план версию инсценировки. Улики указывали на то, что жертва была убита непосредственно на месте обнаружения тела. Окровавленные щепки, от которых пристав так преступно легкомысленно избавился, видимо, были от бревён гати, на которых жертве отрубили голову. Под трупом была обнаружена прядь ровно отрезанных светлых волос; очевидно, что эта прядь попала под топор.
Более тщательный осмотр окрестностей мог бы привести к обнаружению головы, которую убийца или убийцы зашвырнули в болото в сотне метров от тела; она будет обнаружена через несколько месяцев после окончания дела в каких-то метрах от того предела, до которого доходили поиски в 1892 году. Единственное серьёзное возражение против того, что место убийства и место обнаружения жертвы совпадают, заключалось в том, что лапти убитого были чистыми, хотя он шёл по заболоченной тропинке. Однако в составленном приставом протоколе значится, что лапти завязаны плохо. Вероятно, их сняли с мёртвого и почистили, а затем надели обратно.
В последующие недели полицейские чины собирали в селе сведения о существующих у удмуртов верованиях и обычаях. В начале июня появился врач (в это время в Поволжье распространялась эпидемия тифа, и все медики были мобилизованы на борьбу с ним), который установил, что у убитого, помимо головы, отсутствуют также сердце и лёгкие, вынутые через разруб в верхней части тела. Это окончательно убедило следствие в ритуальном характере убийства, и в Старом Мултане начались аресты. В общей сложности было арестовано двенадцать мултанцев.
В результате расспросов местных жителей получалось, что раз в 40 лет, особенно в бедственные годы (голод 1891-го и тиф!), специальными шаманами совершалась «большая жертва»; в промежутках же удмуртские боги удовлетворялись мелким домашним скотом и птицей. Эти слухи были основаны на фантазиях окрестного населения, а иногда и на прямой личной неприязни, но следствие к ним прислушалось.
Кроме того, чтобы «активизировать» сбор улик, к розыску был подключён энергичный и крайне неразборчивый в средствах пристав Шмелёв. Он произвёл осмотр молельного шалаша и «обнаружил» (через два года после преступления!) незамеченный в ходе предыдущих осмотров прилипший к верхней балке окровавленный светлый волос, который обвинение сочло волосом с головы Матюнина. Путём давления на свидетелей Шмелёву удалось получить некоторые «обличительные» показания…
Суд нескорый и неправый
Первое рассмотрение дела состоялось 10−11 декабря 1894 года в Сарапульском окружном суде в уездном городе Малмыже. Защиту всех десяти (ещё один был освобождён, а другой умер в тюрьме) подсудимых осуществлял Михаил Дрягин. Опытный адвокат, он проделал большую работу по анализу ошибок и злоупотреблений, допущенных следствием, но не смог должным образом предъявить присяжным её результаты из-за позиции председателя суда, явно принявшего сторону обвинения. Присяжные, большинство которых составляли русские крестьяне, признали установленным существование среди удмуртов человеческих жертвоприношений и факт убийства Конона Матюнина с этой целью. Семь подсудимых были приговорены к каторжным работам на срок от восьми до десяти лет и ссылке в Сибирь. Трое, в отношении которых не имелось даже намёка на доказательства вины, были оправданы.
Большую роль в привлечении общественного внимания к Мултанскому делу сыграли присутствовавшие на первом процессе местные журналисты Александр Баранов и Осип Жирнов. Они опубликовали в местной печати ряд объективных материалов, освещавших предвзятость суда, а также сумели привлечь к делу известного писателя и журналиста Владимира Короленко.
Тем временем Дрягин подготовил кассационную жалобу в Сенат. Сенаторы, во многом под влиянием мнения обер-прокурора Уголовного департамента Сената Анатолия Кони, постановили передать дело на рассмотрение новым составом суда.
Второй судебный процесс проходил осенью 1895 года. Как вспоминал Короленко, который вместе с двумя коллегами вёл стенографическую запись, «и опять против них (мултанцев. — А. К.) выступили два полицейских пристава, три урядника, старшина, несколько старост и сотских, вообще тридцать семь свидетелей, в числе которых не было опять ни одного, вызванного по специальному требованию защиты… Вниманию двенадцати присяжных был предложен всё тот же односторонне обвинительный материал, всё те же слухи, неизвестно откуда исходящие, всё те же вотяки, невежественные и беззащитные».
Адвокат ещё раз принёс кассационную жалобу. Сенаторы вновь постановили отменить приговор и направить дело на новое рассмотрение Казанским окружным судом. Тем временем неутомимый Короленко привлёк к делу одного из ярчайших российских адвокатов — Николая Карабчевского, причём тот сразу согласился осуществлять защиту бесплатно.
«Теперь сердце у меня лёгкое…»
Третий судебный процесс состоялся в мае 1896 года. В отличие от двух предыдущих, на сей раз защита действовала наступательно. Полицейские чины нехотя вынуждены были признать ряд служебных злоупотреблений. Эксперты обвинения путались, а часть фактически перешла на сторону защиты. Карабчевский последовательно разбил доводы обвинения: злым богам жертвы не приносятся в родовых шалашах; там не могут объединяться для ритуалов члены разных родов; крайне странно для удмуртов при принесении в жертву животных подарить богам сердце и лёгкие, но не тронуть печень.
Разгромив этнографические построения обвинения, защитник перешёл к собственно криминалистике. Он убедительно показал, что все улики свидетельствуют о том, что тело Конона Матюнина было обнаружено непосредственно на месте убийства. Проанализировав выводы судебно-медицинских экспертиз, Карабчевский убеждает присяжных: ни о каком «обескровливании путём подвешивания за ноги» не может быть и речи.
Подробно разобрал адвокат собранные обвинением показания о якобы кровожадности удмуртов — все они оказались либо неподтверждёнными слухами, либо ложно интерпретированными случаями, либо вообще не имели отношения к делу.
Отдельную часть выступления составили примеры полицейского произвола во время следствия. Думается, Карабчевский не случайно оставил их именно напоследок: десяти крестьянам-присяжным и самим приходилось не раз сталкиваться с урядниками и приставами, и они вряд ли питали иллюзии в отношении их приверженности законам. «Большое горе и несчастье — преступление, но преступные или безнравственные приёмы раскрытия его — ещё большее горе и несчастье, это — аксиома, которой проникнут весь гуманный дух наших Судебных уставов. Это идеал, это твёрдые пожелания законодателя — они и вылились в законе», — резюмировал адвокат.
Впоследствии Короленко вспоминал свои разговоры с одним из присяжных, мельником, по окончании процесса. Этот человек приехал на суд с наказом от односельчан: «Смотри, брат, не упусти вотских. Пусть не пьют кровь». Первые дни он сидел, «неподвижный, непоколебимый и враждебный. Наконец, на шестой день, при некоторых эпизодах судебного следствия, в его глазах мелькнул луч недоумения». В итоге этот простой человек благодарил Карабчевского и Короленко за то, что они не дали свершиться несправедливости: «Теперь сердце у меня лёгкое…»
Присяжным потребовалось менее часа для того, чтобы вынести оправдательный приговор.
Имена истинных убийц в 1932 году объявил известный историк Заволжья Михаил Худяков. В 1927 году он поехал в Старый Мултан, встретился там с некоторыми участниками тех событий. В своей книге «История Камско-Вятского края» он пишет: «Проф. Патенко, раскрывший Мултанское дело, сообщил, что человеческое жертвоприношение было инсценировано из мести двумя крестьянами д. Анык, но не назвал имена, так как в то время они были ещё живы. В настоящее время мы публикуем их. Это Тимофей Васюкин и Яков Конешин. Тимофей перед смертью сознался о. Петру Тукмачеву на исповеди. Он имел целью выселить мултанцев с позьмов (плодородных земель. — А. К.) и поделить землю аныкцам. Тимофей Васюкин подкинул волос в шалаш Моисея Дмитриева, а Яков Конешин… пустил слух о том, что убийство совершено в его шалаше, и «нашёл» подкинутый волос».
Мултанское дело остаётся в истории российского правосудия трудной, но всё-таки выдающейся победой закона и здравого смысла над примитивной ксенофобией, чиновным равнодушием и правовым нигилизмом.