Нам трудно это сегодня представить, но для греков и римлян мифы были частью их жизни, частью окружающей действительности. Гибкость мифов позволяла легко трансформировать их под новые идеи или модифицировать и интерпретировать в свете актуальных событий.
Границы между историей и мифом были подвижными. В мифических персонажах узнавали реальных людей. Плутарх отмечал, что, когда в театре афиняне, следя за ходом трагедии, услышали описание героя Амфиарая, которое очень напоминало им полководца Аристида, все обратили взоры к сидящему среди них человеку.
Точно так же и мифологические персонажи могли быть «слеплены» с реальных людей. Вероятно, именно так поступил Эсхил, придав трагическому герою Телефу сходство с историческим Фемистоклом.
Доказать эту связь трудно, особенно в такой ранний период, как VI век до н. э., когда исторических документов крайне мало, а сохранившиеся произведения искусства ещё нетипичны. И всё же у многих возникает искушение связать сюжеты, неожиданно ставшие популярными в конце VI века до н. э., например историю героического путешествия Тесея из Пелопоннеса в Афины, с современными историческими событиями и деятелями. Но сам факт, что в равной мере авторитетные исследователи зачастую приходят к диаметрально противоположным выводам, свидетельствует о недостаточности имеющихся у них данных. В любом случае вряд ли вазопись, на которую они в основном полагаются, содержит какие-либо политические сюжеты или заявления о лояльности.
С другой стороны, в V веке до н. э. возросшее самосознание афинян и их чувство национальной гордости вполне допускали маскировку некоторых элементов пропаганды в мифах, прежде всего в монументальных проектах, таких как настенная роспись или храмовая скульптура. Например, сюжеты скульптурных метоп Парфенона, созданные во второй половине V века до н. э., обычно трактуются как метафоры Греко-персидских войн.
Эти войны начались после того, как греки с материка (афиняне и эретрийцы) оказали помощь грекам полисов Малой Азии, восставшим против Персидской империи, которой они подчинялись. Восстание было подавлено, а в отместку возмущённые персы разграбили греческий город Милет в Малой Азии, где начались беспорядки, и напали на города Эретрию и Афины. Они быстро сокрушили Эретрию, однако в 490 году до н. э. потерпели фиаско при Марафоне в сражении с немногочисленным, но боеспособным отрядом афинских гоплитов (тяжеловооружённых пехотинцев). Пережив такое бесчестие, персы подготовили грандиозное — с суши и моря — вторжение в Грецию, которое увенчалось в 480 году захватом Афин, но в том же году они потерпели поражение в заливе Саламин от объединённых сил греческих городов и наконец окончательно были изгнаны после битвы при Платеях в 479 году.
Хотя греки безмерно гордились своей победой, они, похоже, не спешили запечатлевать исторические события непосредственно в драме или искусстве. Есть только два исключения.
Первое — трагедия Фриниха (ныне утраченная), написанная в начале V века до н. э., вскоре после разграбления Милета, которая возмутила афинян тем, что показала им «их собственные страдания». Второе исключение — ранняя трагедия Эсхила Персы, описывающая персидские войны глазами проигравших. Эти эксперименты больше не повторялись. Практически особняком среди множества изображений, заимствованных из мифов, стоит монументальная фреска в общественном здании (ныне утерянная), воспроизводящая по горячим следам знаменитую Марафонскую битву.
Напротив, куда более привлекательным греки считали объяснять происходящее в истории и извлекать мораль с помощью мифов; таким образом, некоторые события вводились во вселенский контекст. Вот почему четыре мифологических сюжета, украшавшие метопы Парфенона, — битвы афинян и амазонок, греков и троянцев, богов и гигантов, кентавров и лапифов — современные исследователи связывают с Греко-персидскими войнами, когда в персах видели агрессивных захватчиков с востока (подобных амазонкам), врагов, побеждённых объединившимися греками (как троянцы), нечестивцев (как гиганты, атакующие богов) и варваров (как кентавры). Однако даже это, довольно спорное утверждение, нельзя доказать.
Более надёжным представляется предположение о том, что миф о Геркулесе (римский аналог греческого Геракла) и Аполлоне, борющихся за Дельфийский треножник, имеет отношение к императору Августу (единоличному правителю Римской империи с 31 по 14 год н. э.).
Согласно мифу, Геркулес пришёл в ярость оттого, что оракул Аполлона в Дельфах не удостоил его ответом, в котором он нуждался*. В отчаянии и гневе он попытался унести священный треножник и воздвигнуть собственный оракул, но Аполлон воспротивился этому. Лишь после вмешательства Юпитера (римский эквивалент греческого Зевса) треножник был возвращён законному владельцу.
Нетрудно увидеть в борьбе за треножник аллегорию борьбы Августа и Антония за власть в Риме. Исторические документы этого времени многочисленны и изобилуют подробностями. Достоверно известно, что Август считал Аполлона своим божественным покровителем, богом, который помог ему в решающей битве против Антония при Акциуме в 31 году до н. э. Более того, сообщается, что Август даже выдавал себя за Аполлона на пиру, тогда как Антоний маскировался под Геркулеса, утверждая, что он потомок этого героя.
Август, вероятно, благоволил украсить этим мифологическим сюжетом храм, который он посвятил Аполлону на Палатинском холме в Риме, ибо видел в попытке украсть треножник акт насилия — именно то, что он хотел приписать Антонию. Тогда восстановление треножника Аполлону (в мифе) можно было бы трактовать (в аллегорическом смысле) как оправдание его, Августа, победы над конкурентом. Сама тренога была атрибутом Аполлона, но на некоторых рельефах храма по бокам её стояли фигуры, олицетворяющие победу и, пожалуй, намекающие на победу Августа над Антонием в решающей битве.
Геркулес (справа) в шкуре льва, с завязанными львиными лапами на шее и палицей в левой руке, сжимает треногу правой рукой, Аполлон, по другую сторону, со своим луком в левой руке, тоже крепко держит треногу правой рукой. Дерзкий Геркулес, посмевший коснуться треножника нечестивыми руками, мог ассоциироваться с наглым вызовом Антония, в то время как элегантный Аполлон, отстаивающий своё законное право владеть треножником, подтверждал, в мифологической аналогии, справедливость деяний Августа. Терракотовый рельеф — великолепный образчик декоративной симметрии, равновесие между двумя соперниками по обе стороны треножника напряжённое и драматичное. Тем не менее исход предрешён.
Иногда образы более тривиальны. Особенно это очевидно, когда правителя наделяют атрибутами бога. Апеллес, художник IV века до н. э., польстил Александру Великому, изобразив его с молнией в руке — основным атрибутом Зевса, царя богов. В таком же ключе изваян император Клавдий, чью героическую стать дополняет орёл Юпитера (римский аналог Зевса). Голова императора, имеющая портретное сходство, довольно странно выглядит на атлетическом торсе, но римляне придавали большое значение портретным чертам. По этой же причине две несхожие императрицы: Сабина, жена Адриана, правившего с 117 по 138 год н. э., и Юлия Домна, жена Септимия Севера, правившего с 193 по 211 год н. э., представлены в образе Цереры, богини урожая и плодородия. Обе императрицы воспользовались одним и тем же скульптурным прототипом, но голова каждой сохраняет своё портретное сходство. Скорее всего, римлянам времён империи власть императора должна была казаться подобной власти Юпитера, а императрицы, которые во времена неурожаев могли облагодетельствовать народ зерном, виделись такими же великодушными, как сама богиня урожая.
Однако аналогия порой оборачивалась чем угодно, только не великодушием. Император-садист Коммод любил предстать на публике в образе Геркулеса, но не для того, чтобы тяжёлым трудом послужить человечеству (как это делал Геркулес, согласно мифу), а для того, чтобы имитировать подвиги героя в разыгрываемом кровавом фарсе. Однажды он собрал в амфитеатре всех безногих жителей Рима. Их облачили в змееподобные шкуры, которые прикрепили к культям, и вооружили губками для метания, сам же Коммод, куражась над несчастными, нещадно забивал их своей палицей, возглашая, что он Геркулес, карающий мятежных гигантов. В таких отвратительных пародиях этот жестокий правитель разыгрывал роль великого героя, и, должно быть, его обрадовал превосходный скульптурный портрет, на котором он запечатлён в львиной шкуре, с палицей и яблоками Гесперид в руке. Образ ловко подчёркивает его императорское достоинство и при этом не намекает на извращённые наклонности садиста, скрытого под личиной Геркулеса.
Обычные римляне тоже любили предстать в мифологическом антураже.
Вполне естественно, когда мужчины (и женщины) примеряют на себя славу мифологических персонажей, но известен случай, когда мифологический персонаж обрёл славу, став похожим на реальных исторических людей. Речь идёт о мифологическом Тесее, чей образ в V веке до н. э. ассимилировался с историческими Тираноборцами.
Тираноборцами прозвали двоих афинских мужей, Гармодия и Аристогитона. В 514 году до н. э. они попытались свергнуть тиранию в Афинах, замыслив убить правителя-тирана Гиппия. План не сработал, им удалось убить только его младшего брата, а их самих схватили и казнили: Гармодия сразу, а Аристогитона чуть позже.
На самом деле они практически ничего не добились, и с тиранией было покончено только по прошествии четырёх лет и при поддержке извне. Тем не менее афиняне воздали должное Гармодию и Аристогитону за то, что они первыми нанесли удар по тирании и отдали за это свои жизни. Накануне 480 года до н. э. в память о Тираноборцах они воздвигли статуи. Персы, разграбив город, их утащили.
Купить книгу