Все эти четыре месяца царь Пётр вёл следствие, пристрастное во всех смыслах этого слова, выбивая из сына показания чудовищными пытками.
Тем, кто хочет подробно узнать, как проходило дознание, рекомендуется внимательно прочитать книгу великолепного историка Евгения Анисимова о политическом сыске в России XVIII века. Она так и называется: «Дыба и кнут». Здесь же мы, жалея нервы читателя, постараемся лишь поверхностно описать те «простые и надёжные» способы добиться признания вины от тех, кто попадал в застенок.
Пытка в петровской державе оставалась непременным условием получения доказательств. По сравнению с прошлым столетием её применение, как и другие стороны государственной жизни, несколько упорядочилось. Воинский артикул, регламентировавший и гражданскую жизнь, освобождал от истязаний дворян, высокопоставленных бюрократов, стариков, недорослей и беременных женщин. Но это не касалось преступлений, считавшихся политическими. Поэтому Алексей Петрович, обвинявшийся в злоумышлении против отца и планах захвата власти, не мог избежать пытки.
Дыба была первым способом получения показаний. Человека подвешивали. Существовали разные способы «виски»: с руками, связанными спереди или сзади, разведёнными в стороны верёвками, пропущенными через кольца в потолке, с грузом на ногах или без. Беспомощный голый человек с вывернутыми суставами мог рассказать всё что угодно. Мог, конечно, и не рассказать. Кнут помогал.
Страшное оружие в руках умельца. Пытальщики хвастались, что могут одним поперечным ударом сломать злодею хребет, убить тремя продольными или двумя — крест-накрест. Но делать этого им не полагалось. Искусство как раз заключалось в том, чтобы истязание не привело к смерти пытаемого. Между сеансами несчастного тщательно приводили в порядок, но, поскольку надежды на прекращение мучений не было, эти перерывы зачастую сильнее ломали дух, чем сама пытка.
Царевича Алексея нередко представляют слабым, истеричным, малограмотным святошей, завистником энергии и славы отца. Поэтому делается снисходительный вывод, что и пытать-то его было незачем: и так бы испугался и всё признал. Алексей Петрович действительно сразу стал много рассказывать и о себе, и о своих реальных и мнимых сообщниках. Он ведь надеялся, что откровенность принесёт прощение, обещанное отцом. Но есть неумолимая логика неправедного следствия: названные лица будут допрошены и пытаны, выявятся новые обстоятельства, пытки и допросы повторятся, а покаянные слова царевича откроют ему самому дорогу в безвозвратный туннель всё новых и новых признаний, даже таких абсурдных, как писание писем шведскому королю по-русски. Царевич был каким угодно, только не малограмотным, основными европейскими языками он владел.
Не стоит забывать и то обстоятельство, что над доносчиками и обвинителями тоже висела тень дыбы и кнута. Главный дознаватель, Пётр Андреевич Толстой, прекрасно знал, что, переменись настроение царя, покажись ему сомнительными ответы Алексея или подруги его, Евфросиньи Фёдоровой, могла начаться вполне законная процедура проверки навета.
Проверка эта заключалась в требовании и под пыткой в точности повторить свои обвинения. Малейшие колебания, малейшая путаница могли привести к продолжению истязаний, а то и к казни. И Пётр Андреевич старался. Показания простоватой Евфросиньи (вот уж кто был малограмотный!) переписаны твёрдой, знающей своё дело рукой.
Допросы превратили Алексея в трепещущий от ужаса кусок мяса. Наше историческое сознание чаще всего так и оставляет его умирать в тени каземата, всё своё внимание обращая на Петра, страждущего, якобы сомневающегося в своей правоте и как бы молящего сенаторов остановить его. Это должно заставлять нас сочувствовать Великому Реформатору и восхищаться им. Жалко несчастного, убогого царевича, но он ведь ничтожество в сравнении с великаном отцом! Интересно представить себе, каким бы выглядел Пётр, пройдя через дыбу и кнут.