«Я начинала уже краснеть и приходить в замешательство от любопытных взоров, со всех сторон на меня устремлённых; но такое положение не могло быть продолжительно; я скоро оправилась и отвечала на расспросы учтиво, правдоподобно, голосом твёрдым, покойным, и казалась вовсе не замечающею всеобщего любопытства и толков, возбуждённых появлением моим среди войска Донского.
Наконец, казаки, наговорясь и насмотревшись на коня моего и на меня, стали по местам. Полковник вышел, сел на черкесского коня своего, скомандовал: «Справа по три!» — и полк двинулся вперёд. Переднее отделение, нарочно составленное из людей, имеющих хороший голос, запело: «Душа добрый конь» — любимую казацкую песню».
«Я до этого времени не знала ещё вкуса вина и потому с большим удовольствием пила донской нектар. Хозяйка смотрела на меня, не сводя глаз: «Как мало походите вы на казака! Вы так белы, так тонки, так стройны, как девица! Женщины мои так и думают; они говорили уже мне, что вы переодетая девушка!» Говоря таким образом, полковница хохотала простодушно, вовсе не подозревая, как хорошо отгадали её женщины и какое замирание сердца причиняют слова её молодому гостю, так усердно ею угощаемому».
«Атаманский полк идёт в Гродно; казаки острят пики и сабли; к моему Алкиду приступа нет! Храпит, прыгает, брыкает! Добрый конь! Какая-то будет наша участь с тобою! Мы пришли в Гродно; полк пробудет здесь только два дня, а там пойдёт за границу».
«Сколько ни бываю я утомлена, размахивая целое утро тяжёлою пикою — сестрою сабли, маршируя и прыгая на лошади через барьер, но в полчаса отдохновения усталость моя проходит, и я от двух до шести часов хожу по полям, горам, лесам бесстрашно, беззаботно и безустанно! Свобода, драгоценный дар неба, сделалась наконец уделом моим навсегда! Я ею дышу, наслаждаюсь, её чувствую в душе, в сердце! Ею проникнуто моё существование, ею оживлено оно! Вам, молодые мои сверстницы, вам одним понятно мое восхищение! Одни только вы можете знать цену моего счастия! Вы, которых всякий шаг на счету, которым нельзя пройти двух сажен без надзора и охранения! Которые от колыбели и до могилы в вечной зависимости и под вечною защитою, Бог знает от кого и от чего! Вы, повторяю, одни только можете понять, каким радостным ощущением полно сердце моё при виде обширных лесов, необозримых полей, гор, долин, ручьёв и при мысли, что по всем этим местам я могу ходить, не давая никому отчёта и не опасаясь ни от кого запрещения, я прыгаю от радости, воображая, что во всю жизнь мою не услышу более слов: ты — девка, сиди. Тебе неприлично ходить одной прогуливаться!»
«Какая голодная сторона эта Литва! Жители так бедны, бледны, тощи и запуганы, что без сожаления нельзя смотреть на них. Глинистая земля, усеянная камнями, худо награждает тягостные усилия удобрять и обрабатывать её; хлеб их так чёрен, как уголь, и, сверх этого, смешан с чем-то колючим (дресва); невозможно есть его, по крайней мере, я не могу съесть ни одного куска.
Более трёх недель стоим мы здесь; мне дали мундир, саблю, пику, такую тяжёлую, что мне кажется она бревном; дали шерстяные эполеты, каску с султаном, белую перевязь с подсумком, наполненным патронами; все это очень чисто, очень красиво и очень тяжело! Надеюсь, однако ж, привыкнуть; но вот к чему нельзя уже никогда привыкнуть — так это к тиранским казённым сапогам! Они как железные!»