Маятник Фуке
В начале взрослой жизни Николя Фуке, одного из сыновей многодетного советника парламента Бретани (то есть члена окружного суда в нашей современной терминологии), был зал судебных заседаний. Он регулярно ходил с отцом к нему на службу и в возрасте 13 лет впервые выступил как частный поверенный, а пять лет спустя получил юридическое образование в Парижском университете и был допущен в адвокатское сословие.
Скорее всего, из него получился бы отменный адвокат: цепкий, знающий, напористый. Но юношу манила иная карьера, по финансовой части. Он стал интендантом в Дофине, исторической области на юго-востоке Франции. Интенданты контролировали на местах взимание некоторых налогов и курировали ряд важных для королевского двора проектов — например, дорожное строительство. Вероятно, уже тогда Фуке встал на скользкий путь наполнения собственных карманов за государственный счёт: налоги и дороги и сегодня остаются едва ли не главными коррупционными областями даже при наличии вроде бы строгого контроля; а уж тогда, во Франции 17-го века!
В смутные годы Фронды мы видим молодого — ему слегка «за тридцать» — человека уже в Париже, но по-прежнему «при финансах». В споре Парижского парламента и некоторых представителей высшей аристократии («фронда принцев») с регентшей Анной Австрийской и её первым министром Мазарини он встанет на сторону последнего и не раз окажет пронырливому итальянцу важные услуги. При этом, как и положено, не будет забывать о себе, любимом. В 1650 году, весьма успешном для Мазарини, он прикупил должность главного прокурора при Парижском парламенте. Она давала ему, помимо прочего, относительную неприкосновенность: теперь его мог арестовывать и судить только сам парламент.
Дальнейшие события показали, что с покровителем Фуке не ошибся: Мазарини одолел Фронду, Париж был усмирён. На верного слугу излился золотой дождь: он стал министром, членом Государственного совета, директором Компании островов Америки (доходы от колоний Гваделупа, Мартиника и Санто-Доминго, лакомый кусок — табак и сахарный тростник) и, наконец, вершина карьеры — 8 февраля Фуке становится суперинтендантом финансов. Теперь распределение королевского бюджета было в его руках.
Суперинтендантство Фуке даже у видавших виды французских чиновников вызывало оторопь: наш герой воровал открыто, лихо и даже как-то весело. Он продавал откупа на сбор налогов на невиданных условиях — откупщики обязаны были платить пенсию самому Фуке и тем, кого он назовёт, его прихлебателям и любовницам. Он привлекал кредиты для покрытия государственных расходов под фантастические проценты, причём сам неизменно оказывался среди главных кредиторов. Он делал деньги из воздуха, жонглируя статьями бюджета, вокруг чего кормилась целая армия благодарных ему банкиров. При этом полученные сверхприбыли тратились с невиданным размахом на любовниц и дворцы, балы и театральные постановки. Построенный им неподалеку от Фонтенбло великолепный дворец с регулярным парком стал прообразом Версаля; неудивительно, ведь его строили те самые Лево, Ленотр и Лебрен, которым через несколько лет предстояло создать непревзойдённый образец загородной резиденции уважающего себя европейского монарха.
Похоже, он переоценил степень расположения к нему Мазарини; тот, будучи при смерти, рекомендовал королю в качестве финансового советника своего многолетнего управляющего Жан-Батиста Кольбера, финансового гения, человека относительно честного и сурового. Именно Кольбер, тщательно проверявший шитые ослепительно белыми нитками отчёты Фуке, дал в руки обвинителям фактический материал, демонстрирующий выдающийся уровень коррупции во всём, что относилось к ведению суперинтенданта, на фоне общего бедственного состояния французских финансов.
Арестом министра руководил лейтенант д’Артаньян, и это одно из немногих пересечений жизненного пути реального мушкетёра с придуманной Дюма биографией; он же осуществлял охрану арестованного вплоть до окончания процесса. Бывшего главного казначея Франции обвинили в хищении государственных средств путём мошенничества и в оскорблении королевского величества. Оба пункта обвинения предусматривали в качестве наказания смертную казнь. Подготовка к суду длилась более 3 лет, сам процесс — более месяца. Следствие велось предвзято, из дела исчезали документы, которые могли смягчить вину Фуке (например, указания на то, что он действовал по прямому приказу Мазарини), и, наоборот, появлялись фальсифицированные доказательства; отдельно шла «работа с судьями». Впрочем, бывший министр и его адвокаты не собирались сдаваться без боя. Они истребовали из архивов тысячи документов, подготовили благоприятные для обвиняемого расчёты доходов и расходов, публиковались памфлеты в защиту опального финансиста.
Несмотря на то, что специально «под Фуке» была создана особая Правовая палата из 28 судей, которых тщательно отбирали и инструктировали, судебный процесс шёл не гладко. В результате отпало обвинение в оскорблении величества: адвокаты Фуке убедили суд в том, что он планировал заговор не против монарха, а против Мазарини. Сумма предъявляемых злоупотреблений также сократилась, хотя и осталась внушительной. Всё это повлияло на итоги голосования: 9 голосов было подано за смертную казнь и 13 — за ссылку (конфискация имущества — само собой). Король был весьма недоволен и публично продемонстрировал это, применив «право монаршей милости» в обратную сторону: он заменил ссылку пожизненным заключением.
Фуке ждала крепость Пинероль на границе Пьемонта. Там в весьма суровых условиях, без права свиданий с родными (правда, ему разрешили взять с собой слугу) он провёл полтора десятилетия. Известно, что в эти годы в Пинероле содержался секретный узник, которому запрещалось снимать маску. Правда, Фуке умер в 1680-м, а «Железную маску» видели на рубеже веков в Бастилии, но… Свинцовый гроб с телом Фуке выдали родственникам запаянным, а это всегда наводит на подозрения.
Его жизнь начиналась с суда и судом практически закончилась. Она напоминает движение маятника, от срединного благополучия к блистательным высотам и в тюремную камеру. В назидание не любящему таких уроков потомству.
О вреде долгих отлучек
Александр Данилович Меншиков не извлекал уроков не только их чужих ошибок (вряд ли он хотя бы слышал про Фуке; по мнению крупнейшего советского и российского специалиста по петровской эпохе Н. И. Павленко, светлейший князь был неграмотен в буквальном смысле этого слова), но и из своих собственных. Нет-нет, речь не идёт о том, что не надо воровать, — это не ошибка, это стиль жизни! — но можно было бы с первого раза понять, что длительное отсутствие позволяет скрытым врагам поднять голову и выстроить каверзу.
Светлейший воровал всю жизнь. В денщиках у царя по мелочи, но по мере возвышения рос и масштаб воровства, пока не принял размеры воистину космические. В 1714 году в период длительного отсутствия Александра Даниловича на родине (находился в Европе по делам военным и дипломатическим) было учинено следствие по поводу «шалостей» с подрядами — Меншиков «со товарищи» наживался на поставках провианта по завышенным ценам преимущественно через подставных лиц. Царь, ознакомившись с материалами дела, наложил тогда резолюцию: «За первой подряд ничего не брать, понеже своим имянем, а не подставою учинен и прибыль зело умеренна. С подрядов, кои своим же именем подряжал, но зело с лишком, взять всю прибыль. А кои под чужими имянами — с тех взять всю прибыль, да штрафу по полтине с рубля. Также и те деньги взять, которые взяты за хлеб, а хлеб не поставлен».
Общая сумма начёта на князя составила 144 788 рублей, которые он должен был вернуть казне (для понимания масштаба цен заметим, что писарь на казённых железных заводах на Урале получал в ту пору жалованье около 20 рублей в год). Не успели покончить с этим неприятным делом, как возникло новое обвинение, на этот раз, как мы бы сегодня сказали, в нецелевом расходовании бюджетных средств: Александр Данилович не смог внятно отчитаться за 1 миллион рублей (и не сможет в течение 10 лет, пока велось разбирательство; после смерти Петра деньги списали). На этом фоне обвинения в получении «подарков» в качестве благодарности за «неразорение» германских городов и земель во время Северной войны (с Голштинии — 5 тыс. червонцев, столько же с Любека, а с Гамбурга — 10 тыс., что понятно — Гамбург все-таки!), а также силовом «отжатии» земель у наследников почивших помещиков выглядели просто смехотворными.
Кому другому одна десятая подобных «шалостей» стоила бы головы, но Меншикова царь берёг: ценил за бешеную энергию, отвагу, разнообразные способности, да и просто по-человечески любил. Однако и долгому терпению когда-нибудь приходит конец. Соломинкой, ломающей хребет верблюду, стало «почепское дело». Украинский город Почеп с округой принадлежал когда-то Мазепе и был пожалован Меншикову за заслуги в Полтавской баталии (заслуги несомненные, но, к слову сказать, «Алексашка» и там ухитрился положить в карман трофеи, взятые при преследовании шведов у Переволочны). Князь огляделся и принялся хозяйствовать: занялся захватом близлежащих земель, закрепощением казаков и взиманием с них повинностей. С 1717 года казаки начали подавать многочисленные жалобы на незаконные захваты князя, но все они оставались без последствий — никто не осмеливался выступить против всемогущего фаворита. Наконец жалобам был дан ход. Князь интриговал, защищался и контрнаступал, но к 1723 году был припёрт к стенке и явился с повинной: «Ни в чём по тому делу оправдаться не могу, но во всём у вашего величества всенижайше слезно прошу милостивейшего прощения». Дело осложнялось тем, что личного контакта с царем у него всё это время практически не было, мотался по делам, а в письмах, да ещё чужой рукой писаных, — ни слезы настоящей, ни прочей интимной сердечности.
Он опять устоял, но еле-еле. С ключевым постом президента Военной коллегии пришлось расстаться, тот отошёл недругу Меншикова князю Репнину (да-да, тот самый «…и Брюс, и Боур, и Репнин» из пушкинской «Полтавы»), да и из столичных губернаторов убрали, заменили на Апраксина. Совсем скверно сделалось после опалы, возложенной царём на любимую жену Екатерину по причине открывшейся её супружеской неверности. Бывшая походно-полевая подруга светлейшего была надёжным представителем его интересов перед Петром. Похоже, готовилось сбыться пророчество, будто бы сделанное царём царице в разгар «почепской истории»: «Меншиков в беззаконии зачат, и во гресях родила его мати его, а в плутовстве скончает живот свой. И если, Катенька, он не исправится, то быть ему без головы».
Обошлось. Пётр умер, после небольшой заминки воцарилась Екатерина, всё вновь стало хорошо, даже ещё лучше. Но «сердечная подруга» правила недолго, и в 1727 году на троне утвердился 11-летний Пётр II, Пётр-внук. С мужчинами Меншиков умел вести дела, с женщинами — тем более, а вот с дитём не справился.
Конкуренты светлейшего в борьбе за влияние на императора — влиятельный клан Долгоруковых — перехватили мальчика, увлекли кутежами да попойками, а Меншиков заболел и на полтора месяца «выпал» из бурной придворной жизни. За это время и составилась окончательная интрига. Мальчишка бросил своему наставнику грозное: «Я вам покажу, кто из нас двоих император!» и съехал из его дома. Александр Данилович пошёл ва-банк и пригрозил отставкой. Вместо отставки случилось обвинение в государственной измене и хищении казны, а затем — лишение всех титулов, должностей, наград, имущества (дворцы, земли, 100 тысяч душ крепостных) и ссылка со всей семьёй в сибирский Берёзов. Возможно, он перенёс бы берёзовскую ссылку, как перенесут через пару десятилетий пелымскую ссылку Бирон и Миних, но здоровье подвело — через 2 года после приговора «полудержавный властелин» скончался.
Если Фуке сегодня некоторые связывают с таинственным узнике в маске, то от Меншикова осталась легенда о якобы спрятанном несметном кладе — и то сказать, разве могут люди, у которых буквально всё было, кануть вот так, в простоте?
На самом деле, конечно же, могут.