Жизнь в Бузулуке
Хотя в городке Бузулук жило много дворян, кроме городничего мы никого не посещали. Прибывали гости из окрестностей, среди них четыре офицера в своей зеленой форме, которые с воодушевлением говорили о новых победах над французами, что немало способствовало ухудшению нашего настроения. Великодушный господин Племянников заметил это и сказал: «Ни слова больше о политике!» Около двух часов нас пригласили за богато накрытый стол, который, на мой взгляд, составил бы честь лучшему ресторану, так выделялся он прекрасным выбором блюд и утонченными запахами. Так называемая ботвинья (Botwinia) была славным блюдом, а кроме нее преотличная стерлядь — лучшая рыба в России, а также выпечка всякого рода. Из напитков по русскому обычаю перед обедом мы пили сладкие и горькие ликеры, а за столом кроме кваса и пива также в избытке известного под названием semljänski wino донского шампанского. Это вино, которое делают донские казаки, бледно-красного цвета, пенится как шампанское и очень приятно на вкус, поэтому и местные, и приезжие на него налегали. Мои товарищи и я, соблазнившись всеми этими прекрасными качествами, также отдали ему должное, и так вышло, что из-за стола мы встали охмелевшие и с трудом смогли с подобающим уважением довести наших дам до салона, где нам были предложены черный кофе и изысканнейшие конфитюры из Киева.
Так как в большинстве российских областей плодовых деревьев выращивают очень мало, то богатые люди вместо этого используют дикие фрукты, например, маленькие лесные яблоки, кислые вишни, терновые ягоды, шиповник, бруснику и розовые бутоны. Из всего этого в Киеве делается конфитюр, причем так искусно, что поставляется не только по всей России, но и в Китай, Бухару и Турцию, где в гаремах потребляется в невероятных количествах. Белый липовый мед из Польши и Украины является главным ингредиентом при изготовлении этого знаменитого конфитюра.
Пока мы общались в салоне, наступил вечер. Лакеи принесли большие жирандоли с восковыми свечами и скоро нас окружил их мягкий свет. Старшие дамы и господа направились к игровому столу, а мы с девушками двинулись в большой зал, где под флейту и две скрипки, на которых играли крепостные, изрядно потанцевали. Но так как мы, как уже было сказано, были под хмельком, нам пришлось собраться с силами, чтобы не перекувыркнуться на натертом до блеска паркете в нашей довольно-таки неуклюжей обуви. В одной из пауз мсье Арнфо (Arnefaud), достаточно пожилой офицер из 21-го линейного полка, танцевал англез. Мне он, правда, показался больше похож на матросский танец, которому он мог обучиться в своем тамошнем плену, на понтонах: он так сильно топал по полу, что из-под его крепко подбитых гвоздями сапог вылетали целые плитки прекрасного паркета. Мы, молодые дамы и несколько стоящих вокруг слуг больше не могли сдерживаться и разразились смехом, когда длинный неуклюжий танцор важно посмотрел на нас, проверяя, достаточно ли мы восхищены его искусством. После него Пулевски, самый горячий поляк, которого я только видел, танцевал мазурку с прекрасной Александрой ф. Штобойс, причем с такой грацией и виртуозностью, что играющих позвали из салона, чтобы они тоже насладились танцем. Те тоже были так поражены, что все время кричали «slawna! prekrasnoi! prekrasnoi!».
После чая снова танцевали, и только в пол-второго все разошлись. Нас провели в нашу комнату, где мы нашли ложе на разостланном на полу войлоке, как это принято в той части России. Было уже около девяти утра, когда мы поднялись ото сна и проследовали за слугой в русскую баню, где все устроено с большим удобством, откуда вышли очень освежившимися. В салоне нас ожидал отличный кофе с выпечкой, турецкий табак и длинные трубки. Затем был плотный завтрак в семейном кругу, а оставшаяся часть дня прошла так же, как и предыдущий, в веселье и развлечениях. Василий Иванович (Wassili Iwanowitsch) — так звали хозяина дома, — позвал меня в свою комнату и в присутствии своей супруги Елизаветы Гавриловны (Elisabetha Gawrilowna) сообщил о своем намерении дать мне приют в своем доме и поэтому спросил меня, смог бы я расстаться с моими друзьями. Я был так ошарашен этим предложением, которое было сделано от чистого сердца, радость и умиление так бурлили во мне, что я еле смог найти слова благодарности. Я мог бы задрать нос, ведь был удостоен такой чести, но понимал, что я был обязан этому своей молодости, тогда как другие мои товарищи, кроме Пулевски, были на 10 и более лет старше меня. Кроме того, товарищи искренне радовались моему счастью, и когда они попрощались со мной, чтобы вернуться в Бузулук, к монотонному быту, я долго смотрел им вслед с болью в душе.
Теперь в лоне этой семьи начался новый отрезок моей жизни: из бедной избушки я оказался во дворце, там только нужда — здесь всего в избытке. Благодаря неисчислимым знакам внимания со стороны всей семьи меня так избаловали, что ежедневно у меня только прибавлялись причины, чтобы благословлять судьбу: мне выделили приветливую красивую комнату со всеми удобствами, я получал достаточно белья и одежды, у меня был в услужении Maltschik.
Произвел ли на мое здоровье такое действие быстрый переход от бедной жизни к роскоши или это было последствием перенесенных ужасных лишений, но вскоре я вдруг плохо себя почувствовал. Несколько дней я еще сопротивлялся болезни, но затем меня охватила такая лихорадка, что я слег. С утра до вечера меня бил озноб, а потом начался и жар. Полное отсутствие аппетита и жгучая жажда за несколько дней так меня истощили, что я едва избежал смерти. Искусный доктор Штобойс через день приезжал из Бузулука, он прописал мне лучшую хину и горькие эссенции, но мое состояние совсем не улучшилось, и приступы происходили с той же частотой, что и в первые дни. Фрау Племянникова была сама не своя, она опасалась, что я не выживу. Весь день она сидела у моего ложа и, хотя и говорила только по-русски, пыталась меня развлекать и одновременно обучать языку. Обычно у ее ног сидели два киргизских ребенка около пяти лет, мальчик и девочка, которые были выкуплены в степи.
Они постоянно были заняты связыванием шелкового шнура, в остальном их можно было увидеть в любом углу. Молодые дамы также ежедневно посещали меня, но чаще всех мадам Батайль (Bataille), супруга французского учителя, также француженка, но родившаяся в Москве. Она была ярая наполеонистка, и пыталась развеселить меня хорошими новостями из армии. Но их она могла получить только из Московской Газеты, крайне антифранцузские сообщения которой она всегда называла лживыми. Симпатичная женщина была здесь не на своем месте: она была очень жизнерадостной, смышленой, неплохо рассуждала об армии, из-за чего часто ставила посещающих дом русских офицеров в неловкое положение.
При таком заботливом уходе через несколько недель я снова стал на ноги. Моя лихорадка перешла в трехдневную, но еще больше меня трясло, когда наступал пароксизм. Я стал так слаб, что начались обмороки, и я начал терять силу духа. Мое малодушие в конце концов приняло форму меланхолии, и хотя все пытались меня развеселить, мое самочувствие ни с какой стороны не улучшилось. Фрау Племянникова, которая любила меня как собственного сына, была этим очень озабочена и распорядилась для моего развлечения привезти в Покровское еще пару моих друзей из Бузулука. Туда отправили сани с поручением привезти капитана Бресонке (Bresonquet) и лейтенанта Пулевски. Они прибыли тем же вечером, и как же я был рад снова увидеть двух любимых товарищей. Из источников, заслуживающих доверия, они узнали, что наша армия была полностью уничтожена при переходе через Березину и только жалкие остатки ее достигли Польши и Пруссии. Мы не сомневались, что эта прекрасная армия потерпела поражение только вследствие климатических условий; все же император еще был жив, так же как и большинство его великих генералов, и у нас еще были серьезные шансы, на которые можно было рассчитывать.
Погода день за днем начала смягчаться, и иногда приветливый луч мартовского солнца стал заглядывать ко мне сквозь замерзшие стекла; хотя я чувствовал себя еще очень слабым, во мне снова проснулось неописуемое стремление снова вернуться к активному образу жизни и снова быть вместе с моим полком. Как только это начала позволять погода, я попросил у Василия Ивановича разрешить мне каждый день прогулки верхом, которые, как я рассчитывал, должны были придать мне сил. Через крестьян пришло известие о том, что в ближайшем лесу объявился медведь, что в тех краях происходит очень редко. Я совсем не любитель охоты, но все-таки надеялся посмотреть на зверя. Я решил проехать туда. Двое верховых с охотничьими ружьями привели мне симпатичного коричневого жеребца, который был правда оседлан и взнуздан по-казацки. Я забрался в седло, но только уселся, как лошадь начала брыкаться и вставать на дыбы, так что лопнула подпруга, а я, еще очень слабый, перелетел через голову и остался лежать, словно мертвый. Так как это произошло перед домом, под окнами, можно представить ужас, в который это всех повергло. Меня внесли в дом, и когда я пришел в себя, то почувствовал пульсирующую боль в голове и всех членах. Снова я был ограничен пределами моей комнаты, и хотя позже и предпринимались прогулки, но заботливая фрау Племянникова больше никогда не позволяла мне садиться на лошадь.
(…)