Н. ВАСИЛЕНКО: Сегодня у нас в гостях режиссёр и продюсер Рома Либеров. Рома, приветствую тебя!
Р. ЛИБЕРОВ: Приветствую, Никита. А можно вопрос задать? А почему программа называется «Книжное казино», что это значит?
Н. ВАСИЛЕНКО: Это старорежимное название, которое перешло сюда, на «Дилетант» ещё с «Эха Москвы». Одноимённый формат подразумевал, что мы встречаемся с писателями, авторами, которые представляют свои книги, и мы их разыгрываем. Но у нас было беспроигрышное казино. Интеллектуальное казино. И каждый, кто отвечал правильно на вопрос, получал книгу, связанную с нашим гостем или с темой эфира. Поскольку «Книжное казино» уже в истории, то мы сейчас равняемся больше на историческую перспективу и околокнижные, околокультурные вопросы. И это такой привет тем временам, по которым мы сейчас скучаем.
Р. ЛИБЕРОВ: Спасибо, Никита. Витиевато, но суть я уловил.
Н. ВАСИЛЕНКО: Да, витиевато — это мой конёк. В последнее время мы работаем даже в 2 жанрах. Жанр «Фильм о фильме», когда разбираем какие-то важные проекты с их авторами. И второй — жанр терапии, когда мы ведём беседы, которые в разумное, доброе, вечное нас возвращают, дают слабую надежду, что всё будет хорошо. И сегодня у меня подозрение, что 2 жанра объединятся: мы сделаем тот самый фильм о фильме, потому что в центре внимания будут 2 проекта («После России» и «Мы есть») и, конечно, какие-то разговоры, которые, может быть, подарят нам надежду, что во мраке, в котором мы оказались, есть светлый лучик надежды. Когда я говорил, что Рома Либеров — режиссёр и продюсер, мне захотелось добавить ещё психотерапевт, потому что те проекты, которые я сейчас упомянул, носят некий терапевтический характер. Рома, согласен с таким обозначением?
Р. ЛИБЕРОВ: Я сделал себе запись, чтобы не забыть тебе кое-что сказать. Во-первых, не понимаю, что такое разумное, доброе, вечное. Во-вторых, гоню всякую от себя надежду, как говорила мой педагог Татьяна Артуровна: «Либеров, надежду нужно пристреливать в первую очередь». А что касается психологии, психотерапевтии, психотерапевтия — хотя бы какая-то врачебная субстанция. Я с большим подозрением отношусь ко всему, что так или иначе связано с психикой. Особенно в тех аспектах, которые влияют массово, все эти бесконечные дружественные сессии и всё такое. И уж тем более не могу на себя возложить обязанность за то, что кому-нибудь, кроме себя, я могу хоть как-то стабилизировать психическое здоровье.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но всё равно. Если вспомнить вступительное слово твоё к проекту «Мы есть», ты говоришь, что мы хотим безопасности и мирного будущего, мы хотим дать пример к объединению. И много такого было: мы, мы, мы. Это реально как будто запрос на групповую терапию, что мы есть, мы вместе и друг друга поддерживаем.
Р. ЛИБЕРОВ: Я бы просто не использовал эти медикаментозные термины. Вместе сильнее, чем по одному. Это же очевидно. Особенно в экстремальных сегодняшних обстоятельствах. Но в предисловии к фильму-концерту я первым делом поднимаю вопрос об уместности вообще этого всего. Ежедневно погибают люди. Те, кто оплакивает погибших людей, накапливают неутолимую ненависть. Речь о прощении каком-либо вести пока совершенно невозможно. Поэтому я едва-едва поднимаю вопрос об уместности вообще.
А когда мы поднимаем вопрос об уместности, это касается всего. И те, кого ты называешь психологами, психотерапевтами, продолжают всем вменять такую установку: живите свою жизнь, не надо обесценивать. На мой взгляд. это чушь собачья. И когда ты постишь празднества, бокалы шампанского, улыбающиеся лица, какой-то анонс, подумай лишний раз об интонации, об уместности, потому что у кого-то сию секунду погибает человек, ты кому-то делаешь больно. И не надо делать вид, что сейчас я занимаюсь собой, своей жизнью, что я могу, я должен надеть маску сначала на себя, а потом на ребёнка — и вся эта голая чушь. В первую голову я ставлю вопрос об уместности.
Как писал в одном из писем домой Андрей Платонов, «живите так, как будто у вас случилось большое горе». А у нас всех (я употребляю множественное число «мы, у нас») случилась и продолжает случаться каждый день и ещё случится очень большое горе, вызванное несколькими войнами. У нас очень большое горе, но почему-то кто-то позволяет себе публично жить так, как будто этого горя нет. Ну хочешь ты выплеснуть из себя приватно, тебе никто не мешает это частным образом делать. Но вопрос уместности меня волнует невероятно. Прости за такую затянувшуюся речь. Когда мы готовили 5 месяцев и выпускали фильм-концерт, у нас у всех было устремление сделать это уместным.
Вместе с тем, как сделать уместным обозначение хоть какого-то источника света, на который можно пойти? Источник света связан с отчётом времени. Меняется сейчас последний рубеж, когда меняется условный, придуманный людьми год (и то не всеми людьми) 2023-й на 2024-й. Мы хотели сопровождать перемену времени. Оно же всё равно что-то унесёт. «Здесь всё меня переживёт // Всё, даже ветхие скворешни. // И этот воздух, воздух вешний, // Морской свершивший перелёт. // И голос вечности зовёт». Я надеюсь, что время унесёт и что-нибудь ненужное. Оно рано или поздно унесёт. Лучше рано.
Н. ВАСИЛЕНКО: Вопрос уместности действительно важная составляющая, которая заставила меня задуматься при просмотре фильма «Мы есть». Не кажется ли, что если мы будем отказывать себе в демонстративных действиях, что у меня есть какой-то уголок стабильности, уголок привычной жизни, что мы разучимся радоваться, и когда мы будем разобщены, это ещё усилится, и нас поодиночке эта машина, этот левиафан раздавит?
Р. ЛИБЕРОВ: Я не призываю прекратить радоваться. Наоборот: добыча радости — одна из обязанностей человека. Посмотри, какой пример этой добычи радости подаёт, скажем, Алексей Навальный (властями РФ внесён в перечень физлиц, «в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму»). Разве он позволяет себе публично грустить? Нет. Но он, которому многократно, несравнимо сложнее, чем любому из нас, он ловит какую-то интонацию, тональность. У радости есть что-то неуловимое. Можно использовать глуповатое слово «атмосфера». Я предпочитаю «тональность». И надеюсь, что как и у обоих наших проектов уходящего года (и у «После России», и у фильма-концерта «Мы есть») соблюдена, я надеюсь (может быть, это слишком самонадеянно), некоторая интонация, тональность. Во всяком случае всей большой командой мы блюли эту тональность во всём, начиная от самых простых монтажных склеек и заканчивая пресс-релизами.
Н. ВАСИЛЕНКО: Сегодня главное слово, которое произносится, — «мы». Кто — мы? Граждане РФ, человечество? Кто «мы»?
Р. ЛИБЕРОВ: Твой вопрос предполагает некоторое разделение. Позволь тебе предложить объединение. И давай не будем разъединять это «мы». Те, кто хочет быть вопреки гопоте, черноте, вопреки всем тем варварам, которые считают, что они пришли навсегда и измеряют вечность только длиной собственной жизни, вопреки всем тем, кто пытается навязать чудовищный, мерзкий, склизкий, тёмный опыт существования — все те, кто всё-таки хочет быть, могут присоединиться к утверждению «мы есть». По английски, кстати, оно звучит чуть по-другому: we exist, мы существуем.
Н. ВАСИЛЕНКО: Возвращаясь к фильму «После России», это первый проект, который был реализован в прошлом году, можно ли его сравнить с неким литературным «Возвращением имён»? Для массовой аудитории, например, поэт Георгий Иванов далеко не известен.
Р. ЛИБЕРОВ: Ты знаешь, скажу тебе правду, повторяю всегда: я не знаю, что такое аудитория, что такое массовая аудитория. Я совершенно не использую в речи, в работе эти термины. Но в чём я с тобой согласен, это в возвращении имён. Даже не имён, а некоторого опыта. Эти люди (в нашем случае литературные работники: поэты, писатели) проживали ключево схожий с нами опыт. И они об этом опыте кричали до нас 100 лет. И это такой Китеж. Никому не удалось докричаться. Понадобилось 100 лет. Да, есть узкий академический интерес, понятно. И ты упомянул поэта Георгия Иванова, который всё-таки обитатель поэтического Олимпа. Он и Набоков — 2 имени с альбома «После России», которые обжились на поэтическом Олимпе. Все остальные имена я не хочу сказать забыты, потому что это значит отказать им в существовании, но…
Н. ВАСИЛЕНКО: Остались незамеченными, потому что их называют «незамеченное поколение».
Р. ЛИБЕРОВ: Да, литературоведчески говоря, это действительно незамеченное поколение. Но их опыт перешёл на нас. Нам казалось, что мы никогда этот опыт на себе не должны будем примерять. Когда я изучал все эти имена, полюблял эти стихи, судьбы, произведения, мемуары, романы, я не предполагал обнаружить себя на страницах этих мемуаров. А теперь я малодушно помышляю о том, что однажды буду обязан сам что-то такое написать. Мне сама мысль мерзка об этом, что придётся как-то сочинять какие-то воспоминания, чтобы зафиксировать какой-то опыт, чтобы дальше передать его, кому он может пригодиться. Мы же все этот опыт игнорировали.
Н. ВАСИЛЕНКО: Но этот опыт — твои проекты. Разве это уже не передаёт пережитое? Это те интервью, которые остаются в YouTube и соцсетях.
Р. ЛИБЕРОВ: Спасибо тебе большое. Я надеюсь, что мы уловили чей-то опыт, применили к себе и передаём дальше. Я очень на это надеюсь.
Н. ВАСИЛЕНКО: Если мы говорим о 2 волнах эмиграции, 1920-х и 2020-х, то что у них общего, что разного?
Р. ЛИБЕРОВ: Мне кажется, что все 2 года этот вопрос мусолят с разных сторон. Мне кажется, что все, кто сколько-нибудь публично существует, попытались проанализировать. Здесь я не пытаюсь быть оригинальным и не смогу быть оригинальным. Все надежды, молитвы, грусть, тоска всех эмиграций так или иначе схожи: туманное будущее, расставание с Родиной, утрата социального статуса и контекста, утрата сущности себя в подавляющем большинстве, необходимость себя целиком перепридумать, переизобрести или потеряться, окончательно подстроиться под обстоятельства. Это то, что касается стороны печальной. Или самоснижение, необходимость выживания, необходимость забыть о себе ради детей
Н. ВАСИЛЕНКО: Ты в предыдущем эфире говорил, что допускаешь, что можешь не вернуться в Россию. Не кажется ли, что те, кто уехал, именно из творческой интеллигенции, может стать «незамеченным поколение 2.0»?
Р. ЛИБЕРОВ: Во-первых, безусловно это произойдёт. Мы находимся в таком временном отрезке, который унесёт какое-то количество имён. Большое количество имён канет. Да, безусловно. Выживут творчески только те из нас, кто смогут быть активными, смогут что-то делать, создавать условия, при которых русскоязычная культура привьётся, станет частью мировой культуры, как ей и положено, без всяких колониальных замашек. То, что случилось у моего главного фарватера в моей профессии продюсера. Есть Сергей Дягилев, который для меня основной фарватер. Я никогда не смогу так, как он. Он породил целое явление. Он вошёл в русский язык терминологически. Он смог это сделать даже в странах, где русское искусство крайне тяжело приживалось, например в Великобритании. Он снискал колоссальный успех. И всё это завершилось с его уходом в 1929 году. Со смертью Дягилева это явление закончилось. И больше никогда и никто не смог этого сделать так, как он. Он, безусловно, мой фарватер. И, может быть, то, что мы пытаемся делать, я делаю это с оглядкой или мольбой о Дягилеве. Прости, что я не смогу рассказать тебе, что именно, но мы кое-что выпустим через несколько дней. Кое-что громкое. Это будет что-то совсем другое, но это будет такой же попыткой, как и всё наше предыдущее, сделать русскоязычную культуру, тех, кто работает так или иначе в русскоязычной культуре, кто вышел из неё (не важно, работают они с языком или образами) частью мирового культурного процесса.
Н. ВАСИЛЕНКО: Всё равно главный реципиент, главная аудитория остаётся русскоязычной — те, кто находится в большей степени на территории РФ.
Р. ЛИБЕРОВ: Это будет меняться. Прошло очень мало времени. Мы разговариваем по-прежнему друг с другом. И 100 лет назад происходило то же самое. Но многие из нас продолжают разговаривать и с другими — с теми, кто, в частности, не способен разговаривать на русском языке. Это неизбежный процесс.
Н. ВАСИЛЕНКО: Не видишь ли ты риска, что будет 2 параллельные культуры и эти культуры ещё будут бороться между собой за наследие: за Толстого, Достоевского, Чайковского, которые по сути часть мировой культуры, гораздо выше этой условной потенциальной схватки?
Р. ЛИБЕРОВ: Нам ведь это и пытались навязать в СССР, разделив культуры. Не существовало достаточного количества технических средств, чтобы происходило проникновение внутрь и за пределы железного занавеса. То, что у нас есть эти технические средства, не означает, что проникновение в принципе возможно. И стало ли оно проще, мы проверим с годами, потому что этому будут мешать. Но мы должны противостоять в том числе и разделению. И 100 лет назад были также творческие объединения, которые призывали русскую культуры в изгнании не игнорировать происходящее в СССР.
В СССР, конечно, было сложнее взаимодействовать с культурой эмиграции, с русскоязычной культурой изгнания — как угодно называй это. Я предлагаю самостоятельно это не разделять. Есть небольшое количество людей, которые захотят это разделить. И то, что мы выпустим через несколько дней, в частности будет противостоять некоторому разделению.
Н. ВАСИЛЕНКО: Во время твоего рассказа я вспомнил одну из ключевых фигур начала 20-го века в изобразительном искусстве — Николай Рерих. Это очень интересный пример именно жития. Вроде бы человек творит, занимается своими исследованиями, философскими поисками за пределами России, но при этом он не разрывал связей. Он дарил картины советскому правительству. Когда началась Великая Отечественная война, он собирал деньги и всё делал, чтобы его хоть и бывшая, но Родина пыталась прийти в себя.
Р. ЛИБЕРОВ: И он оставался русским художником. Будучи глубоко заграничным человеком, он оставался русским художником.
Н. ВАСИЛЕНКО: Сейчас возможны фигуры такого масштаба?
Р. ЛИБЕРОВ: Я не скажу о масштабе…
Н. ВАСИЛЕНКО: Потому что это действительно должен быть масштаб, чтобы человек, все противоречия отодвинув, пытался созидать и выстраивать мосты.
Р. ЛИБЕРОВ: Мне кажется, дело не в масштабе, а в милосердии, в некоторой попытке прощения. Он оставался русским и по естеству своему. И со Стравинским, если помнишь, они написали либретто «Весны священной» со всеми русскими мотивами, которые отобразились в музыке Стравинского, а произведение целиком вошло в мировой культурный контекст, оставаясь при этом глубоко русским. И те, кто сейчас пытаются выставить художников в широком смысле русского зарубежья как никому не нужными беглыми эмигрантами, не имеющими отношения к русскоязычной культуре, это, конечно, неправда.
А возвращаясь к твоему вопросу о масштабе и есть ли такие люди, безусловно есть. Во-вторых, я не уверен, что дело в масштабе. Это же просто работа, это просто векторы, направления, по которым ты движешься. Моя скорбь сегодняшняя (оставляем за пределами мораль и прямую трагедию) и удивлением связаны с тем, как подавляющее большинство нас занимается исключительно собою. И я потрясён, наблюдая это. На фоне того, что происходит в мире, что происходит с нами, подавляющее большинство нас занимается исключительно собой.
Н. ВАСИЛЕНКО: Это тоже своего рода спасение, попытка, замкнуться в своём мирке, обставить его условными стенами от внешнего мира, чтобы к тебе ничего не прилезало, не залезало. Я не я, лужайка не моя.
Р. ЛИБЕРОВ: Я понимаю, что люди хотят выжить. Я это вижу. Но я вижу в том числе людей, которые способны выйти за пределы себя. И людей вижу, которые готовы объединять, действовать в ущерб себе, но во благо им. И это меня привлекает гораздо больше. И я с прискорбием, повторяю, наблюдаю совершенное замыкание в себе огромного числа людей. В том числе людей близкого для меня круга.
Н. ВАСИЛЕНКО: <…> Самое для меня страшное, что многие, кто уезжает, начинают отказываться от своей страны, от России. Что можно про это сказать явление?
Р. ЛИБЕРОВ: Я думаю, что это в чистом виде явление психологическое. Нести этот груз тяжёлой-тяжёлой-тяжёлой Родины тяжело. И желание его сбросить естественно. Желание порвать все связи естественно. Желание выйти из российского подданства. И т. д.,
Мы с Ваней Вырыпаевым недавно разговаривали. Мы часто развиваем эту тему. Мы разговаривали о том, что ни в коем случае, что мы российские режиссёры, продюсеры, художники, сочинители. Мы россияне. И один мой товарищ замечательный, которого я высоко ценю, когда я его спросил, зачем нам всё это теперь делать, усмехнулся и сказал: «Как зачем, чтобы быть самыми крутыми россиянами в мире». И для меня это сейчас что-то вроде внутреннего лозунга. Я россиянин и общаюсь с россиянами. Хотя когда ты так декларируешь, на это остро реагируют белорусы и украинцы. Поэтому я бы сказал, что я украинец, белорус, россиянин и общаюсь с украинцами, белорусами, россиянами. И мы будем, несмотря на то, что происходит дома, самыми крутыми россиянами в мире. Украинцы смогут вернуться домой, как, надеюсь, и белорусы.
Н. ВАСИЛЕНКО: А нужно ли использовать именно термин «россияне»? Может быть, давайте представим мир глобальной деревней, будем стремиться к глобализации, чтобы эти границы различия стёрлись? Или на данном этапе это невозможно, это страшная утопия?
Р. ЛИБЕРОВ: Это культурное понимание. Эта терминология для меня из области культуры. Смотри, всё, что происходит, это навязывается. Когда многих пробирает дрожь при слове «россияне», это означает только одно: они попали в систему внешнего назидания, что им смогли вменить контекст слова «россияне». Нас, россиян, смогли разделить. Это всё методы террора, прямые методы автократии и террора. Они на это все и заточены. С какой стати я должен отдавать слова «русский», «россиянин», «русский язык»? Я понимаю эмоционально, но мне грустно. И я понимаю, что это часть пропаганды, сбрасывание бюстов Пушкина, как и утверждение, что Пушкин — имперский поэт. Это же такая чушь и блажь, мы же все это понимаем. А с какой стати русскоговорящие украинцы должны отдавать русский язык, им такой же родной? Русский язык так же принадлежит украинцам и белорусам, как и россиянам. Мы же это понимаем. Те, кто говорил по-русски, с какой стати это сдадут? Подъём интереса к украинскому языку — правомочно, справедливо. Подъём интереса к русскоязычной культуре — замечательно. 100 лет назад мы наблюдали ровно то же самое. <…> Это же время в конечном счёте. «И дольше века длится день, // И не кончаются объятья». С какой стати и кому мы русский язык и эти строчки отдадим?
Н. ВАСИЛЕНКО: Но ведь и много людей, которые позиционируют себя как деятелей культуры, говорят, что русский язык — язык имперский. И много среди них россиян. Популярное нынче течение деколонизаторов, которые любят требовать деколонизации в литературе, в истории и на всех других направлениях.
Р. ЛИБЕРОВ: Язык не имеет отношения к колонизации. Наш круг друзей эту проблему осознавал с давних пор. Мы всё знаем, мы много ездили по стране. Приезжайте в Бурятию, в Удмуртию, в Приморье, в Татарстан — куда угодно. Везде в этих краях всегда говорили о русском колониализме. Для этого использовался русский язык, да, его сделали. Да, рвётся там, где тонко. Бьют туда, где больно. Я сейчас нахожусь в Чехии. Конечно, русский язык для чехов — нанесённая травма. И никто из юных людей, конечно, никогда не будет изучать русский язык по собственной воле сегодня. Но давай не попадать под это давление пропаганды со всех сторон. Русский язык здесь ни при чём. Язык не может быть имперским.
Давай на секунду подумаем об английском языке, об испанском языке, о португальском. Давай не будем глупеть настолько, чтобы попадаться в сети пропаганды. Русский язык к имперскости и колониализму не имеет никакого отношения.
<…>
Н. ВАСИЛЕНКО: Сейчас всё говорится на языке эмоций. Рациональное задвинуты на выселки. Есть ли шанс, что в ближайшем будущем рациональное возьмёт верх над эмоциональным?
Р. ЛИБЕРОВ: Нет, пока нет. Есть определённые рациональные проявления. <…> Конечно, эмоциональное превалирует, безусловно. В моей картине происходящего, в моём сценарии мы ещё даже не подошли к кульминации, ещё даже не прошли отрезок развития. Пока говорить о торжестве рационального невозможно. Как это может быть возможно?
<…>
Сейчас сложно оставаться рациональным, но я пытаюсь. В своих сочинениях я всё равно предельно эмоционален. Но рацио нужно хотя бы для того, чтобы противостоять черноте, совершать какую-то работу противостояния.
Н. ВАСИЛЕНКО: А если брать прошлый год, когда эмоциональное брало верх у тебя?
Р. ЛИБЕРОВ: Оно всё время происходит. Но надо уметь работать над собой: ну поплачь, успокойся, работай дальше. Подумай об этом. Живи так, как будто случилось и случается большое горе — то, что я цитировал выше. Это какой-то способ существования надолго. И горе случается везде. 7 октября на моей второй Родине, в Израиле, случилось непостижимое совершенно горе и продолжается с тех пор ежедневно. Есть горе, случившееся на личных фронтах, финансовых — на каких угодно. На сочинительских. Как у тебя это работает, расскажи мне? Тебе удаётся быть хладнокровным, рациональным?
Н. ВАСИЛЕНКО: Нет, признаюсь честно. Эмоции для меня как ветер, который дует в паруса. Ветер из разных направлений. Это никогда не предугадаешь, особенно если следишь за новостями.
Р. ЛИБЕРОВ: Так как моя профессия — сочинять, то вопрос в том, что ты в конечном счёте с этими эмоциями делаешь.
Н. ВАСИЛЕНКО: Их можно направить куда-то, правильно я понимаю?
Р. ЛИБЕРОВ: Это такое же топливо для работы. Вообще любое сочинительство связано прежде всего с конфликтом. Природа сочинительства — конфликт, несоответствие. Если в мирной жизни эти конфликты нужно отыскивать, на них дополнительно обращать внимание, то уже довольно давно конфликты все на поверхности. И их можно использовать в сочинениях, буквально собирая под ногами, что мы и пытаемся сделать.
Н. ВАСИЛЕНКО: Возвращаясь к началу нашего разговора. Правильно ли я понимаю, что работа над этими проектами — терапия, но для тебя в том числе? Ты занимаешься и понимаешь, что ты при деле и успокаиваешься?
Р. ЛИБЕРОВ: Может быть, это прозвучит патетично, но я ничего на свете так не люблю, как свою работу режиссёром и продюсером. Работа режиссёра у меня временно или навсегда отобрана. А работать автором и продюсером я пока могу. Я ничего больше в мире так не люблю. Для меня единственная возможность существовать — сочинять и делать то, что мы делаем с моей сверхнадёжной командой, которая тоже целиком настроена на этот сочинительский лад. Ты же понимаешь, что в сочинении фильма-концерта «Мы есть» было задействовано более 250 человек?
Н. ВАСИЛЕНКО: Я внимательно читал титры: каждое имя, даже если это был псевдоним, проговаривал, когда смотрел.
Р. ЛИБЕРОВ: А ты знаешь, не каждое. Очень много людей из титров свои имена сняли. Поэтому в титрах имена только тех, кто согласился там быть.
Н. ВАСИЛЕНКО: Я верю, что мы живём в те времена, когда музей русского рока, которые в своё время задумал Рома Либеров, откроется в Москве, в Петербурге или в другом замечательном городе.
Есть известная истина, что красота спасёт мир. А если не красота, то что?
Р. ЛИБЕРОВ: Этой фразе Достоевского посвящено довольно много исследования. Ты знаешь, что есть целые эссе, которое разворачивают понимание этой красоты, которая спасёт мир. Если не объяснять подробности, я верю, что красота спасёт мир. А вместе с тем, мне кажется, что мир не спасёт ничего. С другой стороны, что значит спасёт? Вот спас бы он хотя бы Льва Семёновича Рубинштейна, который однажды дал для этого мира 2 рецепта, 2 фразы, которыми можно реагировать на происходящее: 1) Жизнь трудная; 2) Люди странные. Может быть, не будем пока задумываться на мир, который не спасти. Но как сказал Бродский (не помню где, по-моему в нобелевской речи): «Хор спасти не удастся, отдельного человека, может быть, можно».
Н. ВАСИЛЕНКО: Все слышали, видели, что произошло с поэтом Львом Рубинштейном. Не будем говорить о конкретных обстоятельствах этой трагедии. Николай, я знаю, что вы со Львом очень давно знакомы.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я хотел сказать даже не только об этом. И речь не просто обо мне. Лев Семёнович находится в тяжёлом состоянии в институте Склифосовского (14 января 2024 года поэт скончался — прим. ред.). И очень большое количество людей по-настоящему его любят. Это довольно редкая вещь.
Сергей Александрович Бунтман в одном из постов, который был связан со случившимся со Львом Семёновичем, написал: «Прекрасный поэт и человек». Если мы задумаемся, такое сочетание «поэт и человек» применительно ко Льву Семёновичу неразделимо. Это довольно редкое отношение. Не просто признание, а настоящая любовь довольно многих людей, которые воспринимают случившееся как-то, что вошло в их жизнь. Лев Семёнович оказался «родственником» очень многих людей. Конечно, это создаёт особое напряжение. Да, действительно все переживают, томятся. И это напряжение создаёт некоторые прецеденты. Это вполне объяснимо, потому что это сильные переживания многих людей. С одной стороны.
С другой стороны, хочется всем нам пожелать терпения и надежды, чтобы Лев Семёнович к нам возвратился. Всяческой поддержки близким и родственникам Льва Семёновича. И всем нам терпения и надежды. Это единственное, что мы можем сделать, каким бы тяжким и томительным ни было это переживание. Требуется и выдержка, и сдержанность, и бодрость. Лев Семёнович был воплощением жизни как таковой. И понятие бодрости, оптимистического взгляда были для него чрезвычайно важными. С этой точки зрения нам, наверное, нужно каким-то образом так же пытаться переживать эти дни.
Н. ВАСИЛЕНКО: Для тех, кто Льва Семёновича знает не так хорошо, как им соприкоснуться с его творчеством?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Очень просто и легко. Сейчас довольно много в интернете и везде можно найти текстов Льва Семёновича. Он в последнее время очень много писал. И эссеистика.
Н. ВАСИЛЕНКО: Он отказался от своего жанра табличек.
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Но они спокойно находятся в интернете. Можно посмотреть в соцсетях: за последнее время довольно много самых разных текстов самого разного времени включая ранние, 1980-х, и вплоть до последнего времени, что было опубликовано в самых разных изданиях, СМИ. Эссеистика, отдельные книжки существуют. Лев Семёнович давно пишет эссе, давно перешёл к совершенно другому жанру. Я уже не говорю о пьесах, которые, в частности, ставились в театре «Тень». Всё это легко находится. В этом смысле творчество Льва Семёновича открыто существует. Можно найти на YouTube выступления Льва Семёновича, его чтения. И его пение: многие помнят и концерты Льва Семёновича, песни 1930−1940-х, которые он так любит петь и которые вполне доступны. Не говоря уже о книжках, которые выпускают самые разные издательства.
Н. ВАСИЛЕНКО: Какие будут книжные рекомендации?
Н. АЛЕКСАНДРОВ: Я скажу о 2 книжках, которые мне кажутся важными с исторической точки зрения. Одна из них вышла в издательстве «КоЛибри». Это сборник документов «Блокада Ленинграда. Три страшных года в документах с комментариями». Составитель этой книжки Николай Волковский. Комментарии Христофора Космидиса и Елизаветы Солодовниковой. Мне кажется важной эта книга потому, что в ней опубликованы все документы, которые до недавнего времени были недоступны: это документы Генерального штаба, Ставки верховного главнокомандующего. Книга построена хронологически. Каждому году отведена отдельная глава. Представлены документы, которые прокомментированы. И читатель имеет возможность взглянуть на трагедию ленинградской блокады уже с точки зрения документов и многое для себя прояснить: каким образом было поставлено снабжение города, почему это снабжение провалилось, каким образом город оказалось по существу без достаточной поддержки и средств для существования людей. Судьба Второй ударной армии Власова тоже затрагивается. Это события на фронте и события внутри самого города. И мне кажется, что опора на документы и комментирование их чрезвычайно важны.
Ещё одна книжка. Замечательный, мной любимый писатель Антон Уткин. Многим он известен в первую очередь как автор художественной прозы. Он историк по образованию и обратился к почти хрестоматийной теме. «Предки руси в древней словесности» — так называется книжка Антона Уткина, которая вышла в издательстве «Центр гуманитарных инициатив». Она любопытна в первую очередь тем, что Уткин обращается к готской теории происхождения самого слова «русь». Мне представляется это исследование чрезвычайно любопытным и достаточно компетентным с историографической точки зрения. Уткин обращается к историкам позапрошлого столетия, к современным исследователям. Многие его ценные наблюдения, что такое русь, кто это такие как народ, кажутся чрезвычайно любопытными. Я к этой книге отсылаю всех тех, кому интересна история Древней Руси.
Н. ВАСИЛЕНКО: Берегите себя и своих близких. До новых встреч!