Diletant.media продолжает серию публикаций, посвященную масонам. Главный герой сегодняшнего материала — религиозный просветитель и мистик, один из крупнейших деятелей русского масонства, основатель ложи «Умирающий сфинкс» и издатель журнала «Сионский вестник» Александр Федорович Лабзин.
Статья основана на материале передачи «Братья» радиостанции «Эхо Москвы». Эфир провели Наргиз Асадова и Леонид Мацих. Полностью прочесть и послушать оригинальное интервью можно по ссылке.
Среди всех дарований Александра Федоровича Лабзина не было ничего, что влекло бы его к живописи. Он был драматургом, философом, историком, литературоведом, очень бойким сочинителем (экспромты писал поэтические). Вообще, его литературное наследие огромно. Там не все равноценно, много вещей на злобу дней, давно устаревших, но интересно, при таких дарованиях ничего, что связано с живописью, не было.
А тем не менее он был покровителем художников, душой многочисленных художественных салонов и человеком, о котором все художники, его современники, говорили с придыханием, восторгом и благодарностью.
Как так случилось? Путь Лабзина был сложный. Он попал по чиновничьей линии в Академию художеств на службу, но был в этом смысле идеальным чиновником-патроном: никому ничего не навязывал, не говорил, как следует писать, а все усилия сосредоточил на том, чтобы улучшить содержание художников, их быт. И он очень был чувствителен к поиску новых дарований. Он сумел создать микроклимат, своеобразную атмосферу в Академии, при которой старые мэтры, Рокотов, Левицкий, не соперничали бы с юными дарованиями (скажем, с Боровиковским), а, наоборот, стремились вытянуть их на свой уровень, протежировать им и быть подлинными их наставниками.
Кроме Боровиковского Лабзин покровительствовал Веницианову, обширно переписывался с Левицким, заказывал ему портреты. Практически в российском художественном творчестве не было тогда ни одного крупного имени, которое не было бы связано с братством вольных каменщиков. Все великие портретисты: Боровиковский, Левицкий, Рокотов были масонами. Основатель жанровой живописи Венецианов был масоном; Карл Иванович Брюллов, который считался по тем временам революционером русского изобразительного искусства (он впервые в знаменитой картине «Последний день Помпеи» изобразил падающие статуи, передал движение — до этого была только статика), тоже состоял в «братстве».
У Лабзина был широкий фронт работ, было большое поле для его попечительской деятельности, но он этим не ограничивался.
Кстати, подавляющее большинство «подопечных» Лабзина входило в его ложу «Умирающий сфинкс». Сам же Александр Федорович поначалу, еще при Шварце, вступил в ложу «Петра к истине».
Иван Григорьевич Шварц оказал на Лабзина громадное влияние: он был его наставником и учителем. Александр Федорович, хотя и был человеком язвительным и острым на язык, редко кого жаловал, но вот о Шварце всегда отзывался с исключительным пиететом.
Лабзин был человеком уникальным: в 14 лет он опубликовал свое первое сочинение, в 16 лет был слушателем университета и практически вместе со Шварцем переводчиком сложнейших мистических трудов западноевропейских философов, в 21 год написал оду на прибытие в Москву из путешествия в Тавриду императрицы Екатерины II, что само по себе тоже некий литературный подвиг. Но это казенная, заказная литература, которой в ХVIII веке множество образцов, а вот перевод мистики требует совершенно иных качеств: во-первых, глубины познания в иностранных языках…
Минуточку! Давайте поясним, что такое мистика. Слово «мистика» (от греческого μυστικός — «с закрытыми глазами») — это постижение третьим глазом (два телесных глаза следует закрыть, тогда открывается третий). В христианстве это называется «прозрение очес» или «нечаянная радость», у индийцев — «третий глаз», у буддистов — «сатори» («внезапное озарение»).
Мистика — это способность человека воспринимать действительность во всей ее полноте не только интеллектуальным, но и интуитивным путем. И тогда три источника (а три — священное число в индоевропейской эзотерике) создают всю полноту бытия. И европейские мистики: голландские, немецкие, французские, в меньшей степени английские на эту тему писали. Они писали о посрамлении разума, о возвышении интуиции.
Но чтобы переводить такие сочинения, помимо знания иностранных языков (Лабзин блестяще владел немецким, французским и латынью) следовало иметь очень глубокие и основательные познания в философии, теологии и религии. И всем этим наш герой обладал.
Он разработал свое, наполовину оригинальное, наполовину переведенное из якобы Бёме, немецкого мистика, «Учение о благодати». Лабзин очень любил выражение: «Durchbruch der Gnade» (в духе его любимых немецких философов) — «Прибой благодати». Не просто какой-нибудь там дождик, а прибой большими волнами. И именно в этом ключе он рассматривал «бытие христианской души», как он писал. Одно из его центральных сочинений — это такая статья, эссе, которое называется «Облако над шатром откровения или размышление о том, о чем дерзкая философия и подумать не смеет». То есть о том способе постижения действительности, о котором ни одна философия не может и помыслить, ибо это будет неэффективно.
Так что мистицизм в то время понимался как прозрение, пробуждение. И книги, которые Лабзин переводил, книги мистиков, стали популярными в Москве и Петербурге. Именно это обусловило и зависть к нему, и ненависть.
Портрет А. Ф. Лабзина в синем кафтане c орденами Св. Владимира и Св. Анны 2-й степени работы В. Л. Боровиковского, 1805 год
Почему же это движение стало таким популярным? Начинался кризис церковных институтов, католицизм начинал загнивать, православие было в глубоком кризисе, через сто лет это обнаружилось полностью. Поэтому люди, от простых крестьян, солдат до высшего дворянства, стали разочаровываться в традиционных церковных институтах. Например, мистики лабзинского кружка, и прежде всего он сам, как признанный духовный лидер, были врагами, как они говорили, «мерзости афейской»,
Они веру защищали, но против церковной обрядности, ритуализма, против тех вещей, которые они называли «пережитками поганскими», языческими, против веры в мощи, во всякие ладанки, в кресты нательные, культ икон, реликвии, против этого они возражали. Обрядовая сторона православия вызывала у них насмешки и протест. А они делали акцент на внутреннем, на духовном. Чтобы очистить, как они говорили, истинную веру от скорлупы, от шелухи, от внешних обрядовых наслоений. Вот так шла их мысль, поэтому церковные институции им мешали. Они видели в них ненужного и докучливого посредника, они хотели к богу пробиваться самостоятельно. Это то, что протоиерей Флоровский, один из историков русской церкви и масонства, в частности, называл «внецерковная религиозность». Естественно, у церкви это вызывало колоссальную оппозицию и ненависть.
Конечно, тогда не только масоны, но и дворянство, и лучшая часть купечества были в масонство вовлечены. Масонство было тогда не общественной организацией, как мы его сейчас воспринимаем, а неким таким интеллектуальным поветрием. Не быть масоном означало быть человеком устаревшим: то ли недорослем, то ли господином Простаковым. Можно было не быть масоном, принадлежать протославянофильской партии, как Кикин, Шишков, Платов, Аракчеев — любители этой русской старины, кокошников, лаптей. Но эта партия была очень немногочисленна. А так все умственные, интеллектуальные увлечения масонства разделялись всем обществом. И в этом смысле мистицизм не был исключением.
В картинах и скульптурах учеников Академии художеств того времени можно проследить влияние мистики. Для них, масонов, было важно вернуться к реализму в произведениях, потому что церковный канон от реализма весьма далек, это очень условная живописная школа. Они хотели пробиться к реализму, к человеческой душе. Для них мистика означала открыть человеческую душу, скажем, в портрете. Глаза — зеркало души, поэтому глаза стали выписывать на портретах с особым тщанием. Как ядовито писал князь Вяземский, человек исключительно язвительный, «глазам уделялось большее внимание, чем кружевам и жемчугам». Через глаза, как зеркало, они хотели заглянуть в душу портретируемых. Там, конечно, были атрибуты и чисто масонские: угольники, циркули на столах у вельмож, князей, архитекторов.
В 1802 году Лабзин вступил в должность конференц-секретаря Академии художеств, тогда же он организовал и ложу «Умирающий сфинкс». Это случилось после смерти Павла I, но и при императоре Александр Федорович не скучал: он был официальным историографом Мальтийского ордена, написал его историю, которая Павлу Петровичу очень понравилась. Разумеется, Лабзин был человеком очень расчетливым, во многом лукавым царедворцем. Все, что он делал, он делал абсолютно осознано, хотя это не мешало ему увлекаться и заходить в своих мистических порывах бог знает как далеко. Ведь как он написал «Историю ордена святого Иоанна Иерусалимского»: наполовину перевел французское сочинение некоего д’Обефа, а остальное придумал сам.
Лабзин был большим мистификатором, чем очень привлекал художников. Некоторые пеняли ему за это, например, Новиков Николай Иванович, который почитался его духовным «дядюшкой» (Лабзин в переписке подписывался «племянник»). Новиков был человеком исключительного правдолюбия (у него даже псевдоним масонский был Правдолюбов), он таких вещей не терпел. Но для Лабзина это было легко. Он мистифицировал окружающих и в этом смысле предвосхитил постмодернизм. Он выдумывал некоторые факты, концепции вокруг них, критику, жил в этой атмосфере литературного вымысла, которую сам и создавал.
Академию художеств Александр Федорович возглавлял двадцать лет, практически до своей ссылки в 1822 году, в которую он был отправлен по совершенно смешному поводу: единственный раз в жизни выступил против коллеги, которая предлагала царских любимцев сделать академиками живописи. «Почему?» — спросил Лабзин. «А потому что они близки к государю», — последовал ответ. «Тогда почему не сделать кучера Илью, чью спину государь созерцает уже в течение 25 лет?» И за этот смелый афоризм Александр Федорович был сослан.
Бюст А. Ф. Лабзина работы И. Прокофьева, 1802 год
Еще один интересный сюжет из жизни А. Ф. Лабзина — это журнал «Сионский вестник». Его он издавал дважды: сначала с 1806 по 1807 год, а потом с 1816 по 1818 год, с большим перерывом. Судьба у журнала была нелегкая. Но Александр Федорович учился на примере своего духовного «дядюшки» Новикова, который был гением книгоиздательства.
Лабзин писал в основном под псевдонимами, первым из которых был «У. М.» — «Ученик мудрости». Ум! Уже видно, каким он был скромнягой. Потом он избрал еще более дивный псевдоним — «Посланный богом». И, наконец, вершиной его самовозвеличения, витийственного красноречия был псевдоним «Угроз Святовостоков». И под этими псевдонимами он писал. Конечно, все знали, кто под ними скрывается, но этому милому Святовостокову, как дети Деду Морозу, писали люди со всей России. И Лабзин собирал немалые филантропические пожертвования. Ни копейки не присвоил, а направлял все на филантропические нужды: на госпитали, приюты сирых и убогих.
Александр Федорович очень интересно писал. Он в гораздо большей степени был духовным писателем, чем философом. Но и администратором он был хорошим, умел излагать достаточно сложные теологические построения простым и всем понятным языком. Часто прибегал к притчам (истинно в евангельском духе), некоторые из которых дошли до наших времен.
Если говорить о судьбе журнала «Сионский вестник», почему его закрывали? У Лабзина были могущественные враги. Люди не переносят чужого успеха, это давно известно. А Александр Федорович был человеком успешным. И, кроме того, была принципиальная оппозиция, главным рупором которой было, конечно, реакционное духовенство и быстро выдвинувшиеся его течения. Например, некий архимандрит Фотий, в миру Спасский, «безжалостный ханжа», «вертлявый монах», «растлитель душ», как писали о нем современники, был главным гонителем масонов. Он писал всякие подметные листки, поднимал разные антимасонские волны. Сам Фотий был человеком едва ли психически здоровым, дважды проходил психическое освидетельствование. «А как же он так продвинулся-то?» — возникает вопрос. Фотий дружил с покровителем Лабзина Голицыным — всесильным министром просвещения, фаворитом Александра I. Голицын оказывал Лабзину чрезвычайные услуги, Фотий же писал министру льстивые письма, а сам за спиной интриговал. Негодяй был полный. Но у Фотия была известная репутация, он был человеком такого образа жизни, который тогда никто не вел: носил вериги, соблюдал строжайший пост, всякие подвиги аскетизма, которыми и завоевывал расположение многих вельмож. Например, графиня Орлова-Чесменская, о которой Пушкин написал язвительную эпиграмму: «Благочестивая жена // Душою Богу предана, // А грешной плотию // Архимандриту Фотию». Уж не известно, было ли там то, на что намекал Александр Сергеевич, но денег от графини Фотий получил немерено.
И он устраивал публичные акции, перформансы, говоря современным языком. Он мог среди ночи в одной рубахе, перелезая через две ограды, прибежать к настоятелю Лавры архимандриту Иннокентию и сказать, что масоны в виде бесов окружили его келью. Фотию бесы мерещились везде. Он называл того же Лабзина «пророк сатанин», не жалел эпитетов. И это находило определенные отклики в сердцах и умах. Император Александр же был человеком не твердым ни в каком убеждении, и какое настроение было господствующим в тот или иной день, так он и повелевал. И поэтому иной раз в фаворе был Голицын с масонами, а иной раз и Фотий с его мракобесами. В этом смысле Лабзин был заложником этих обстоятельств, поскольку «Сионский вестник» был журналом исключительной популярности, ни одно издание после новиковских не пользовалось в России такой известностью. Тираж журнала был около трех тысяч. Цифра немалая. Выписывали его не только в Петербурге и Москве, но и по всей России.
Корреспондентами и журналистами «Сионского вестника» были и Новиков, и Гамалея (под псевдонимами), писал ему Херасков, виднейший поэт той эпохи. Очень много Лабзин писал сам. Александр Федорович привлекал всех, каждого, кто мог хоть что-нибудь внести. В этом смысле он был человеком в высшей степени плюралистичным. Он не платил гонораров принципиально и себе ничего не брал. В первых выпусках журнала, 1806 — 1807 годов, это было чисто филантропическое предприятие. С 1816 по 1817 год, когда материальные дела Лабзина немножко пошатнулись, он жил на эти средства, но никак этим не злоупотреблял. Он ведь писал, в отличие от Новикова, исключительно на одну тему — религиозно-нравственную. Но такая была потребность в обществе в то время, такой был голод на такого рода материалы, что его читали и не уставали читать.
Архимандрит Фотий (Спасский). Гравюра Лаврентия Серякова, 1881 год
В 1822 году Лабзина отправили в ссылку, в 1825 году он помер. Александр Федорович слишком долго был на посту, это тоже надо признать. Кресло ему бы следовало освободить. Он уже стал в каком-то смысле тормозом тех новых тенденций, которые начинались. Кроме того, Александр под конец царствования стал человеком абсолютно иным: это был уже не тот романтично настроенный юноша, ничего от его либеральных воззрений не осталось, он все чаще прислушивался то к Аракчееву, то к Фотию, мракобесу и обскуранту.
На императора Фотий вышел, как это ни странно, через Голицына. Сошлись они на почве лести, до которой министр был падок, как и многие царедворцы, а архимандрит был весьма прилежен. И Голицын был искренне убежден, что они с Фотием делают одно и то же дело — искореняют неверие и насаждают благочестие и просвещение.
Получается, что победил Фотий? Нет, не он. Архимандрит был отставлен еще при Александре. При Николае он сделал попытку некого реванша, но император был человеком совершенно другого духа, он не любил витийства (а Фотий писал исключительно витиеватым языком, иной раз даже его сторонникам было невозможно его понять). Фотий был человеком лукавым и криводушным, он обо всех в лицо говорил в превосходных степенях, всех хвалил, сыпал эпитетами, а за глаза писал подметные письма с самыми гнусными обвинениями. И Николай, когда понял это, получив несколько его посланий, тут же Фотия удалил. И тот помер в почетной ссылке, в Юрьевском монастыре, который он на средства графини Орловой велел для себя же и восстановить.
Так что к концу Александрова царствования, если кто и победил, то это не мистик Лабзин, не масон-министр Голицын и не мракобес-монах Фотий, а солдафон и тупица Аракчеев, говоривший о себе, «преданный без лести». Победила лакейская преданность, а никакая иная черта.
С момента ссылки Лабзина его ложа «Умирающий сфинкс» закончила свое существование, самораспустилась. Но не погас тот огонь, божественная искра, любимый масонский символ, потому что пышным цветом зацвели работы библейского общества, которое стало выпускать массу литературы, в том числе богословски-мистической. Шла огромная работа над новым переводом Библии. И люди, которые над этим трудились, например, митрополит Филарет — один из величайших людей в истории русской церкви, были очень многим обязаны Лабзину. То, что в российском православии возобладала линия не мракобеса и полусумасшедшего Фотия, а умницы, эрудита и прогрессивно мыслящего Филарета Дроздова, в этом, среди прочего, заслуга российских мистиков и Лабзина с его «Умирающим сфинксом». Филарет тоже состоял в его ложе.
В ссылке в Симбирске Лабзин ничем заниматься не мог, поскольку был очень болен: у него развились нервные болезни и эпилептические припадки, которые его безумно донимали и свели в могилу. Он тяжело болел, лечился, но ничего не помогало. Александр Федорович покровительствовал тамошним молодым литераторам, выпускал домашние альбомы, писал в петербургские и московские журналы. Но это был уже не тот Лабзин. После блестящего столичного сановника, властителя дум, это был провинциальный литератор-ссыльный.