Апрель 1944 года. После бомбардировок союзных войск города Третьего рейха оказались в руинах. С территории Советского Союза в концлагеря немцы угоняют сотни тысяч людей, большинство из которых — подростки. Впроголодь, днями и ночами они разбирают завалы. «Максимальная эксплуатация при минимальных затратах» — так звучала директива немецких властей на этот счет. В числе угнанных оказался 5-летний Анатолий Доминич из Беларуси со своими родителями.

Из воспоминаний Анатолия Доминича:

Предвоенные годы не предвещали ничего особенного. Отец преподавал в школе, мать работала ткачихой на Дубровенской мануфактуре, что на крутом берегу Днепра. Но уже сгущались тучи. Осенью 1940 отца призвали в Красную Армию, хотя как учитель он имел право на отсрочку — шла незаметная мобилизация.

Мои первые, смутно сохранившиеся воспоминания связаны с грохотом пушечных выстрелов. 18 июля 1941 года мы с мамой сидим в погребе, на остатках прошлогодней картошки и свеклы. Пахнет прелью, шуршат мыши и… содрогается земля. Фашисты обстреливали мамину мануфактурную фабрику. Она была построена еще до революции. Стены красного кирпича полуметровой толщины. Под ткацкими станками ниши для их ремонта и осмотра, тоже полуметровой толщины из бетона — не производство, а настоящая маленькая крепость. И расположена «крепость» была удачно. Через Днепр с ее территории в южном направлении можно было обстреливать Старую Смоленскую дорогу, а в северном — железную дорогу и стратегическое шоссе Минск-Москва.

Мать Анатолия Доминича, 1941 год.jpg
Мать Анатолия Доминича, 1941 год. (архив автора)

Но фашисты в деревне задержались всего на два дня и двинулись дальше по Старой Смоленской дороге. Назначили старосту, и началась другая жизнь. Чтобы сходить в соседнюю деревню или в город Дубровно обменяться новостями, нужно было у старосты брать «аусвайс», т. е. пропуск. Самовольно покидать пределы деревни запрещалось.

В конце октября появились первые признаки партизанского сопротивления. Как рассказывал отец, который к тому времени был ранен, комиссован и стал связным в партизанском отряде, им дали поручение: обойти ночью еврейские семьи в Дубровно и предупредить их, чтобы те срочно покидали город, уходили в деревни к знакомым. Дело в том, что фашисты планировали собрать и уничтожить всех евреев города. Несмотря на предупреждение, им все-таки удалось собрать большую группу детей, женщин и стариков и увезти их в неизвестном направлении.

После первого грохота орудийной стрельбы в моем детском сознании провал до 1944 года. Я не помню, как нас привезли в Германию. Доставили меня с родителями в город Ремшайд, земля Северный Рейн — Вестфалия, что на самом западе Германии, и разместили в двух отдельных зонах для мужчин и для женщин. Каждая зона была обнесена колючей проволокой, с часовыми на вышках и у входа.

Родителей выводили на работы по разбору кирпичных завалов в городе. Дело в том, что город Ремшайд как промышленный центр сильно бомбила союзная авиация. Английские и американские бомбардировщики по несколько сот взлетали с аэродромов Англии, брали курс на Германию, причем бомбили не только заводы и фабрики, но и жилые кварталы городов с численностью населения больше 100 тысяч человек. Это у них называлось «бомбить по почтовой карточке», на которой только в общих чертах были указаны контуры города. Отбомбившись, самолеты продолжали полет по прямой и садились в России на аэродроме под Полтавой.

В хорошую погоду при выходе в город на разборку завалов матери иногда разрешали брать меня с собой. Чтобы не скучать, я тоже таскал половинки разбитых кирпичей из завала в установленное место. Один из полицейских заметил мое усердие, подозвал к себе и угостил шоколадной конфетой. Естественно, как я теперь понимаю, это был типичный немецкий суррогат шоколада, но мне он показался изумительным, потому что это была моя первая конфета, которую я попробовал и запомнил.

Что касается еды, то я, честно говоря, не помню, чем нас кормили — какой-то похлебкой из брюквы. Еды никогда не хватало. Запомнился как чудное лакомство лист капусты, которая принесла однажды моя мама в кармане куртки, когда их гоняли к бюргерам за город собирать урожай.

Город Ремшайд, в котором мы находились, по данным начальника пожарной охраны Германии генерал-майора Ганса Румпфа (это я узнал намного позже, в России, исследуя различные исторические источники), стоял на 19 месте среди городов, получивших наибольшие (больше 51%) разрушения. Были отдельные немцы, которые буквально зверели, когда на фронте погибал кто-то из их родственников. Особенно это ощущали наши русские женщины, которые работали в личных хозяйствах бауэров, и на русском фронте погибал или попадал в плен муж или сын. Их буквально терроризировали хозяйки, мужчины издевались и насиловали, да и старики не давали спуску — не палка, с помощью которой можно было лишь покалечить и в конечном счете лишиться сотрудника, а болезненный, но не очень опасный для здоровья резиновый шланг был основным орудием «воспитания».

Однако по мере приближения фронта союзников полицейские преображались. Например, охрана позволила мне ходить из женской зоны лагеря от матери в мужскую зону к отцу.

С одним из охранников, который дежурил в мужской зоне, у нас даже выработался своеобразный ритуал. Когда я подходил к воротам мужской зоны, он делал суровый вид, поправлял автомат на плече и грозно командовал: «Кинд, хальт! Вохин зи геен?» («Мальчик, стой! Куда ты идешь?»).

Я должен был отвечать ему непременно по-немецки: «Их нее цу май фатер» («Я иду к своему отцу»). После еще нескольких вопросов он брал под козырек и говорил: «Форверст» («Проходи»).

Барак.jpeg
Барак. (wikipedia.org)

Когда в город вошли американские войска, а с ними группа наших офицеров и солдат, был создан репатриационный пункт и началась госпроверка. Некоторых наших граждан задерживали для дополнительной проверки, и я помню, как соседи по нарам удивлялись: за что ж это, что он сделал такого, что его не пускают домой? А тех, кто успешно проходил формальности, отправляли восвояси. Возвращались тем же путем в тех же пульмановских вагонах, только двери вагонов были открыты и можно было любоваться природой.

Мы уезжали одними из последних, так как отца взяли на работу в репатриационный пункт в качестве писаря — у него был прекрасный каллиграфический почерк, он оформлял документы, поскольку пишущих машинок с русским шрифтом не хватало. Кроме того, американские офицеры всячески пытались задержать отца. Пугали, что всю семью отправят в Сибирь. Предлагали уехать в Америку: «Вы же всей семьей, вам нечего терять». Но отец остался непреклонен: «Пусть Сибирь, но Россия», поэтому мы уехали последним эшелоном в начале сентября 1945-го.

Там же в репатриационном пункте, когда мне позволяли приходить к отцу, мы познакомились, а затем подружились с американским офицером, который хорошо говорил по-русски. Очевидно, это был наследник русских эмигрантов еще первой революционной или даже предреволюционной волны. Однажды он спросил: хочу ли я посмотреть на свой дом в бинокль? Через несколько дней, которые мне показались вечностью, он принес с собой полевой бинокль и сказал, что сейчас я увижу свой дом. Мне тогда показалось, что бинокль был громадный, чуть ли не больше моей головы, и я был уверен, что с его помощью обязательно увижу свой дом. Американский друг пришел в ясную погоду, перед закатом солнца. Он навел бинокль на восток, отрегулировал для моего зрения. Наконец он говорит: «Вон там, на горизонте, видишь высокую церковь, за ней твой дом». Видимость была прекрасная, и вправду на далеком горизонте виднелся высокий шпиль немецкой кирхи с крестами, который до сих пор стоит в моих глазах, и мне кажется, что я бы смог узнать его и сейчас. Я был счастлив, так как надеялся скорей попасть домой.

Эшелон.png
Эшелон. (wikipedia.org)

Однажды мой друг сказал, что дня два-три он не сможет приходить. Я обиделся, а он, чтобы успокоить меня, сказал, что он с друзьями идет на охоту и принесет мне зайца. Дня два я мучился и ждал его. Наконец он пришел и сказал, что ему не удалось ни подстрелить, ни поймать зайца. Я был жутко расстроен и обижен на него, а он, чтобы оправдаться, сказал, что скоро я сам смогу ходить на охоту. И действительно, на следующий день принес мне в подарок духовое ружье и научил им пользоваться.

Забегая вперед, скажу, что это ружье по пути домой конфисковали наши пограничники, так что домой я вернулся без трофеев.

И вот мы опять в вагонах «40 человек, 8 лошадей» возвращаемся на Родину. Наш эшелон, естественно, пропускал вперед военные эшелоны, но все-таки мы постепенно продвигались к России. Запомнился случай, когда где-то в Польше эшелон остановился на полустанке на берегу безымянной речушки и долго стоял. Все бросились к реке умыться, привести себя в порядок. Некоторые мужчины за это время даже успели поймать несколько раков. Естественно, мне, как самому маленькому в эшелоне, преподнесли крупного рака. До этого я никогда не видел раков, и мне они казались такими страшилищами, что я просил маму не отпускать меня от себя.

Граница России. Еще одна проверка. Вдруг солдаты нападают на маму: «Ишь ты, шлюха, прижила в Германии немчика и с ним теперь едешь в Россию. Возвращайся назад». Хорошо, что женщины дружно напали на него и говорят: «Да посмотрите же, какой он немчик, когда ему уже шесть лет, следовательно, родился он еще до войны и в России».

Приехали домой. Отец стал работать бухгалтером в колхозе, туда же пошла и мама. От ее родной Днепровской мануфактуры не осталось даже стен, одни ямы и фундаменты станков.

Времена были такие, что возвратившиеся из немецких лагерей люди старались пореже вспоминать о своей жизни там — и так считалось, что у них в биографии пятно. Поэтому мама так никогда и не рассказала мне, что же было в те страшные годы, которые услужливая память спрятала куда-то на задворки сознания. Может быть, оно и к лучшему…



Сборник: Антониу Салазар

Премьер-министру Португалии удалось победить экономический кризис в стране. Режим Антониу ди Салазара обычно относят к фашистским. Идеология «Нового государства» включала элементы национализма.

Рекомендовано вам

Лучшие материалы