С. БУНТМАН: Добрый вечер! Сегодня мы продолжаем наши судебные заседания. Алексей Кузнецов.
А. КУЗНЕЦОВ: Добрый вечер!
С. БУНТМАН: Сергей Бунтман, все мы тут, вы там, в чате тоже кто, кто-то есть. Посмотрю, юмор ли это у Egor’а Egor’а: «Давно пора его осудить».
А. КУЗНЕЦОВ: Нет, Egor Egor, по меньшей мере в том ключе, в котором я понимаю, прав, потому что, действительно, в общем, есть что-то постыдное в том, что только на втором десятке лет существования нашей передачи…
С. БУНТМАН: Да-да-да. Да. Нет, ну он иронизирует, я надеюсь, я смеюсь.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно, конечно. Что мы добрались до этого знаменитого и очень важного в определённом смысле, такого процесса-вехи, да.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: В истории советского государства, и сегодня я постараюсь этот тезис поотстаивать, суд над тунеядцем Иосифом Бродским… И вот мне кажется, что как раз здесь такое традиционное, доставшееся нам от предыдущего формата название «Не так» — оно подходит, потому что с этим судом не так многое не только в том смысле, что свинство было судить Бродского (это само собой, это как бы, это не вызывает ни малейших сомнений), но вообще непонятно даже с точки зрения логики самой советской власти. Некоторые вещи, как мне кажется, по-прежнему остаются предметом дискуссий. И вот… ну, я не буду сегодня рассказывать подробности биографии Иосифа Александровича, иначе мы с судом не уложимся, там про суд есть много чего сказать, да.
С. БУНТМАН: Нет, ну только, только непосредственно, наверное, и касающееся, да-да-да.
А. КУЗНЕЦОВ: То, что имеет отношение к делу, да, и стихов сегодня будет немного. Я очень люблю поэзию Бродского, я бы с удовольствием почитал, например, «Балладу о маленьком буксире», но прочитаю два стихотворения, которые имеют непосредственное, как мне кажется, отношение к судебному процессу, два небольших, и главный вопрос, вопрос в той формулировке, в которой его сформулировала адвокат Бродского на этом процессе… сформулирует значительно позже, уже в конце восьмидесятых годов, когда группа кинематографистов снимала документальный фильм (очень рекомендую его посмотреть), документальный фильм «Суд над Иосифом Бродским»… или «Процесс Иосифа Бродского», сейчас вылетела из головы точная формулировка, 1991 год выхода на экран.
И вот там его адвокат говорит — почему он? Почему именно в это время? Почему шестьдесят четвёртый год, почему не раньше, скажем, в шестьдесят первом, когда выходит постановление об усилении, значит, мер по борьбе с тунеядством, да? Вот на эти вопросы есть много разных ответов. Они не сказать чтобы совсем вот принципиально разные, но достаточно существенное отличие в нюансах. Вот смотрите. Судя по всему, интерес органов к Бродскому начинается в 1960 году.
С. БУНТМАН: Так.
А. КУЗНЕЦОВ: Что такое случилось? 14 февраля (как прям вот чувствовали, да, про День влюблённых), 14 февраля 1960 года состоялось первое крупное публичное выступление девятнадцатилетнего Бродского на так называемом турнире поэтов. Там были замечательные молодые тогда ещё поэты: был Кушнер, был Глеб Горбовский, был Виктор Соснора. В ленинградском Дворце культуры имени Горького. И вот он читает стихотворение, которое… чтение которого вызвало определённый общественный скандал, скажем так, и я думаю, что (вот сейчас я его, насколько мне бог таланта отмерил, прочитаю), что вот это стихотворение, оно вот очень характерно для той поэзии, к которой у советской власти появились претензии. Называется оно «Еврейское кладбище».
Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.
Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
оставаясь идеалистами.
Может, видели больше.
А, возможно, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зёрна.
И навек засыпали.
А потом — их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от голода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
В виде распада материи.
Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырёх километрах от кольца трамвая.
Что в этом стихотворении антисоветского? Ничего.
С. БУНТМАН: Ничего.
А. КУЗНЕЦОВ: Ничего. Но оно вызывающе несоветское. Оно несоветское по теме, потому что на цветущей розе пролетарского интернационализма еврейский народ, как известно, был шипом, причём чуть ли не самым таким вот, шипастым. Оно мрачное, да, пессимистические настроения, не свойственные молодёжной советской поэзии. Она должна глядеть с оптимизмом в будущее, а не с вот этим совершенно таким вот кладбищенским взглядом в прошлое. Какие-то намёки: чего это кладбище в четырёх километрах от ближайшей остановки общественного транспорта, да? Не могли, что ли, подтянуть трамвай поближе? Ну что, к еврейскому кладбищу мы ещё трамвай тянуть будем? Нам к заводам трамваи тянуть. И вот это ломание ритма, совершенно очевидно нарочное.
С. БУНТМАН: Нет, и по форме это, это верлибр, это свободный стих, который не приветствовался тогда и на который с опаской смотрят чуть ли не до сих пор.
А. КУЗНЕЦОВ: При этом надо сказать, что за отдельные вот из этих обвинений, которые я сейчас за советскую власть сформулировал, в принципе, другим товарищам, скажем, не доставалось! Уж как с формой экспериментировал Андрей Вознесенский! Нет, ему, конечно, доставалось, его поругивали, известно, как Никита Сергеевич там, так сказать, по его поводу, прямо скажем, высказывался, — но всё-таки в суд не тягали. Насчёт того, что не сеяли хлеба — давайте вспомним стихотворение Слуцкого, «Евреи хлеба не сеют», да? Но Слуцкого поди тронь! Майор, фронтовик, боец, кроме того — один из руководителей советской писательской организации, человек безупречных коммунистических убеждений, старый член партии, да? Не подлезешь, что называется.
Бродский оказался фигурой в этом смысле значительно более уязвимой. Дальше будут его знакомства с различными людьми, которые будут периодически проходить про кагэбэшной линии, чего-то получать. Кто-то там, так сказать, по диссидентским статьям, кто-то не по диссидентским, как Алек Гинзбург, например, который загремел, ну понятно — за альманах, за альманах «Синтаксис», три номера которого вышло, четвёртый готовился. Значит, Александра Гинзбурга загребли, но Гинзбурга решили пустить всё-таки по уголовной статье: где-то там на следствии выяснилось, что он в своё время в вечерней школе сдал экзамен за товарища, и ему впаяли максимум, что по статье «подделка документов», — вот два года. Вот ему, значит, это первый его лагерный срок, да? Но сам Бродский ничего не подписывал, валютой не приторговывал, с иностранцами не встречался, — вот он всё время ходит по краю, но не переступая за этот самый край. Чего к нему прицепились? Ведь формально постановление 1961 года… Давайте вспомним, что советской власти вообще свойственна кампанейщина.
С. БУНТМАН: Да. Борьба с тунеядством
А. КУЗНЕЦОВ: Но вот в хрущёвское время кампании как-то просто вот… у меня такое ощущение, что ни одного года без какой-нибудь кампании не обходилось. С пьянством не первый раз принимались усиленно бороться, тунеядцы, значит, туда же, а какая была антирелигиозная кампания — мы делали про это передачу, да? По борьбе со спекуляцией — каждый раз в ходе этих кампаний увеличивались наказания, значит, требовалось от правоохранительных органов побольше народу привлекать, и так далее, и так далее. Но опять-таки, постановление 1961 года, я сейчас процитирую из него отрывочек… Именно, именно вот по этому постановлению, а не по уголовному или административному кодексу Бродского и судили. Вообще поразительная вещь, но суд над Бродским формально не уголовный, дело административное, да? Вот, значит, указ от 4 мая 1961 года «Об усилении борьбы с лицами <…>, уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни». Вот две составляющие: уклоняются от общественно-полезного труда и ведут антиобщественный образ жизни.
«Наша страна под руководством коммунистической партии вступила в период развёрнутого строительства коммунизма. Советские люди с воодушевлением трудятся на предприятиях, стройках, в колхозах…» — понятно. «Однако в городе и деревне есть ещё отдельные лица, которые, являясь трудоспособными, упорно не желают честно трудиться и ведут антиобщественный, паразитический образ жизни. В колхозах такого рода лица, пользуясь льготами, установленными для колхозников, уклоняются от честного труда, подрывая дисциплину, тем самым наносят ущерб артельному хозяйству. Такое паразитическое существование этих лиц, как правило, сопровождается пьянством, моральным разложением, нарушением правил социалистического общежития, отрицательно влияющими на других неустойчивых членов общества. Лица, уклоняющиеся от общественно полезного труда и ведущие антиобщественный паразитический образ жизни, проживающие в г. Москве, Московской области и г. Ленинграде, подвергаются по постановлению районного (городского) народного суда, выселению в специально отведённые местности на срок от двух до пяти лет с привлечением к труду по месту поселения».
Вот эта особенность: для всех остальных регионов привлечение к общественно полезному труду в границах региона, и только москвичи, Московская область и Ленинград — куда угодно, в места отдалённые. Бродский ленинградец, понятно, значит, он подпадает под это. Против кого это постановление на самом деле, видимо, изначально замышлялось? Против действительных тунеядцев, то есть тех, кто откровенно не работает, по крайней мере, не работает в том смысле, в котором понималась советской властью работа, да? Кто пьянствует, там, тянет деньги у жены или взрослых детей, то есть вот, действительно, паразитический образ жизни. Но кроме этого, это постановление, судя по, по тому, как оно применялось, было такой довольно универсальной отмычкой для дел людей, которых надо было привлечь, но для этого не существовало правовой базы, да? Не было нормы.
С. БУНТМАН: Ну, например, кого, а кого?
А. КУЗНЕЦОВ: А вот, пожалуйста. Как ни странно, в советском уголовном кодексе не было статьи — и в административном, кстати, — предусматривающей ответственность за занятие проституцией. За вовлечение несовершеннолетних в такие занятия было, а за собственно… если взрослый человек занимался, да, — не было. Почему? Ну, потому что это явление настолько не присуще нашему обществу, что как может…
С. БУНТМАН: Его вообще нет…
А. КУЗНЕЦОВ: Как может быть статья-то! Да, так сказать, явление-то… А поскольку явление, собака такая, было, тем не менее, причём в довольно широком диапазоне (от привокзальной, там, проституции за стакан бормотухи до валютной, как известно, так сказать, талантливо изображённой в фильме «Интердевочка» ну и в, там, повести Кунина), то бороться надо было. И вот тогда этих — ну, преимущественно дам, — пытались подловить на том, что они нигде не оформлены. Дамы, кстати — большинство, — не будь дуры, довольно быстро эту нехитрую игру поняли, и поэтому какими-то техничками, где-то какими-то там лаборантками, какими-то там секретарями кафедры и ещё какая-то ерунда, там, на 60 рублей месячной зарплаты, но со справкой с работы: вот, трудоустроена, да, находится, так сказать, вместе со всем советским народом, в унисон строит всё, что положено. И, наконец, к середине шестидесятых годов эту статью пытаются начать применять к диссидентам. Диссидентское движение по сути только формируется в таком вот классическом своём варианте, и пробуют разные уголовные, квазиуголовные такие вот составы. Давайте вспомним знаменитое: «Обменяли хулигана на Луиса Корвалана».
С. БУНТМАН: Ну так, да, Буковский.
А. КУЗНЕЦОВ: Так Буковский — хулиганство, 206-я, часть вторая, да, злостное хулиганство. Инсценированная, соответственно, драка — и вот вам пожалуйста, хулиган, никакой политики. Вот похоже, что дело Бродского — это такой пробный шар, это такой вот эксперимент: а ну как оно, собственно говоря, зайдёт. При этом с чисто юридической точки зрения обвинение более чем сомнительное — я очень мягко сказал. Потому что тунеядство предполагает длительный период, скажем так, воздержания от трудовой деятельности. В случае же с Иосифом Бродским — он об этом открыто будет говорить на суде, — ему можно было бы вменить другой грех (именно грех, не статью): то, что в Советском Союзе ещё с довоенных времён называлось «летун». Это когда человек подолгу нигде не работает, да? Помнишь, у Ильфа и Петрова про одного эпизодического персонажа: вы летун, инженер такой-то, вы, так сказать, разрушаете производство…
С. БУНТМАН: Ну да, да, да.
А. КУЗНЕЦОВ: А он бежит с криком: «Только судом, только судом!» Да? Вот эти самые летуны, которые устроятся на работу, поработают пару месяцев и, так сказать, уходят в поисках лучшей жизни, — это осуждалось. Журнал «Крокодил» регулярно это всё изображал в картинках, сатирики с эстрады это всё, естественно, пропесочивали. Но статьи нет даже приблизительно. Советский человек, за исключением периода предвоенного, военного и послевоенного (с 1940 года, там, по сорок, не помню, седьмой, по-моему, когда был запрещён переход с работы на работу без разрешения администрации), в остальное время советский человек волен увольняться, когда он считает нужным, и здесь никакие количественные, так сказать, пределы не поставлены, да? Хошь работай по месяцу, только работай. Главное, чтоб перерывы между работами были не больше трёх месяцев. Вот если больше, тебя уже участковый должен предупредить или какая-то другая, там, общественная фигура, например.
Дальше у тебя отбирается письменное предупреждение, и дальше, в принципе, можно заниматься вот этим самым. У Бродского, строго говоря, таких перерывов не было, потому что… Да, по трудовой книжке были — трудовая книжка, кстати, у него к этому 23-летнему возрасту была довольно богато исписана, но он много менял мест работы, искал себя, видимо. У него не было среднего образования законченного. С его средним образованием, кстати говоря, тоже не до конца мне, по крайней мере, понятно, потому что сам Иосиф Александрович утверждал, что он закончил в конце концов вечернюю школу, или школу рабочей молодёжи, точнее. Но вот в приговоре суда написано: «Образование незаконченное среднее». То есть, похоже, документов у него всё-таки… Или суд настолько небрежно отнёсся ко всему, что, так сказать, как-то имело отношение. Не знаю, мне трудно сказать. Этот суд был очень небрежен, подчёркнуто небрежен, так что всякое могло быть. Но дело в том, что ведь не всё же заносится в трудовую книжку, даже в советское время были люди, которые работали на договорах.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Договор в трудовую книжку никто не вписывает.
С. БУНТМАН: Да, я это знаю.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну вот видишь как, ты бы мог выступить свидетелем на этом процессе.
С. БУНТМАН: Поздно, поздно было.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот. Договор в трудовую книжку не вписывается, но сам по себе договор является доказательством того, что человек состоит в трудовых отношениях, да, вот он получает какие-то вполне законные, там, деньги в оплату этого труда, и прочее, и прочее. Так что именно то, что Бродский был доказанным, пусть даже в формулировках советской власти, тунеядцем, — это более чем спорный вопрос. Вот что же такого, что на нём, что называется, свет клином сошёлся? Почему потребовалось заметно притягивать за уши? Да, мы знаем много в хрущёвское и первое послехрущёвское время периоды, где сильно притянуто за уши. Но мы знаем, что в таких делах, скажем, бывал личный гнев Никиты Сергеевича: дело фарцовщиков (Рокотов, Файбишенко, Яковлев), дело Нейланда. Там лично Хрущёв стучал кулаком, требовал переступить через закон, значит, высшую меру там, где её не было, казнить несовершеннолетнего, хотя это прямо запрещалось советским законом. И так далее, и так далее, да? Шли навстречу дорогому Никите Сергеичу, коленкой, значит, в закон упирались, выгибали, — как-то получалось.
В данном случае вот такого высокого поручения совершенно точно не было, максимум административного контроля (который предполагается — не доказан, предполагается из общих соображений) — это первый секретарь, тогдашний первый секретарь Ленинградского обкома партии, легендарный Василий Сергеевич Толстиков. Совершенный зоологический антисемит. Я хорошо помню, как Александр Моисеевич Городницкий рассказывал (я слышал и на одном из его концертов, и в книжке его воспоминаний читал) о том, как какой-то концерт планировался авторской песни в шестидесятые годы в Ленинграде. А потом сказали: ребят, отбой. Из Смольного пришло указание: пока я здесь первый секретарь, люди с такими фамилиями в Ленинграде выступать не будут.
С. БУНТМАН: Ну там как-то по наследству потом это передавалось, потому что Романов ещё тот же был, тоже был.
А. КУЗНЕЦОВ: А там перед Толстиковым тоже персонажи, я хочу сказать.
С. БУНТМАН: Тоже здорово?
А. КУЗНЕЦОВ: Да! Притом я не думаю, что это генетика. Я думаю, что Ленинград, Ленинграду всё время помнили, как это ни странно, но вот эти двадцатые годы, когда Ленинград какое-то время оставался, по сути, единственным городом оппозиции троцкистско-зиновьевской.
С. БУНТМАН: Ну, Зиновьев, да?
А. КУЗНЕЦОВ: Зиновьев, конечно! И демонстрация двадцать седьмого года, да? Единственная, где более или менее получилась оппозиционная же, в Ленинграде. Вот эта вот некоторая такая особая вольность ленинградская — я думаю, что это учитывали при кадровых назначениях. И вот про Толстикова ещё можно предположить, что он там по этому поводу устно высказался. А что Москва не имеет отношения в этом случае — это более или менее очевидно по той реакции, которая в Москве будет иметь место, я надеюсь успеть о ней рассказать, когда начнёт общественность биться за пересмотр этого дела, начнёт апеллировать к Генпрокуратуре, к отделу административных органов ЦК. В Москве явное совершенно недоумение: господи, что там у вас происходит-то? Что, вот такая фигня?! Ну, сейчас мы до этого дойдём. Вот, и в конечном итоге… Да, я так увлёкся, что совершенно забыл попросить Андрея показать нам фотографии. Андрей, давайте мы какой-нибудь видеоряд обновим. Ну, во-первых, у нас есть заглавный такой вот плакат: «Советский суд — суд народа».
С. БУНТМАН: Да!
А. КУЗНЕЦОВ: Дело в том, что, к сожалению, то ли совсем не осталось, то ли я просто не нашёл фотографий судьи и народных заседателей. Фото с процесса будут, плохонького качества, но будут. Но вот именно вот эта тройка — нет. Поэтому, так сказать, их место занимают…
С. БУНТМАН: Ну нет, ну хорошо, ну красота ведь. Кстати скажу, что вот Олеся нам написала здесь. Она про себя сказала то же самое, что и я, когда ты задал вопрос, что в стихотворении было антисоветского. Она ответила — всё (сама себе). Там действительно всё. Вот всё.
А. КУЗНЕЦОВ: Дело в том, что советская власть как обиженная женщина: она путала, смешивала два всё-таки совершенно разных понятия, да? «Антисоветское» и «несоветское».
С. БУНТМАН: Ну, кто не с нами, тот против нас.
А. КУЗНЕЦОВ: Так вот некоторые люди путают понятия «нелюбовь» (слитно), и «не любовь» (отдельно).
С. БУНТМАН: Зато, зато! Прости меня, раз уж сказали. Зато очень страшное было слово «аполитичный».
А. КУЗНЕЦОВ: «Кавказская пленница»: «Аполитично рассуждаешь».
С. БУНТМАН: То есть это не «вне политики», а «носит аполитичный характер». Вот всегда это, значит, характер не нашей политики. Вот тут было наоборот, правда.
А. КУЗНЕЦОВ: Про формулировочки ближе к концу передачи я поделюсь парой находок. Андрей, дайте, пожалуйста, следующую фотографию, довольно известную. Эту фотографию сделал отец Иосифа, профессиональный фотограф Александр Бродский, который фотокорреспондентом прошёл войну, а потом, по сути, воспитал целую школу питерских фотографов профессиональных, фотографов-корреспондентов. Вот он снял сына на балконе дома. Это знаменитый дом Мурузи, где у них было, как Иосиф писал, полторы комнаты. Вот эта фотография где-то за год до суда, это 1963 год.
С. БУНТМАН: Это с видом на Преображенский всей гвардии собор? «Окололитературный трутень»
А. КУЗНЕЦОВ: Да. Да-да-да-да. Потому что это угол улицы Пестеля и, соответственно, Литейного проспекта. Следующая фотография — это анкета, заполненная на Бродского при поступлении на завод «Арсенал», где он был сначала учеником фрезеровщика, потом через несколько месяцев стал фрезеровщиком. Вот это его трудовая биография. Ну и вот мы догоняем наше повествование. Четвёртая картинка, знаменитая статья. Название, заголовок хлёсткий, пошёл потом в народ, наряду с некоторыми формулировками типа «литературный власовец». «Окололитературный трутень». Газета «Вечерний Ленинград», 1963 год. Дайте, пожалуйста, Андрей следующую сразу врезочку. Это концовка этой же самой статьи. И там приводятся фамилии авторов: Ионин, Лернер и Медведев. Мы сейчас, наверное, должны прерваться
С. БУНТМАН: Да, прервёмся, а потом продолжим.
Реклама
А. КУЗНЕЦОВ: Да, Андрей, верните, пожалуйста, последнюю картиночку. Вот этот вот хвост этой самой статьи «Окололитературный трутень». Я красной чертой подчеркнул строки, которые здесь есть. Но прочитаю всё. Значит, в чём обвиняют Бродского-то, кусочек небольшой из этой статьи. «"Мы — пыль мироздания», — авторитетно заявляет он в стихотворении «Самоанализ в августе». В другом, посвящённом Нонне С." - Нонне Слепаковой, замечательному ленинградскому поэту, — «он пишет: «Настройте, Нонна, и меня на этот лад, чтоб жить и лгать, плести о жизни сказки». И наконец ещё одно заявление: «Люблю я родину чужую». Как видите, этот пигмей, самоуверенно карабкающийся на Парнас, не так уж безобиден. Признавшись, что он «любит родину чужую»…». Ну и дальше можете себе представить.
С. БУНТМАН: Да, это знаменитая была статейка.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, Ионин и Медведев — это штатные сотрудники «Вечернего Ленинграда». Настоящая фамилия Медведева — Берман. Ну, неважно, журналист имеет право на псевдоним. Они потом будут утверждать, что, вот, их только для того, чтобы привести это всё к литературной норме, сделать материал, а настоящим автором материала был Лернер. Похоже, что так оно и есть. Похоже, что они действительно, их газета пристегнула, для того чтобы вместо потока сознания Лернера получилось что-то похожее на статью-памфлет. Но всё-таки давайте разберёмся с методами. Откуда берётся: «Люблю я родину чужую»? Дело в том, что ежели вы начнёте гуглить творчество Иосифа Бродского с этой фразы, вы не найдёте ничего такого, да? У него нет такой строчки. Оказывается, цитата получена методом сложения.
С. БУНТМАН: О!
А. КУЗНЕЦОВ: В связи с этим байка. На дворе 1991 год, и мы с моим первым в жизни классом, которым я классно руководил, 8-й математический класс — мы ставим «Маленькие трагедии». Они выучили текст добросовестно. Но это же математики, да? Им скучно просто знать текст. Они начали с ним играть. И игра заключалась в том, что они брали одну строчку из одной маленькой трагедии, присобачивали к ней строчку из другой маленькой трагедии, получались совершенно уморительные двустишья. Например, мне до сих пор помнится, как мальчик, игравший Моцарта, слепил такое: «Ненавижу волос шотландских этих желтизну / И верность уху». Понятно, первый из «Пира во время чумы»…
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: …второй из первого монолога Сальери, получился замечательный, очень вкусный абсурд, да? Так вот здесь этот же метод использован для того, чтобы тяжкое обвинение на человека возвести. А у Бродского есть небольшое стихотворение, которое называется по первой строчке.
Люби проездом родину друзей.
На станциях батоны покупая,
о прожитом бездумно пожалей,
к вагонному окошку прилипая.
Всё тот же вальс в провинции звучит,
летит, летит в белесые колонны,
весна друзей по-прежнему молчит,
блондинкам улыбаясь благосклонно.
Отходят поезда от городов,
приходит моментальное забвенье,
десятилетья искренних трудов,
но вечного, увы, неоткровенья.
Да что там жизнь! Под перестук колес
взбредёт на ум печальная догадка,
что новый недоверчивый вопрос
когда-нибудь их вызовет обратно.
Так, поезжай. Куда? Куда-нибудь,
скажи себе: с несчастьями дружу я.
Гляди в окно и о себе забудь.
Жалей проездом родину чужую.
Взяв первую и последнюю строчку, выкинув ненужное…
С. БУНТМАН: Инсинуация, а?
А. КУЗНЕЦОВ: …слепляется «люблю я… родину чужую». Это не просто безграмотность, это не просто злоба.
С. БУНТМАН: Это намерение, мне кажется.
А. КУЗНЕЦОВ: Это абсолютно, высоко, так сказать, высокого градуса подлость. Авторы статьи, в том числе и два штатных сотрудника, которые, будучи всё-таки грамотными людьми, должны сверять цитаты, даже если они просто придают форму литературную. Они абсолютно безобидное, совершенно лирическое стихотворение, к которому можно предъявить только одно обвинение: ну, опять мрачно, Иосиф Александрович, ну что вам стройку не воспеть какую-нибудь, плавку какую-нибудь металлическую?
С. БУНТМАН: Ну да, как-то грустно это всё.
А. КУЗНЕЦОВ: А так — всё. Они из этого делают обвинение в непатриотизме. Ну я уж и не говорю, что в этой статье дважды цитируются не Бродского стихи, что там вообще с фактчекингом плохо. Для того чтобы создать образ повыпуклее, образ тунеядца, великовозрастного балбеса, здорового мужика, который непонятно на что живёт, Бродскому накинули три годика. Он назван 26-летним, а ему 23. В общем, одним словом, появляется…
С. БУНТМАН: Ну, а что ж тех двух молодцов-то присоединили к Лернеру, к его изысканиям? Для чего их присоединили? Чтобы запятые на местах стояли?
А. КУЗНЕЦОВ: Я думаю, что запятые на местах, общая композиция. Потому что Лернер, вот кто посмотрит фильм 1991 года документальный — там полфильма Лернер. Покажите нам Андрей, пожалуйста, следующее фото. Это единственное, что я смог сделать. Это экранка из этого фильма. Лернеру здесь значительно больше лет, он почти на четверть века старше. Другой фотографии я не нашёл. Там вы его услышите, причём в такой, очень живой динамике. Это, конечно, поток злобного сознания. И он просто не в состоянии был бы превратить это в какое-то подобие газетной статьи. А вот он на самом деле душа этого самого процесса. Отчасти и мозг, кстати говоря, тоже.
Что об этом человеке известно. Сначала я приведу свидетельство Евгения Рейна, который был знаком с ним лично, причём при не самых приятных обстоятельствах. «Чуть ниже среднего роста, слегка полноватый, с гладко зализанной темноволосой головой… Всегда в одном и том же недешёвом костюме, в светлой сорочке со скромным галстуком. Я познакомился с ним в 1953 году, когда поступил в Ленинградский технологический институт. В этом институте у него была немалая должность освобождённого секретаря профкома. На втором курсе я стал старостой поэтического кружка института. Ему начальство института поручило курировать этот кружок». Кстати, совершенно не факт, вполне возможно, что Яков Михайлович лично проявлял инициативу, — он любил проявить такого рода инициативу. Это я от себя.
С. БУНТМАН: Угу.
А. КУЗНЕЦОВ: Продолжает Евгений Рейн: «Изредка мне приходилось встречаться и говорить с ним. Его звали Яков Михайлович Лернер. На пиджаке его всегда красовалось несколько орденских колодок». Потом выяснится, что это награды не его (опять же, от себя). «Он охотно рассказывал о своих военных подвигах. Как он прокладывал «дорогу жизни» по Ладожскому озеру во время блокады, как вылавливал немецких диверсантов, как к его советам прибегали маршалы Жуков, Говоров, Рокоссовский. Говорилось всё это буднично, без нажима. Дескать, это всё было, было… Маршалы и генералы могут подтвердить». Говорят, что у Лернера где-то то ли дома, то ли на работе висела фотография Жукова с надписью «Дорогому Яше», там, чуть ли не «от Жоры». Потом, когда Лернера будут судить (а его дважды будут судить за абсолютно уголовные преступления: мошенничество, 147-я), то выяснится, что да, он был на войне. Как на войне — он в какой-то тыловой части служил на хозяйственной работе, никакого отношения не имел ни к диверсантам, ни к Дороге жизни, ни к чему. Из боевых, точнее, из наград, у него была, по-моему, медаль, ну, «За победу над Германией» и, по-моему, «За оборону Ленинграда», потому что он где-то в Ленинграде, вот. Всё.
С. БУНТМАН: Угу.
А. КУЗНЕЦОВ: Всё остальное — это, так сказать, он решил восполнить несправедливость. И вот этот человек, будучи уже немолодым и работая в середине 1960-х завхозом в институте Гипрошахт… Да, а Рейну и нескольким другим впоследствии известным поэтам он решил устроить общественный процесс. Когда в Венгрии выяснилось, что многое в событиях Венгерского восстания началось с поэтического кружка имени Шандора Петёфи, да, тут же Лернер решил свой институтский кружок тоже разоблачить. Ну и, в общем, ребята с большим трудом отъехали от серьёзных неприятностей, отделавшись, ну, тоже неприятностями, которые я не могу назвать несерьёзными: ну, там кто-то из института вынужден был уйти — но хотя бы не поехали на север, что называется. Вот такой вот человек. Так вот, в середине шестидесятых, на волне вот этого поднятого Хрущёвым движения народных дружин и комсомольских оперативных отрядов, он — активнейший руководитель дружины Дзержинского района Ленинграда. У него есть своя десятка, с которой он ловит фарцовщиков, значит, разоблачает там всех направо и налево. Потом выяснится, что часть конфискованного у фарцовщиков не оказывалась потом на складе вещдоков, — это всё на уголовных процессах над Лернером в семидесятые годы, всё это прозвучит, да? Но на самом деле, конечно, вот совершенно очевидно, и вы это поймёте, если посмотрите документальный фильм: этот человек упивался властью.
Этот человек упивался властью, и плюс у него ещё была одна любопытная черта: стопроцентный еврей, он был в очень сложных взаимоотношениях со своим еврейством. Такое бывает, и надо сказать, что иногда это действительно серьёзная личная драма очень сложного человека, как это было, например, в случае с Борисом Леонидовичем Пастернаком. Но в случае с Лернером подозревать пастернаковские мотивы нет абсолютно никакой нужды. Он много писал, в том числе на высочайшее (Никите Сергеевичу Хрущёву), что вот, спасибо вам, Никита Сергеевич, что в стране антисемитизма нет, но вот лично меня, например, евреи травят за то, что у меня жена русская. Ему неловко было быть евреем, ему это мешало. Мешало… ну, мешает же это, да, сами понимаете. Вот. Насколько он эффективнее боролся бы за коммунизм, если бы у него была фамилия Иванов, да? А тут вот чё-то… И вот этот Лернер буквально титаническую проделает работу, причём с потрясающей энергией. Он поедет в Москву в издательство к Косолапову, знаменитому редактору, значит, «Литературной газеты» перед Твардовским. Тот заведовал, значит, издательством «Художественная литература». Вынудит того расторгнуть договор с Бродским на переводы. Он придёт в писательскую организацию заручиться поддержкой её фактического руководителя Сергея Прокофьева. Сейчас мало кто… Прошу прощения, Сергея — оговорочка по Фрейду. Александра Прокофьева, Александра Андреевича.
С. БУНТМАН: Прокофьева, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. Дайте нам, пожалуйста, Андрей, значит, портрэт человека со звездой Героя соцтруда. Там у него ещё и Сталинская премия, и Ленинская премия. Одарённый был поэт, я вам прочитаю, пожалуй, самое известное его стихотворение, его чаще всего цитируют.
Люблю берёзку русскую,
То светлую, то грустную,
В белёном сарафанчике,
С платочками в карманчиках.
С красивыми застёжками.
С зелёными серёжками.
Люблю её нарядную,
Родную, ненаглядную,
То ясную, кипучую,
То грустную, плакучую.
Люблю берёзку русскую,
Она всегда с подружками
Весною хороводится,
Целуется, как водится,
Идёт, где не горожено,
Поёт, где не положено,
Под ветром долу клонится
И гнётся, но не ломится!
Я прочитал эти стихи не для того, чтобы поржать над поэтом Прокофьевым. Вот как надо!
С. БУНТМАН: А, ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот, не Бродский с его «Еврейским кладбищем» и это, так сказать, «Люблю я родину чужую», если коротко. А вот так вот надо, вот так. Это и звезда Героя соцтруда, и Сталинская, и Ленинская — вот, вот, вот так. В общем, в результате именно Лернер, похоже, добился того, что это будет суд. Он добился, что Ленинградская писательская организация поддержала обращение передать дело в суд. Казалось бы, какое дело Ленинградской писательской организации? Но ведь этого, прости господи, еврея (это я сейчас про Бродского), его ж не ухватить было, он же, падла, круглый. Смотри, ежели б было за что зацепиться, возможно, что советская власть в своей гуманности применила бы другие меры. Могли бы выгнать из института — но он, скотина такая, в институте не учится. Могли бы выгнать из комсомола…
С. БУНТМАН: А он не состоит.
А. КУЗНЕЦОВ: А он не состоит, страшно сказать. Могли бы выгнать из профсоюза, а он не… Его выгнать неоткуда! Да. В Союзе писателей он тоже не состоит. Ну, на это плюнули, поэтому обратились в писательскую организацию. Она, ничтоже сумняшеся, что это не её член, рекомендовала. Писатели по нашему ведомству? По нашему. Соответственно, значит, дело в суд. И дальше — дальше прокуратура Дзержинского района. Потом прокурор будет — в фильме он тоже говорит, — прокурор будет, вроде как, ну не то чтобы раскаиваться, но вроде как не очень одобрять свой поступок. Про Лернера плохие слова будет говорить. Но, тем не менее, значит, прокуратура всё санкционировала. Правда, в таких процессах не положен прокурор, поэтому прокурора не было, был общественный обвинитель.
С. БУНТМАН: А! Суд
А. КУЗНЕЦОВ: А дальше два заседания с небольшим интервалом. Первое заседание было проведено собственно в суде: значит, судья Савельева и народные заседатели после короткого допроса направили Бродского на психиатрическую экспертизу. У него были проблемы этого рода медицинские, поэтому решили, так сказать, заручиться заранее справкой, и врачи дали справку, что да, есть психопатические черты личности, но, так сказать, абсолютно отвечает за себя, поэтому к ответственности может быть привлечён. Ну и дальше основное заседание суда 13 марта 1964 года, уже не в тесненьком зале суда Дзержинского района, а в зале клуба строителей на Фонтанке. Судья Савельева и двое кивал, как положено, — двое народных заседателей. Это заседатели Тяглый, рабочий, и Лебедева, пенсионерка. Общественный обвинитель… Ну вот, собственно, я зачту Льва Лосева о свидетелях в этом деле: «Литератором из шести был только присланный Союзом писателей Воеводин».
Может, кто-то помнит, в начале восьмидесятых был фильм (трёхсерийный, по-моему) «Семейное дело». Там брат директора завода отправлял своего брата-снабженца на заранее преступный сговор с директором другого завода, чтобы им что-то там вне фондов поставили. Неплохие актёры играли: там Жжёнов играл, там Светлана Немоляева играла, там Валерий Носик играл. Но фильм был, даже по невысоким меркам того времени, совершенно убийственный. Вот это по его сценарию, по его роману. «Остальные пятеро — начальник Дома обороны Смирнов, завхоз Эрмитажа Логунов, рабочий-трубоукладчик Денисов, пенсионер Николаев, преподавательница марксизма-ленинизма Ромашова — никак не являлись специалистами в области литературного труда. Все шестеро начинали свои показания с заявлений, что с Бродским лично не знакомы. Это может показаться странным: зачем настаивать на своём незнакомстве с человеком, о котором собираешься свидетельствовать. Но такой зачин напоминал уже установившуюся пятью годами ранее, во время кампании всенародного осуждения Пастернака формулу «я роман Пастернака не читал, но…»».
С. БУНТМАН: Да. Расскажу.
А. КУЗНЕЦОВ: «Видимо, логика партийных сценаристов была такая», — продолжает Лосев, — «личное знакомство может быть основой личной антипатии, а советские трудящиеся дают объективную оценку общественной личности обвиняемого. Поэтому так символически репрезентативен подбор свидетелей по социальному положению, полу и возрасту: рабочий, военный, служащий, пенсионер, два интеллигента. Среди них люди разных поколений, мужчины и женщина. Символика очевидна: всенародное, в масштабах Дзержинского района города Ленинграда, осуждение тунеядца». Судью Савельеву люди, бывшие на процессе, в том числе адвокат Зоя Николаевна Топорова… Замечательный адвокат, которая и до, и после не раз ярко проявлялась в процессах политических и околополитических. Которая ещё до войны (она была уже немолодой женщиной), она ещё до войны, молодой начинающей адвокатессой, защищая своего подзащитного несовершеннолетнего, приговорённого к расстрелу, написала письмо Сталину — и в результате расстрел отменили. Вот с таким характером женщина, значит, вот она вспоминала, что судья Савельева — это было что-то запредельное даже по её опыту, а она всяких судей видела. По ненависти, по грубости, по хамству, вот по желанию, так сказать, втоптать. Мало того, что присудить, так ещё в грязь втоптать. Были, конечно, моменты и светлые. Дайте, Андрей, пожалуйста, следующую фотографию: это камера тюрьмы, в которой Иосиф Бродский, значит, находился перед процессами, между первым и вторым процессом, а также ещё некоторое время перед отправкой в Архангельскую область.
Ну, а дальше единственный сегодня триптих. Это действительно триптих — в том смысле, что это люди, которых я полагаю почти святыми. Это три свидетеля защиты, три человека, которые, понимая, что не только возможны, но вероятны неприятности, в суде будут последовательно отстаивать то, что переводческий труд, которым занимался Бродский, писание собственных стихов, — что это труд, что к этому не могут быть применены нормы о тунеядстве, что ничего антисоветского в его стихах нет. Значит, вот эти три человека… Господи боже мой, извините, куда-то у меня ускакали… Поэтесса Наталья Грудинина — на фотографии она значительно моложе, чем она была во время процесса, фотография ещё довоенная, послевоенной не нашёл. Ефим Эткинд и Вольф Адмони. Вот они, собственно говоря, прорываясь через чудовищную дремучесть судьи, народного заседателя, — они вот тем не менее старались отстоять эту позицию. Ну, о дремучести. Судья, обращаясь к Бродскому: «Вот вы переводите кубинских поэтов, вы что, кубинский язык знаете?» Серьёзно.
С. БУНТМАН: Угу.
А. КУЗНЕЦОВ: Серьёзно.
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: Помнишь, как маршал Блюхер оправдывался, что он не может быть американским шпионом, американского языка-то он не знает.
С. БУНТМАН: Да, но он был по другому департаменту, маршал Блюхер.
А. КУЗНЕЦОВ: По другому департаменту, да.
С. БУНТМАН: Мог и не знать. После суда
А. КУЗНЕЦОВ: Да, да. «Народный суд установил: гражданин Бродский систематически не занимается общественно полезным трудом, ведёт антиобщественный паразитический образ жизни, о чём свидетельствуют следующие данные… Из материалов дела видно, что Бродский в 1959 году был приглашён в органы КГБ по вопросу участия его и его близких друзей в издании нелегального сборника «Синтаксис», что подтвердил судья… Суд установил, что в дальнейшем Бродский писал ущербные, упаднические стихи, которые с помощью своих друзей распространял среди молодёжи», — значит, — «Ленинграда. Бродский, будучи трудоспособным, упорно не занимался общественно полезным трудом, несмотря на принятые к нему меры воспитательного порядка». В общем, в результате принято решение: максимальная возможная по указу мера, на пять лет ссылка в деревню Норинская Архангельской области, где он работал в совхозе «Даниловский».
Сейчас, естественно, в Норинской дом-музей Иосифа Бродского, так сказать, жители гордятся замечательным односельчанином. А про обстоятельства его появления там говорят, наверное: ну, время было такое, еврей, опять же. Вот, значит. Ну, Иосиф Александрович просидел там значительно меньше, всего полтора года, потому что развернулась очень мощная борьба за его освобождение. Да, я забыл… Андрей, дайте, пожалуйста, фотографию такой очень милой женщины, подперевшей щёку ладонью. Это… Мы уже показывали эту фотографию в наших, в одной из наших передач.
Это знаменитая Фрида Вигдорова. Она, присутствуя как обычный зритель на процессе, вела записи и сделала такую полустенографическую запись этого процесса, в том числе показаний самого Бродского, реплики судей, народных заседателей и так далее. Фриде Абрамовне оставалось жить недолго — она скончалась от рака в 1965 году, на следующий год. Но вот до конца своей жизни боролась. Замечательный педагог, замечательный журналист, невероятно светлый человек — именно такой её вспоминали и Анна Ахматова, и Корней Чуковский, и Лидия Корнеевна Чуковская, ну и многие другие люди. Ну вот, а теперь дайте, пожалуйста, нам следующую фотографию. Значит, это, собственно говоря, выступление (к сожалению, в лучшем качестве найти не удалось), это выступление адвоката. Ну и отчёт в «Вечернем Ленинграде», «Суд над тунеядцем Бродским», тоже, естественно, прилагается. Следующая фотография — это первая страница восьмистраничного приговора, написанного от руки. Точнее, решение суда: там вот зачёркнуто, потому что бланк судебного решения не подходил вот для этой формы.
Суд по сути уголовный, но формально по административному делу, поэтому некоторые формулировки пришлось изменить. Ну и следующая фотография. Значит, это Бродский доехал до Архангельской области. Адвокату он писал в успокоительном письме: да у меня здесь работа не тяжёлая, много пишу стихи, много читаю. Он действительно много писал стихов, много читал, потому что работа была тяжёлая (вплоть до того, что там валуны с поля, так сказать, укатывали, да), но время, оставалось время. Этой работы было — она была тяжёлая, но её было не очень много. Ну и вот он там, действительно, и стихи писал, и самообразованием занимался. А в это время хорошие люди — Самуил Маршак, Чуковский, его дочь Лидия Чуковская, многие другие — писали письма. Жан-Поль Сартр, кстати говоря, помянул имя Бродского в одной ситуации, когда его мнение много значило. И в результате… Дайте нам, Андрей, пожалуйста, следующее фото. Это дело попадает к тогдашнему руководителю отдела административных органов ЦК партии Николаю Романовичу Миронову. Миронову оставалось жить всего несколько месяцев — он разобьётся в авиакатастрофе на подлёте к Белграду. Помнишь, в 1964 году, да?
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Разбился самолёт, летели на празднование 20-летия освобождения Белграда от немцев. Вот он был в составе этой делегации. Ему прочили очень большое будущее: личный друг Брежнева ещё по Днепропетровскому горкому партии, очень талантливый человек. Человек, как многие вспоминали, не лишённый, прямо скажем, совести и других хороших человеческих качеств. Он успел до того, как вылететь в Белград, дать поручение заместителю генерального прокурора Малярову (мы тоже его упоминали). И началась проверка. Генпрокуратура сделала представление, Ленгорсуд, надо сказать, на эту чушню не повёлся и — дайте, пожалуйста, Андрей, следующую нам фотографию — замечательно совершенно отфутболил представление. Вот я там подчеркнул строки, я обещал формулировочку, да? «Бродский писал упаднические, подчас непозволительного характера стишки».
С. БУНТМАН: У!
А. КУЗНЕЦОВ: Девятнадцатым веком, да, так слегка пахнуло. Всё-таки культурная столица, блин, да? Непозволительного характера стишки.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, потом всё-таки Верховный суд отменит. Точнее, как отменит: Верховный суд сочтёт, что приговор был излишне суровым, с учётом молодости и определённых проблем с психическим здоровьем у Бродского. Раз на суде это, так сказать, обсуждалось, то вот это теперь сыграло для сокращения срока. Значит, сократить до фактически отбытого — полтора года Иосиф Александрович отбыл в ссылке. Ну, а в Советском Союзе ему предстояло прожить ещё семь, если не ошибаюсь, лет после освобождения. Вот такая вот история.
С. БУНТМАН: Да, это знаменательный процесс. Да, конечно, биографию он создавал. Но мне кажется, что Бродский был бы Бродским и без этих клоунад, и без этих процессов.
А. КУЗНЕЦОВ: Наверное, но согласись, Анна Ахматова гениально вот вынесена в название нашей передачи.
С. БУНТМАН: Да, как будто…
А. КУЗНЕЦОВ: «Какую биографию делают нашему Рыжему, как будто он кому-то заплатил». Да? Понятно, что Анна Андреевна понимала, что никому не заплатил.
С. БУНТМАН: Ну и слава богу, у нас есть замечательный поэт Бродский. Вот.