В романе Вольтера «Кандид, или Оптимизм» главный герой, путешествующий по миру, во время венецианского карнавала встречает человека в маске, от которого слышит: «Меня зовут Иван, я был императором всероссийским; ещё в колыбели меня лишили престола, а моего отца и мою мать заточили; я был воспитан в тюрьме, но иногда меня отпускают путешествовать под присмотром стражи». В реальности дело обстояло гораздо печальнее: не только на карнавал, но и вообще за пределы камеры венценосного узника не отпускали; к моменту написания романа — 1759 год — уже почти 20 лет.
Династическая «загогулина»
Пётр I, издавший незадолго до своей кончины «Указ о престолонаследии», согласно которому глава государства сам определял преемника, основательно запутал и без того непростое дело. Ни сам он, ни его внук Пётр II соответствующих завещаний не оставили, и после их кончины дело каждый раз приходилось решать неким «узким кругом»; это открывало широкий простор для толкований и выдвижения альтернативных версий «правильного решения».
В 1740 году императрица Анна Иоанновна передала престол младенцу Ивану, сыну своей племянницы Анны Леопольдовны, бывшей замужем за герцогом Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Регентом при новом императоре назначался многолетний фаворит умирающей императрицы герцог Курляндский Эрнст Иоганн Бирон. Весьма непопулярный при дворе и в армии, вороватый и трусоватый, Бирон с властью расстался очень быстро: его отстранили именем Анны Леопольдовны гвардейцы во главе с фельдмаршалом Минихом, ставшим ненадолго фактическим правителем при новой регентше. Но и Миних не удержался одесную трона — его «подсидел» ещё один «придворный немец» Андрей Остерман. Очевидная слабость конструкции и ностальгия гвардии по славным временам Петра Великого подтолкнули Елизавету Петровну, дочь первого императора всероссийского, к перевороту, каковой и был осуществлён, успешно и бескровно, через год и месяц после кончины Анны Иоанновны.
Стирание памяти
Елизавета не была жестокой, крови родственников не желала, и первоначально Брауншвейгское семейство планировалось отправить на историческую родину; об этом было даже официально объявлено. Однако позже осторожность взяла верх, тем более, что пока обсуждались детали «мероприятия», был раскрыт первый заговор с целью восстановить Иоанна Антоновича в правах.
«Камер-лакей Александр Турчанинов, Преображенского полка прапорщик Пётр Ивашкин, Измайловского полка сержант Иван Сновидов составляли заговор с целью захватить и умертвить Елисавету и племянника её, герцога Голштинского, и возвести на престол свергнутого Иоанна Антоновича; они говорили, что Елисавета и сестра её Анна прижиты вне брака и потому незаконные дочери Петра Великого. Дело тянулось до декабря, когда виновных высекли кнутом и сослали в Сибирь». (С. М. Соловьёв. История России с древнейших времён)
Решено было спрятать Брауншвейгское семейство подальше, и в конечном итоге местом жительства им определили Холмогоры в 60 верстах от Архангельска. Там свергнутый император содержался отдельно от родителей, его «переименовали» в Григория и видеться он мог только с приставленным к нему офицером и его слугой. Титанические усилия были предприняты для «стирания памяти» о недолгом пребывании мальчика на престоле: изъяты монеты, ликвидированы или спрятаны в архивах документы, внесены изменения в регистрационные записи, уничтожены портреты. Ребёнок стал «русской Железной маской».
В 1755 г. очередной авантюрист, беглый мошенник Иван Зубарев, поддержанный некоторыми «серьёзными людьми» при дворе прусского короля, тайно прибыл в Россию с целью организации очередного заговора; он попался и умер в тюрьме. Следствием этого было устрожение режима содержания узников в Холмогорах и перевод 15-летнего Ивана Антоновича под Петербург, в одиночную камеру Шлиссельбургской крепости.
Шлиссельбургская крепость (бывш. Орешек) с постройкой в середине 1720-х гг. Кронштадской цитадели потеряла своё военное значение и стала использоваться как тюрьма особого режима для политических заключённых. Здесь содержались особы царской крови, мятежные поляки, революционеры — народники и эсеры. Разрушена в 1917 г.
Его навещал в тюрьме его троюродный дядюшка Пётр III в недолгую бытность свою императором. «Выдавая себя за офицера, он взял с собою повеление от самого же себя шлюссельбургскому коменданту всё ему показать и, войдя с своими спутниками в тот каземат, где содержался принц, нашёл жилище его довольно сносным, хотя лишь скудно снабжённым самою бедною мебелью, — вспоминал петербургский генерал-полицмейстер Корф. — Одежда принца была также самая бедная, однако не изорванная и притом совершенно чистая, так как принц вообще соблюдал большую чистоту насчёт своего тела и одежды. Он был совершенно невежествен и говорил бессвязно».
Беспокойная тень
Екатерина II также не хотела крови несчастного узника, но живой, пусть и надёжно спрятанный экс-император продолжал будоражить отчаянные умы. Через несколько месяцев после воцарения вдовы Петра III группа гвардейских офицеров во главе с братьями Хрущёвыми и братьями Гуревыми вознамерилась повторить «затейку» братьев Орловых в пользу шлиссельбургского «сидельца». Заговор был своевременно раскрыт, часть злоумышленников казнена, часть — сослана на каторжные работы, но осадочек, как говорится, остался.
«К чувствительному НАШЕМУ сожалению, нашлися в самом НАШЕМ здешнем столичном городе такие неспокойные люди, которые, возненавидя своё и общее блаженство и будто бы не токмо прилежные изобретатели своего злоключения, но и живота своего отчаянные злодеи, презрев страх Божий, и не помышляя о потерянии временнаго и вечнаго своего живота, покусилися и дерзнули делать умысел к испровержению Божия о НАС промысла, и к оскорблению НАШЕГО ВЕЛИЧЕСТВА». (Манифест Екатерины II о мятеже Хрущёва от 24 октября 1762 года)
Несколько месяцев спустя «внутренняя» охрана Ивана Антоновича («внешняя» состояла из команды крепостной стражи и к узнику доступа не имела) — капитан Власьев и поручик Чекин — получила инструкцию, подписанную одним из ближайших сотрудников молодой императрицы, графом Никитой Паниным. Она содержала существенное новшество в возлагаемых на офицеров обязанностях: «Ежели, паче чаяния, случится, чтоб пришёл с командою или один, хотя бы офицер, без именного за собственноручно ея и. в. [императорского величества — прим. автора] подписанием повеления или без письменного от меня приказа и захотел арестанта у вас взять, то онаго никому не отдавать и почитать всё это за подлог или неприятельскую руку. Буде же так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то арестанта умертвить, а живаго никому его в руки не отдавать». Возможно, это было простой предосторожностью — кто ж знал, что этот пункт вскоре понадобится? Но, может быть, и чем-то другим.
Невезучий подпоручик
Василий Яковлевич Мирович имел все основания роптать на неблагосклонность судьбы. Его дед, казачий полковник Федор Мирович, поддержал в своё время мятежного гетмана Мазепу и вынужден был после Полтавы скрываться в Польше. Могло бы и обойтись, сын за отца не всегда отвечал даже в суровые петровские времена, но Яков Федорович, будучи на российской службе, тайно ездил к своей родне в Речь Посполитую, был в том обнаружен и сослан в Сибирь, где и родился наш герой. Теоретически он тоже не отвечал за отца, но на практике служба его развивалась неказисто, до офицерского звания он добирался 7 лет. Денег же не было вовсе, так как дедовы имения были в своё время конфискованы, и от отца, понятное дело, вспомоществования ждать не приходилось. Плюс на попечении были незамужние сёстры.
Отчаявшийся подпоручик (три года в прапорщиках!) пишет на высочайшее имя прошение назначить сестрам пенсию (а лучше вернуть что-то из изъятых деревенек), «исключа себя, потому что в службе Вашего Императорскаго Величества по моему чину я получаю жалованье». Ему дважды отказывают — нет оснований. Он просит перевести его на службу в Шлиссельбург. Зачем? Мы не знаем, вряд ли там были бо́льшие служебные перспективы, чем в Смоленском полку, где он до того служил. Его прошение удовлетворили. Зачем? Какой смысл иметь в охране важнейшей тюрьмы империи нервного, импульсивного, обиженного на судьбу и начальство офицера?.. Глупость? «Или нечто большее?».
Через некоторое время Мирович узнаёт, кого, собственно охраняет, и в голове его рождается план. Как позже будет изложено в Высочайшем манифесте, «подпоручик Смоленского пехотного полку малороссиянец Василей Мирович, первого изменника с Мазепою Мировича внук, по крови своей, как видно Отечеству вероломный, провождая свою жизнь в мотовстве и распутстве, и тем лишась всех способов к достижению чести и счастья, напоследок отступил от Закона Божьего и присяги своей Нам принесённой, и не зная, как только по слуху единому о имени Принца Иоанна, а тем меньше о душевных его качествах и телесном сложении, зделал себе предмет, через какое бы то ни было в народе кровопролитное смятение, щастие для себя возвысить». Он подговорил солдат своей команды на мятеж в пользу законного императора, но добился лишь того, что Власьев и Чекин того убили. Екатерина II, узнав от Панина о происшествии, отреагировала не без удовлетворения: «Я с великим удивлением читала ваши рапорты и все дивы, происшедшия в Шлиссельбурге: руководство Божие чудное и неиспытанное есть!».
Наложить на себя руки незадачливый заговорщик не решился. Следствие в отношении него велось исключительно гуманно: пытки не применялись, привлечь к заговору побольше народу не пытались — записали показания, да в суд. Судили по высшему разряду: Сенат с Синодом и генералитетом. Во всём признали виновным одного подпоручика, солдат из-под удара вывели: «Разными хитростями вовлёк и опутал других несмысленных и простых людей в свои сети, иных лестью, других обманом иных насильством, стращая смертию, и с сими людьми сделал нападение». Приговор: «отсечь Мировичу голову, оставить тело на позорище народу до вечера, а потом сжечь оное купно с эшафотом». Первое учинили, от второго и третьего воздержались — тело закопали где-то в неизвестном месте.
Нет никаких объективных оснований полагать, что кто-то (Панин?) старательно создал условия для того, чтобы случилось то, что случилось. Что подпоручика аккуратненько подтолкнули, навели на мысль, использовали «втёмную». Ну и что, что Екатерину такой поворот событий устраивал? Ну и что, что Мирович некоторое время был адъютантом Петра Панина, брата Никиты, и от него можно было получить исчерпывающую характеристику, а то и найти удобный подход? Ну и что, что окончательно заскучавшим на службе Власьеву и Чекину обещано было ещё за полгода до мятежа, произошедшего 5 июля 1764 года, что их освободят от неё после лета 1764-го? Что с того, что не злая в общем-то Екатерина обычно старалась помогать дворянкам, оказавшимся в «трудной жизненной ситуации», подобной той, что приключилась с сёстрами Мировича? Это всё даже не косвенные доказательства, а так, некие соображения…
Чтобы великая императрица, гуманист и реформатор, собеседница Вольтера и Дидро… Нет-нет, решительно невозможно!