К концу нашего пребывания в Киеве императрица отправилась с нами в один монастырь, где должны были дать представление. Это представление началось около семи часов вечера. В театр нужно было итти через церковь. Это представление содержало несколько пиес. Были прологи, балеты, комедия, в которой Марк Аврелий велел повесить своего любимца, сражение, в котором казаки били поляков, рыбная ловля на Днепре и хоры без числа. У императрицы хватило терпения до двух часов утра; потом она послала спросить, скоро ли кончится; ей просили передать, что не дошли еще до половины, но что, если Ее Величество прикажет, они перестанут тотчас. Она велела сказать им, чтобы перестали; они попросили тогда дозволения зажечь фейерверк на сцене, которая была на открытом воздухе и против которой расположились императрица и весь двор в большой палатке, a позади нее стояли экипажи. Императрица разрешила им зажечь фейерверк, но что же случилось? Первые ракеты, которые были выпущены, полетели прямо в палатку, на палатку и за палатку; лошади испугались; находившиеся в палатке не знали, куда деться, смятение стало полным и могло иметь опасные последствия; велели прекратить этот несчастный фейерверк и все удалились не без того, чтобы порядком напугаться, хотя я не слышала, чтобы кто-нибудь был ранен.
* * *
Каждый вторник был при дворе род маскарада, который не всем нравился, но который мне в мои 15 лет был очень по душе. Императрица постановила, чтобы на этих маскарадах, где присутствовали только лица, назначенные ею, все мужчины одевались женщинами и все женщины мужчинами; правда, что нет ничего безобразнее и в то же время забавнее, как множество мужчин столь нескладно наряженных, и ничего более жалкого, как фигуры женщин, одетых мужчинами; вполне хороша была только сама императрица, к которой мужское платье отлично шло; она была очень хороша в этих костюмах. На этих маскарадах мужчины были вообще злы, как собаки, и женщины постоянно рисковали тем, что их опрокинут эти чудовищные колоссы, которые очень неловко справлялись со своими громадными фижмами и непрестанно вас задевали, ибо стоило только немного забыться, чтобы очутиться между ними, так как по обыкновению дам тянуло невольно к фижмам. Мне случилось раз на одном из таких балов упасть очень забавно. Сиверс, тогда камер-юнкер, был довольно большого роста и надел фижмы, которые дала ему императрица; он танцевал со мною полонез, а сзади нас танцевала графиня Гендрикова; она была опрокинута фижмами Сиверса, когда тот на повороте подавал мне руку; падая, она так меня толкнула, что я упала прямо под фижмы Сиверса, поднявшиеся в мою сторону; он запутался в своем длинном платье, которое так раскачалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой; меня душил смех, и я старалась встать, но пришлось нас поднять; до того трудно было нам справиться, когда мы запутались в платье Сиверса, так что ни один не мог встать, не роняя двух других…
Осенью и зимой того года (1745) было определено, что каждую неделю будут два маскированных бала — один при дворе, другой по очереди у главных вельмож в городе. Делали вид, что на них веселились, но в сущности скучали смертельно на этих балах, которые, несмотря на маски, были однако церемонны и мало посещаемы, так что покои при дворе были пусты, а городские дома все же слишком тесны, чтобы вместить то небольшое количество народу, которое туда являлось.
* * *
Свадебные празднества (Екатерины с Герцогом Гольштинским) длились десять дней; между прочим был маскарад с кадрилями в разноцветных домино, каждая состояла из двенадцати пар. Первая кадриль была великого князя в розовом с серебром; вторая в белом с золотом была моя, третья моей матери, в бледно-голубом с серебром; четвертая, в желтом с серебром, моего дяди, принца епископа Любекского. У входа в залу мы нашли приказание каждой кадрили не смешиваться между собою, но каждой танцевать в том углу залы, который ей был предназначен; моя кадриль очень затруднялась исполнить это приказание, потому что, когда захотели открыть бал, не было ни одного танцующего кавалера: все это были люди от шестидесяти до девяноста лет, во главе которых находился фельд-маршал Ласси, бывший со мной в паре. Я чуть не плакала из-за этого приключения, но, к счастью, я встретила гофмаршала, которому привела такие сильные доводы, что он получил отмену приказания и разрешение кадрилям смешиваться; тем не менее во всей жизни не видала я более грустного и безвкусного удовольствия, как эти кадрили: было только сорок восемь пар, по большей части хромые или подагрики, или расслабленные, в громадной зале, а все остальные были зрители, в обыкновенном платье, не смевшие вмешиваться в кадриль; но императрица нашла это настолько красивым, что велела повторить кадриль еще раз. После бала кадрили ужинали; у меня были почти слезы на глазах.
Во время масленицы этого года (1750) в одной из зал дворца построили по приказанию императрицы театр, на котором кадеты стали представлять русские трагедии Сумарокова. Среди этих кадетов был один, который отличался столько же своей игрой, сколько своей красивой наружностью: его голубые глаза на выкате бросали взгляды, способные вскружить головы не малого числа придворных дам. Сама императрица, по-видимому, занялась этой труппой и красивым Трувором — роль в трагедии «Синав». Ей вовсе не надоедало смотреть на представление этих трагедий, она сама заботилась о костюмах актеров; мы увидели, как на красивом Труворе появлялись один за другим все любимые ее цвета и все наряды, которые ей нравились. Она собственноручно их румянила, и можно было видеть, как эта труппа, вся разодетая, выходила из внутренних покоев Ее Величества, где они костюмировались, и выходила сейчас же на сцену. За последнюю неделю масленицы нас заставили прослушать девять трагедий. Признаюсь, Мельпомена меня одолевала скукой, и я очень часто зевала.
Екатерина II