«14 ноября 1941 г.
Сегодня утром произошел препотешный случай. Михаил Матвеевич, наш бригадир, не бывший на предыдущих работах, стал расспрашивать Веселова о назначении эскарпа, который мы роем. Тот стал объяснять. Так и так, говорит, препятствие танкам. Назвал размеры. Тут к ним подошел какой-то субъект и шепнул что-то на ухо Веселову. Тот, не кончив даже фразы, вытянулся и завопил во всю глотку:
— Кончай работать! Стройся!
Мы аж глаза выпучили, вот так поворот. Нас повели по снегу через лес и кусты километра за два к берегу Воложки. Тут приказали рыть эскарп, и снова получилось непонятное. Прораб, десятники и политрук не сходились во мнениях о верхней линии, откуда начинать рыть. Каждый из них давал свое собственное мнение, принципиально отличающееся от мнения коллег. Бригадирам ничего не оставалось, как поступать по собственному разумению, и это самое лучшее, ибо никто из начальников не остается в обиде. Они не гневались на самовольство, и только дипломатично соглашались, что так, пожалуй, лучше. Видно, что сами-то не ахти как разбираются в вопросе. Однако благодаря этому линия эскарпа оказывается ломаной. Одни бригадиры роют ниже, другие выше, каждый эскарп получается по характеру своего бригадира. Как будем выправлять, не знаю.
18 ноября 1941 г.
С каждым днем на работу ходят все меньше людей. Сегодня вышли только десять человек, остальные были в больнице. Правда, это рекордная цифра, но, тем не менее, ежедневно три-пять человек больных или мнимо больных (это чаще всего) плетутся к доктору. Освобождение от работы получают редко. Чаще прописывают какие-то порошки и говорят: работай и лечись. Лекарство выбрасывается. Неудача не обескураживает, все-таки, хоть полдня прогулял. Над неудачниками много и долго смеются, а на другой день снова не меньше людей идут туда же и на вопрос товарищей с веселой беспечностью отвечают: лечиться велел и работать. Сегодня ходил Митрич. Он, кажется, на самом деле болен, ему пятьдесят девять лет, но освобождения он не получил. Он пришел в барак и плашмя растянулся на нарах.
— Ну что, Митрич? — крикнул кто-то.
— Ничего он не понимат, — мрачно отозвался Митрич, — остатуй.
На самом деле, как я слышал от Веселова, врачу дана инструкция — освобождать только в крайнем случае.
Работа двигается очень медленно. Мешают морозы. Наш урок мы вряд ли кончим в этом месяце, можем протянуть и до нового года. А надо еще ставить проволочные заграждения и вырыть две траншеи. Конца работе не видно.
В это же время в избах крестьян нашей деревни поселились мужики из далеких сел…, чтобы рыть окопы. Видно, в России так заведено. Местных жителей мобилизуют, отправляют подальше от дома, поселяют в завшивевших бараках, кормят баландой и организуют рабский труд — все это называется выполнением боевой, государственной или какой-нибудь другой задачи. В это же время другие мужики приезжают в эту деревню или город и делают здесь ту же работу, что и те, ушедшие. Работа выполняется такими же лопатами, как и рытье каналов при Петре».
Такие записи в своем дневнике оставил Борис Антонов — солдат войск Ленинградского фронта, погибший при прорыве блокады Ленинграда 13 января 1943 года. С восьмого класса школы он писал дневник, делал короткие заметки в записных книжках, а, став солдатом, на войне, где дневник вести трудно, писал длинные письма. Все записи Бориса собрал в одну книгу «От парты до обелиска» и опубликовал его младший брат Виталий Антонов.