Мадам Опик
[Париж.] Воскресенье, [10] августа 1862
Дорогая матушка, ты, наверное, скучаешь, не правда ли, и очень сильно? Я скоро приеду. Я уже принял все меры предосторожности, то есть сделал для себя просто невозможным не уехать в конце месяца. Думаю, найдётся немного примеров столь промотанной жизни, как моя; но поистине странно, что я не получаю от того никакого удовольствия.
Мне не хочется рассказывать тебе (впрочем, у меня и нет на то времени), как необыкновенно много я борюсь с самим собою, с отчаянием, с фантазиями; — мне не хочется также в сотый раз убеждать тебя в том, что ты единственное существо, которое меня интересует. Мне кажется, что, поскольку я уже говорил тебе это, ты должна мне верить. Я чувствую, что пребываю в кризисе, что для меня наступил такой момент, когда надобно принять важное решение, то есть сделать нечто такое, что будет полной противоположностью тому, что я делал раньше: надобно любить одну лишь славу, беспрестанно работать, даже и не надеясь на заработок, отказаться от всех наслаждений и стать тем, что называется величайшим образцом величия. Наконец, попытаться составить небольшое состояние. Я презираю людей, любящих деньги, но страшно боюсь зависимости и нищеты в старости.
Итак, я приеду к тебе или, скорее, вернусь домой 31-го, 1-го, 2-го или 3-го. Поскольку ты меня так любишь, что согласна приложить старание и интересоваться единственно тем, что интересует меня, я сумею вознаградить тебя и доказать, что я тебя знаю и люблю, что я знаю вес и цену истинному материнскому сердцу.
Наконец-то! Наконец! Полагаю, что в конце месяца я смогу бежать от личины человеческой. Тебе трудно было бы представить, как низко пало парижское племя. Это уже не тот очаровательный и любезный мир, который я знал когда-то: художники не знают ничего, литераторы не знают ничего, даже правописания. Все эти люди стали отвратительны, хуже, быть может, даже людей светских. Я старик, ископаемое, ко мне питают неприязнь, поскольку я менее невежественен, чем остальные смертные. Вот что значит декаданс! Помимо д’Оревильи, Флобера, Сент-Бёва, я ни с кем не могу найти взаимопонимания. Один лишь Т. Готье способен понять меня, когда я говорю о живописи. Жизнь внушает мне отвращение. Повторяю: я бегу от личины человеческой, но особенно от личины французской.
У меня приготовлена для тебя изумительно прекрасная книга, однако я много для того потрудился: «Новое описание Парижа, составитель Себастьен Мерсье, Париж во время Революции 93 года, до Бонапарта». Это великолепно.
Ты, вероятно, получила «Отверженных», которых я послал (нарочно только после Пасхи), воображая (напрасно, быть может), что до Пасхи тебе не хотелось читать романов, — сверх того две статьи — мою и д’Оревильи. Книга эта отвратительна и нелепа. По этому случаю я обнаружил, что владею искусством лжи. Он написал, дабы отблагодарить меня, совершенно смехотворное письмо. Это доказывает, что великий человек может быть глупцом.
Твой Шатобриан (бельгийское издание) задержан в Министерстве внутренних дел 284.
По возвращении я верну тебе деньги.
У меня есть ещё двадцать дней, чтоб условиться с «Ля Пресс», «Ле Деба», «Ле Монд иллюстре», «Ля Ревю британник»
Я тебя люблю и обнимаю. Скажи мне, что ты чувствуешь себя хорошо (ежели это так) и что ты будешь жить ещё долго, очень долго, для меня и только для меня. Как видишь, мне свойственны свирепость и эгоизм любовной страсти.
Ш. Б.
Завтра я проведу весь день в Фонтенбло. Мучительная повинность!