Главное преступление Фридриха Вильгельма Фогта насмешило весь мир. Однако немцы, которые первое время веселились не меньше остальных, вскоре начали задумываться: «Что же мы за нация такая, что любой фельдфебель может нами командовать?» Об обстоятельствах, при которых возник этот вопрос, рассказывают Сергей Бунтман и Алексей Кузнецов.
С. БУНТМАН: Добрый вечер! Мы разбираем очередное дело, которое вот нам досталось из истории, теперь вот тут Egor сразу ответил: «определённо духовный потомок капитана Копейкина», тут же сказал.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, я видел этот остроумный комментарий, да, конечно. Он с утра ещё висит. Ну что — конечно, можно искать кое-какие, так сказать, пересечения, но вы увидите, что биография капитана из Кёпеника разительно отличается от биографии капитана Копейкина; разве что, вот, так сказать, в вершинной точке, вот эта месть капитана Копейкина и преображение Фридриха, значит, Фогта: тут что-то — да, действительно есть, наверно, а так капитан Копейкин заслуженный ветеран, офицер, да, инвалид.
С. БУНТМАН: Всё-таки да, инвалид, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, а наш герой сегодняшний в армии не прослужил ни дня, что как ни удивительно, да? Надо сказать, что это дело — оно из нашего, вот старого нашего саквояжа, из тех дел, которые мелькали у нас в предложениях, когда ещё был выбор, во времена «Эха Москвы», наша аудитория выбирала тему очередной передачи — пару раз мелькал капитан из Кёпеника, когда речь шла, когда предлагались мошенничества. Он проиграл, конечно же, Люстигу с его Эйфелевой башней — ну понятно.
С. БУНТМАН: Ну да, кто может тягаться-то!
А. КУЗНЕЦОВ: С Виктором — кто может тягаться с Виктором Люстигом, но я хочу сказать, что если говорить о влиянии на общество, то капитан из Кёпеника Люстига, пожалуй, переплюнул: Люстиг так и остался таким вот Остапом Бендером, человеком, способным впарить Эйфелеву башню, да, так сказать, алчным коммерсантам, такой, организатор васюкинского турнира по сути, вот, а что касается последствий вот того весёлого, в общем-то весёлого происшествия — мир, и Германия в том числе, сначала ржали как ненормальные, но вот потом насчёт мира не уверен, а Германия начала задумываться, и об этом мы, надеюсь, сегодня сможем достаточно подробно поговорить: действительно, судя по целому ряду таких косвенных обстоятельств влияние на умы вот этого происшествия было достаточно велико.
Давайте сначала разберёмся с тем, что такое Кёпеник — дайте нам, пожалуйста, Андрей, первую панорамную такую вот фотографию: в 1906 году, когда всё это происходило, это ещё отдельный город со своим муниципалитетом, со своим самоуправлением, хотя уже тогда он, конечно же, пригород Берлина, и многие жители работают в Берлине, и вообще граница уже достаточно призрачная. Районом Берлина формально он станет уже после Первой мировой войны, в двадцатом году, и, если я не ошибаюсь, на сегодняшний день Кёпеник на первом месте из всех берлинских районов по размерам территории — не по численности населения, но вот по величине, так сказать, физической он самый крупный, на втором месте Тейгель, который тоже сыграет определённую роль в сегодняшнем повествовании. Район расположен на слиянии двух рек: он находится в том месте, где река Даме впадает в Шпрее. Что касается нашего героя, Фридриха Вильгельма Фогта: есть трогательная детская фотография, сейчас Андрей нам её покажет, на ней совсем ещё маленький Фриц, такой ребёнок, и соблазнительно увидеть в его взгляде какую-то несчастность, хотя, скорее всего, это просто испуг ребёнка перед камерой — ну всё-таки он сорок девятого года рождения, значит.
С. БУНТМАН: Ой-ёй!
А. КУЗНЕЦОВ: Да, эта фотография сделана в каком там, в пятьдесят четвёртом — пятьдесят пятом году: ну, прямо скажем, тогда дети реагировали на вот эти сложные манипуляции не так, как сейчас на телефон.
С. БУНТМАН: Да и долго надо было стоять.
А. КУЗНЕЦОВ: И долго, и наверняка взрослые накручивали. Но вообще, если говорить о несчастном выражении лица — оно, конечно, не случайно, потому что перед нами классический ребёнок из классической неблагополучной семьи. Отец пил по-чёрному, был склонен к домашнему насилию, семья была большой, многодетной — Фриц, маленький Фриц, он один из младших детей. Мать — такая классическая терпеливая, всё сносящая, значит, женщина, сносящая мужа — тирана и пьяницу, сносящая бедность, сносящая вот эту вот многодетность, постоянно разрывающаяся между всеми своими домашними обязанностями, нищетой, необходимостью выкраивать каждый — не знаю, пфеннинг, не пфеннинг, это же ещё до образования второй империи, крупная денежная единица точно ещё талер.
С. БУНТМАН: А, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Марка появится уже после семидесятого года, а вот как называлась мелкая монетка — я, к стыду своему, не знаю, но в любом случае эту мелкую монетку надо было экономить.
С. БУНТМАН: Грош!
А. КУЗНЕЦОВ: Ну и, и в результате у маленького Фрица прямо в школе в возрасте раннеподростковом начинаются неприятности с полицией, он периодически попадает, значит, во всякие переплёты. Первый его — первая его ходка, четырнадцать дней, если я не ошибаюсь, ему дали какого-то там пенитенциарного учреждения за попрошайничество, дальше мелкая кражонка, ещё, там, несколько недель. Потом в своих мемуарах — а он напишет мемуары, и они будут расходиться, они выйдут, первое издание, по-моему, в девятьсот девятом, когда он освободится из тюрьмы знаменитым на всю Европу, а в общем-то, даже на весь мир, человеком, вот, ну, не думаю, что он сам, у него вряд ли образования бы на это хватило, наверняка журналисты помогли — он написал биографию, свою биографию, «Как я стал капитаном из Кёпеника».
И вот всё, что касается его жизни до вот этого его звёздного часа в девятьсот шестом году — это постоянные его жалобы на то, как несправедлив закон, как несправедлив суд, как несправедлива полиция, что он или совсем был не виноват или что он был гораздо меньше виноват, чем из него сделали, вот якобы, значит, вот из него, ещё совсем, там, мальчишки-подростка, признание в том, что он занимался попрошайничеством, полицейские выбили, а вот в случае с его кражей там вроде бы так произошло: дома отец закатил очередной, значит, скандал, буйствовал, он в ужасе убежал из дома, значит, никакой одежонки с собой не прихватив, на улице продрог, поэтому залез в пустующий соседский дом, ну то есть как пустующий — вещи там были, людей там в этот момент не было, куда-то, сосед с семьёй куда-то на время делся, да? Вот, он там якобы только вот одежду взял, чтобы одеться, ну, а сосед, вернувшись и увидев следы визита гостевого, заявил в полицию, вот его, значит, поймали, а вот он всего-навсего, там, пытался — ну, шёл по улице малютка, посинел и весь продрог, как мы знаем из культового фильма нашей молодости, да?
Мне трудно сказать, насколько его жалобы справедливы: в некоторых случаях, и это потом установит суд девятьсот шестого года, и сам суд согласится — да, в некоторых случаях закон, прямо скажем, перегибал палку. Так произошло, например — ну, вот первый его конфликт с законом, ему было четырнадцать лет, дальше идёт всё очень-очень густо, вот смотрите: значит, шестьдесят третий год — четырнадцать дней тюрьмы за кражу, сентябрь шестьдесят четвёртого — три месяца тюрьмы за кражу, сентябрь шестьдесят пятого — девять месяцев тюрьмы и год поражения в гражданских правах за кражу же. А вот дальше, когда он достигает восемнадцати лет, это сентябрь шестьдесят пятого года — нет, вру, не, не шестьдесят пятого, не сентябрь шестьдесят пятого, в сентябре шестьдесят пятого он схватил ещё девять месяцев и вот это самое поражение в правах, значит, а вот в шестьдесят седьмом году он оказался замешан в довольно крупном преступлении, где имело место мошенничество, где имела место подделка документов, и тут вдруг, видимо, неожиданно для себя, он хватает десять лет.
С. БУНТМАН: Ого!
А. КУЗНЕЦОВ: Плюс ещё очень крупный штраф, полторы тысячи талеров, который, в случае если он не будет выплачен деньгами, заменяется ещё двумя годами тюрьмы. Поскольку в его случае такую крупную сумму собрать было совершенно неоткуда и никто ему помогать, естественно, не собирался, то приговор, по сути, означал двенадцать лет тюрьмы. Что случилось? Почему вдруг — несколько недель, несколько месяцев, несколько месяцев, и вдруг хлобысь: двенадцать лет? А произошла вещь, в общем, вот как раз из тех, где закон, видимо, был не очень хорош. В данном случае, с учётом всего его послужного списка, суд просто счёл его тем, что в советском праве называлось особо опасным рецидивистом. Суд счёл, что перед ними уже неисправимый преступник, в восемнадцать лет. Но у него за плечами уже шесть арестов, приводов и тюремных…
С. БУНТМАН: Ну и сразу давать ему столько лет…
А. КУЗНЕЦОВ: И сразу двенадцать лет. Но это законодательство тогдашней…
С. БУНТМАН: Пруссии.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, законодательство тогдашней Пруссии, и, собственно говоря, в своей автобиографии Фогт потом будет говорить о том, что вот именно это и привело его окончательно вот на тот, значит, преступный путь. Где-то в это время, видимо, в тюрьме, видимо, в тюремной мастерской какой-то, потому что он получил строгий режим — по сути, ну, в общем, каторжные работы прямо в тюрьме, то есть с обязательством работать — скорее всего, в какой-то тюремной мастерской он приобрёл, уж не знаю, в какой степени, он приобрёл ремесло сапожника. Отсидел он свой срок от звонка до звонка — двенадцать лет. То есть к тридцати годам за его плечами было почти четырнадцать лет отсидки совокупно — полжизни, по сути, он к этому времени, совсем ещё молодой человек, провёл в тюрьме.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: А дальше десять лет у него конфликтов с законом не будет, но похоже, только потому, что он где-то по заграницам, так сказать, обретался. Да, то есть прусская полиция до него, что называется, дотянуться не могла. Потом он опять попадает на несколько месяцев за кражу, и вот там он знакомится с человеком, который опять же в тюрьме, по его утверждениям, некто Пауль Каленберг, который станет таким вот его змеем-искусителем. Каленберг ему предложит участие в вооружённом ограблении. Ну, не надо быть пророком, чтобы понять такую везучесть нашего героя — конечно, они на этом деле попадаются, и получает он уже пятнадцать.
С. БУНТМАН: Кто же так кадры-то отбирал себе для вооружённого ограбления?
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, а с кем приходится работать-то, да?
С. БУНТМАН: Ну да, ну польстился на четырнадцать лет отсидки.
А. КУЗНЕЦОВ: Ну, а как? Авторитетный человек…
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: Инструмент в руках, видимо, умеет держать, ну и терять ему особенно, в общем-то, видимо, нечего. Ну, так или иначе… Нет, я что хочу сказать: я с большим сочувствием отношусь к тем обстоятельствам, в которых этот ребёнок родился и рос, и не сомневаюсь, что они очень здорово повлияли на его жизнь, но я думаю, что не будет таким уж большим допущением сказать, что у него, в общем, уголовные наклонности — они присутствовали. Я не поклонник теории Ломброзо, но что-то в этом, наверное, в некоторых отдельных случаях есть, да, насчёт врождённого преступного типа. По крайней мере, похоже, что он, в общем, довольно легко привык к этой своей планиде. Он отсидел пятнашку, а вот дальше он вышел, уже в ХХ веке он вышел. К этому времени его тюремный срок значительно превышал половину его жизни, и вот тут — и это потом констатирует суд и сочтёт смягчающим обстоятельством — вот тут он действительно, видимо, пытается начать честную жизнь.
Но у него нет паспорта. А без паспорта он не только за границу не может отправиться, но и проживать в крупных городах Германии он не может, потому что есть некое подобие регистрации. И как потом будет подсчитано, за пару лет его будут экстрадировать из различных германских городов около тридцати раз. Причём в какие-то моменты казалось, вот ему будет везти — вот его устроили какие-то добрые люди подмастерьем к сапожнику, к такому сапожнику с хорошей клиентурой, с хорошей репутацией. И сапожник потом будет давать показания, что я был очень доволен им как подмастерьем, что он хорошо работал, что он у меня, теперь уже можно сказать, ни пфеннинга не взял, что он к семье моей прекрасно относился, и вообще, мы его уже начали считать чуть ли не за одного из нас, чуть ли не за члена семьи, но приходит очередной полицейский приказ, чтобы он убирался за пределы очередного города. К сестре он своей старшей доберётся, и она его примет — они не виделись, по-моему, 34 года, но, тем не менее, она его приняла, он, опять же, устроился на обувную фабрику, начал работать — опять ему: убирайся. Ну и вот, видимо, тут он дошёл до ручки, и, в общем, ещё раз говорю — суд согласится с тем, что в отношении него вот, по крайней мере, в этом моменте точно была допущена несправедливость, и он во многом был вынужден сделать то, что он сделал — это было болезненной реакцией на такое бесчеловечное к нему отношение, и в конце концов в приговоре суда будет записано, что он виновен со смягчающими обстоятельствами. Вот ровно этими самыми обстоятельствами: он и пытался начать честную жизнь, но система ему не дала. И всё, наверное, было бы хорошо, и может, он даже получил бы оправдание или совсем какое-то символическое наказание. Но дело в том, что будут показания, что ещё в тюрьме в своё время, вот во время этого самого пятнадцатилетнего срока, он с сокамерником — что-то у них профессиональная возникла дискуссия по какому-то вопросу, что-то о способах идеального ограбления, и он тогда сказал: господи, да ерунду вы все говорите — в нашей стране достаточно несколько солдат себе подчинить, и делай что хочешь. Из чего будет неизбежно сделан вывод, что преступление — с заранее, задолго до того обдуманным намерением.
Никаких подельников себе он искать не стал. Какие-то деньжонки у него были, уж не знаю, где он их взял, но небольшие — большие ему не понадобятся. Он обошёл несколько лавок старьёвщиков и там насобирал элементы военной формы. Причём насобирал так удачно — я уж не знаю, там, он какими-нибудь открытками руководствовался или на улице посматривал внимательно на военных, но он собрал что-то довольно похожее на военный гвардейский мундир офицерский. Потом на суде прокуратура будет спрашивать свидетелей, особенно свидетелей военных, из числа вот тех солдат, которые будут вместе с ним втёмную участвовать в его афере: как же так, вы же не первый год служите, как же вы не увидели, что у него тут тренечка не та, тут что-то не так подвёрнуто, это что-то, значит, выглядит… Действительно, как потом многие свидетели будут говорить: если разобраться, он выглядел, ну, в общем, не как пугало, но чуть лучше. Одна из многочисленных карикатур, которые потом появятся, — а Германия будет буквально завалена карикатурами на эту тему — как раз и изображала огородное чучело, огородное пугало: две палки в форме креста, на которых была надета изношенная до невозможности военная форма, там, буквально распадающаяся на лоскуты и лохмотья, а мимо неё парадным строем с отданием воинского приветствия проходит строй солдат.
С. БУНТМАН: Вот что значит вообще привычка к дисциплине!
А. КУЗНЕЦОВ: Об этом и речь, да, об этом и речь. Значит, дайте нам, пожалуйста, Андрей, фотографию. Вот его фотография в той самой форме, в которой он, так сказать, будет оперировать в тот самый день осенью 1906 года: она потёртая, она, там, что-то, пуговицы какие-то болтались. Тут она уже немножечко приведена в божеский вид. Это фотография постановочная, сделала её, как ни смешно, полиция. То есть полиция уже в тюрьме его одела в его форму, пригласила фотографа. Дело в том, что некоторые свидетели, ну, из числа тех, кто немного его видел, не долгое время — они не могли его опознать в штатском.
С. БУНТМАН: Ну конечно!
А. КУЗНЕЦОВ: Кто, вот этот задохлик? Да нет, ну там был пожилой, но вполне приличный капитан.
С. БУНТМАН: Солидный, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, офицер, так сказать, мы со всем уважением… И только когда им предъявляли вот эту фотографию, они говорили: ой, божечки! Ну, сразу хочу сказать, что эту форму ждала, так сказать, длительная последующая слава: она экспонировалась в музее, по-моему, чуть ли не до сих пор экспонируется в городском музее Кёпеника, с неё шились копии, потому что для музея восковых фигур мадам Тюссо потребовалась, например, копия. Там стояла — не знаю, стоит ли до сих пор, — но стояла фигура капитана из Кёпеника.
В общем, вот в этом вот виде он, видимо, заранее посмотрев маршруты и, так сказать, понаблюдав за временем и так далее, он прямо на городской улице в Берлине отловил отделение солдат во главе с каким-то там унтер-офицером, которое, закончив караул, сдав караул, своим ходом, так сказать, пешим порядком, двигалось обратно в расположение части. Он их остановил, он им представился громовым голосом со всеми положенными офицерскими…
С. БУНТМАН: Ну правильно, командный голос плюс форма — всё.
А. КУЗНЕЦОВ: Конечно. И заявил, что у него есть приказ и что этот приказ разрешает ему подчинять себе любых военнослужащих, до которых он дотянется в это момент. А приказ заключается в том, что они должны следовать в городскую ратушу, в мэрию Кёпеника, и за различные злоупотребления арестовать тамошнюю администрацию.
С. БУНТМАН: Отлично.
А. КУЗНЕЦОВ: Некоторые разночтения я встретил: русская «Википедия», например, утверждает, что он им предъявил письменный приказ. Мне кажется, здесь путаница: солдатам он приказ не предъявлял. Вот в мэрии он будет…
С. БУНТМАН: Да, он должен был бы.
А. КУЗНЕЦОВ: Он будет давать расписку, и вот эта расписка потом послужит основанием его привлечь ещё и по обвинению в подделке документов, потому что он… слушайте, ну сапожник, наверняка он из старой подошвы там какую-то печатку вырезал, куда-то её шлёпнул, придав этому вид официальной бумаги, конечно, показывал из своих рук. Но эта бумага потом пойдёт как доказательство того, что вот он пользовался вымышленным именем, что он присвоил себе несуществующую личность, что он использует в корыстных целях, и так далее. А солдат он, похоже, просто запугал вот своим грозным капитанским видом.
С. БУНТМАН: Нет, ну просто: ефрейтор, ко мне!
А. КУЗНЕЦОВ: Ну что-то в этом роде, да.
С. БУНТМАН: Всё, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Причём этот фокус ему удался дважды. Решив, что вот этого небольшого отделения, там, из пяти или шести солдат ему недостаточно, он повторил это на соседней улице, присоединив ещё столько же. В результате у него оказалась дюжина солдат с унтер-офицером под его командованием. Дальше он всё им объяснил, чтобы никаких… А самое главное: чтобы у них не было времени на размышление — он всё время должен был на них воздействовать. Он сказал: вообще-то мы должны были ехать на грузовиках, но с грузовиками что-то там случилось, поэтому нам оказано высокое доверие, мы сейчас будем передвигаться на общественном транспорте — соблюдайте в транспорте, значит, тишину и порядок, за это всем вам будет премия в случае, если мы благополучно доберемся. Они сели в городскую вот эту вот берлинскую, ну я не знаю, как… иногда переводят как трамвай, иногда как городскую электричку — это то, что называется Strasse Bahn (S-Bahn).
С. БУНТМАН: S-Bahn — это городская электричка, это ни разу не трамвай.
А. КУЗНЕЦОВ: Городская электричка скорее, ну да. Вот, они сели. Причём он продолжал находиться в образе. Он сел во второй класс, как офицер, солдат разместил в третьем классе. Они двинулись в Кёпеник. Почему он выбрал Кёпеник? Чуть позже об этом будет речь — там тоже всё довольно туманно, но он его, конечно, выбрал заранее. Дальше они прибыли в Кёпеник, он солдатам купил по кружке пива, поскольку они себя хорошо вели в дороге.
С. БУНТМАН: Отец-командир.
А. КУЗНЕЦОВ: Строгий, но справедливый.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Он им выдал по марке — для солдата совсем не лишние деньги, после чего они следовали за ним уже не просто строевым шагом, а как я понимаю, бодрым строевым шагом за отцом родным, значит, ветераном-капитаном, и только удивлялись, как же раньше им, господь им такое, так сказать, чудо не послал.
Дальше они прибыли пешим порядком в мэрию, и он начинает распоряжаться. И потом, когда его действия будет уже анализировать следствие, суд, — в общем-то, практически, хотя ну такие слова произнесены на суде не были, но они, что называется, витали в воздухе в зале заседаний — он действовал безупречно. Вот ровно так, как на его месте действовал бы прусский офицер. Ну, уже не Пруссия, уже Германия, конечно, но мы же в Берлине, так что прусский дух всё равно не выветрился за эти, там, четверть века.
С. БУНТМАН: Нет, он наоборот, вветрился в другие части Германии.
А. КУЗНЕЦОВ: Это правда, как показало дальнейшее развитие событий, он вветрился. Значит, он таким же манером подчинил себе жандармов, которые охраняли ратушу (там было несколько дежурных полицейских), с их старшим обошёлся строго, но справедливо. Тот сказал: ой, господин капитан, Herr Hauptmann, мне бы вот домой, буквально себя в порядок привести, что-то я вот только с суточного дежурства — посмотрите, я сейчас выгляжу как чучело, а не как офицер, или унтер-офицер немецкой полиции. Он говорит: да, идите домой, даю вам два часа — приведите себя в порядок, возвращайтесь, будете мне нужны. То есть он ни разу не дал основания заподозрить, что он — не тот, за кого себя выдаёт. Жандармы — снаружи, никого не впускать, никого не выпускать. Солдаты — с ним, туда. Дайте нам, пожалуйста, Андрей, следующую фотографию. Здание вообще очень немаленькое.
С. БУНТМАН: Да, похоже на то.
А. КУЗНЕЦОВ: Причём эта фотография — с торца, а если бы была фотография с фасада, вы бы увидели — это огромное здание, оно до сих пор, эта Кёпеникская ратуша стоит на своём месте. Я просто выбрал такое, что называется, фото того времени. А он там никогда не бывал, судя по всему. Какой он находит выход из ситуации? Какой-то мелкий чиновник, пробегающий мимо — сюда, ко мне, представиться, кто таков? Назначаю нашим провожатым. И чиновник: да, пожалуйста, куда идём? В кабинет мэра идём. Приходят в кабинет мэра. Доктор Лангерханс, мэр. В кабинет вызывается секретарь ратуши, прости господи, Розенкранц.
С. БУНТМАН: Да, а что сделали с Гильденстерном, интересно?
А. КУЗНЕЦОВ: По идее казначей, конечно, должен быть Гильденстерн, тем более что по-немецки «Geld» — это деньги, да.
С. БУНТМАН: Да-да-да.
А. КУЗНЕЦОВ: Но казначея звали всего-навсего фон Вилдберг. Он представляется капитаном фон Мальцаном — это, кстати говоря, хороший баронский род. Знал я одного фон Мальцана уже в 1990-е годы. Над ним смеялись все сослуживцы, поскольку он по-прежнему именовал себя «фон». Ну, формально имел право — так у него в документах значилось, но в демократической Германии это уже не одобрялось, такого рода аристократическая спесь. Так вот, он представился капитаном фон Мальцаном. Почему эта фамилия? Вот есть очень распространённая легенда — я не знаю, насколько она достоверна, — что Троцкий взял псевдоним, Бронштейн взял псевдоним в честь одного из офицеров-тюремщиков, когда вот он, так сказать, отбывал в Одессе, если я не ошибаюсь.
Начальника его тюрьмы последней, в которой он сидел вот этот пятнадцатилетний срок, звали фон Мальцаном. Вот он, соответственно, представился капитаном. Значит, собрав этих совершенно оторопевших людей, он сказал, что они по императорскому аж приказу подлежат аресту. За что? За какие-то махинации с финансированием подземных работ — то ли канализация, то ли строительство метро: ну, в общем, некое муниципальное строительство или муниципальный ремонт. Ну, поскольку, я думаю, любого чиновника, не только германского, можно поставить в тупик тем, что его обвиняют в том, что он не совсем, что называется, честно распоряжается какими-то муниципальными суммами. И я думаю, что многие чиновники, в том числе и германские, понимают, что у них рыльце в пушку, а даже если не в пушку, они понимают, что достаточно простой путаницы в бумагах, недостаточно хорошо оформленной отчётности — и потом уже ходи, рассказывай по всему Панкрацу, что ты, значит, не верблюд. Панкрац — это тюрьма, если кто не знает.
Они начинают что-то там лепетать, как-то оправдываться. Он говорит: не здесь будем разговаривать! Мэра на суде спрашивали: ну хорошо, солдаты — понятно. Вы-то чего купились? Он ответил совершенно прямо. Он говорит: а чего вы хотите? Я же офицер запаса, я же в молодости в армии служил — всё, въелось навсегда. Какой бы он университет потом ни закончил, какую бы диссертацию ни защитил — как только он слышит «Abtreten!», он щёлкает каблуками и выполняет. Хотя потом, конечно, в суде мэр будет говорить: вот, мне это показалось…
С. БУНТМАН: Показалось, ну да…
А. КУЗНЕЦОВ: Ага, ага… Показалось-то, может, и показалось, но никаким действием он, что называется, себя не выдал. Четыре тысячи марок — стоимость этого мероприятия, довольно большая сумма. Потом газеты будут намекать на то, что вообще-то, по слухам, в специальном, очень дорогом, последней конструкции, бронированном сейфе в ратуше Кёпеника должна была храниться гораздо большая сумма, и скорее всего, намекали газеты, фальшивый капитан-то на них мостырился. Но так или иначе, похитить он сумел — ну, там точную сумму так и не смогли уточнить — от трёх с половиной до четырёх тысяч марок. После чего велел солдатам конвоировать публику в полицейское управление, сказал: я сейчас. Отправился на вокзал, хватил одну за другой две кружки пива — ну, пересохнет тут, знаешь, после такой премьеры-то, да?
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: После чего уехал подальше, купил на часть приобретённых средств гражданскую одежду и залёг на грунт, как подводная лодка. Тем временем всё это великолепие дошло до полицейского участка. Полицейский участок некоторое время был озадачен, ну, а потом начали поступать, что называется, сведения с мест, и стало понятно, что никакого капитана фон Мальцана нет, что никто никогда никакого приказа об аресте мэра и другой городской верхушки и о каких-то там претензиях по поводу финансирования подземных работ слыхом не слыхивал, что деньги пропали. Полиция очень не любит чувствовать себя в дураках.
С. БУНТМАН: Это одно из её свойств, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Очень человеческое такое, очень тёплое, ламповое, винтажное свойство. Говорят, что когда доложили кайзеру, кайзер ржал, как гвардейская лошадь, хлопал себя по ляжкам, так сказать, по форменному мундиру, на каком-то там рапорте по поводу этого самого фальшивого капитана написал: «Ай молодца!» или что-то в этом роде. Но одновременно полиции были даны строжайшие указания, в общем, мехом внутрь вывернуться, но немедленно его найти, потому что шутки шутками, смех смехом, но вообще-то это дискредитация всего германского. Это дискредитация германской армии, это дискредитация германского порядка, это дискредитация германского государства. А то, что он действовал от имени кайзера — это ещё вообще страшно даже вымолвить что такое, да?
Вся берлинская и, так сказать, примыкающая полиция десять дней ничем больше не занималась. Ну, в этих условиях карманники и прочая мелкая шушера и так попрятались, да, потому что, когда полиция, так сказать, вся в мыле 24/7 бегает и кого-то ищет — знающие люди понимают, что лучше вообще взять несколько дней отпуска. А он тихонько себе сидел, запасшись каким-то там продовольствием — думаю, что пивом и ещё что-то. Стремительно росла стоимость информации за него. Значит, начали с 1000 марок, но уже через пять дней сумма, официальная сумма — это не какие-то там благотворители, частные лица: официально берлинская полиция обещала 2,5 тысячи марок — то есть больше половины того, что он похитил. Ну и вот я говорил, что нам ещё раз придётся встретиться с его подельником Паулем Каленбергом, который его в своё время подтолкнул на это самое вооружённое ограбление. Каленберг его и выдал.
Он не знал его местонахождение, но он выдал его настоящую личность. Что-то, говорит, мне это напоминает: вот когда я сидел по такому-то делу, у нас в камере был такой-то, и вот этот такой-то… Отсюда, собственно, вот эта и история про спор и про реплику, что…
С. БУНТМАН: И он сказал, что…
А. КУЗНЕЦОВ: Будь у меня несколько солдат, я вообще бы тут творил всё что угодно. Ну, а дальше, когда стало понятно, кого конкретно мы разыскиваем, а это значит, что тут же появились фотографии, разумеется, тюремные, размноженные. Покажите нам, Андрей, пожалуйста — это вот такая, это, наверное, ещё не карикатура, это что-то вроде комикса того времени…
С. БУНТМАН: Ну, это стопроцентный комикс, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Стопроцентный комикс — вот он останавливает солдат на левом рисунке, вот на центральном он, соответственно, всех там в мэрии арестовывает и на всех орёт, а вот на правом он смывается и садится в поезд с деньгами.
С. БУНТМАН: Слушай, а с чего это Каленберг вдруг стал колоться-то? Кто его спрашивал?
А. КУЗНЕЦОВ: 2,5 тысячи марок. Он награду захотел, очень просто.
С. БУНТМАН: А! Он за награду.
А. КУЗНЕЦОВ: Воровской мир — он же весь держится на высоких, честных, благородных отношениях.
С. БУНТМАН: Ну естественно, да.
А. КУЗНЕЦОВ: Там же, так сказать, нерушимый кодекс чести, потвёрже кодекса Бусидо будет. Он просто сдал бывшего товарища за внушительную сумму денег. Андрей, покажите нам, пожалуйста, следующее фото.
С. БУНТМАН: Вильгельм Фойт.
А. КУЗНЕЦОВ: Это нынешнее… Фойгт, если вот буквально произносить. Значит, это мемориальная табличка в мэрии, которая излагает основные обстоятельства этого дела. То есть это ещё одна меморабилия, которая вот об этом гласит. Андрей, а там следующая, по-моему. Да, совершенно верно. Вот его полицейская карточка уже в гражданском — в том виде, в котором он был арестован. Ну, соответственно, поскольку за ним столько всего красивого к этому моменту уже значилось, конечно, в полицейских архивах были его фотографии, которые тут же раздали осведомителям, которые тут же начали показывать каким-то там ещё людям. Ну и в общем, довольно быстро на него вышли, он был схвачен.
Его ещё не схватили, а по Германии проходит первая волна весёлого, чистого, радостного смеха. Во всех газетах и журналах, которые хоть с какими-то иллюстрациями работают, появляются карикатуры, появляются многочисленные анекдоты, что называется, про прусское офицерство. Когда его берут и когда начинают следствие — следствие будет довольно коротким, довольно быстро всё это будет выведено на суд — то в тюрьму, в которой он содержится в ожидании суда, будут ежедневно приходить сотни людей, не знакомых с ним, конечно. Кто-то будет приносить какие-то передачки, кто-то будет совать тюремщикам взятки за возможность получить его автограф или, там, клочок его одежды. То есть полное ощущение, что святой, канонизированный при жизни, а не жулик какой-то… И общий лейтмотив всей этой вакханалии, творящейся и в умах и в газетах: вот спасибо, вот развеселил! Вот уж потешил так потешил!
Суд состоял из профессиональных судей и народных заседателей, так называемых шеффенов. Вообще суд с народными заседателями — это не советское изобретение, это немецкое — я думаю, что советская система в 1920-е годы будет копировать именно немецкую, с которой основатель советского государства был знаком. В Германии была попытка ввести суд присяжных, но германскому начальству не понравилось, и в конечном итоге ещё при старом императоре ограничили суд присяжных только очень небольшой категорией дел, а для подавляющего большинства дел — вот эти вот коронные судьи вместе с народными заседателями, образующие единую коллегию — то есть никакого «виновен — невиновен»: суд всё решает: и виновен ли, и какое наказание. У него были адвокаты, у него была защита, процесс был открытым. Даже из Америки прибыли журналисты. Причём в Америке, в американских иллюстрированных изданиях тоже, так сказать, вот эта история рассказывалась, и тоже карикатуры появлялись и всё прочее. На суде он пытался выкручиваться. Ну, во-первых, он пытался разжалобить суд, и частично ему это удалось. Он говорил: ну посмотрите, ну что же, ну вот если человека так, значит, сажать на четырнадцать да на пятнадцать лет из-за такой ерунды, а что вы хотите, чтобы из меня получилось? Он пытался ввести суд в заблуждение по поводу мотива вообще всего вот этого предпринятого мероприятия. Он говорит: вы знаете, я вообще-то не за деньгами пришёл, я деньги не собирался брать — я бланк паспорта искал. Меня настолько вот эта ситуация затравленного зверя, которому не дают ни в одном городе его родной страны устроиться и начать нормальную жизнь и нормально работать, что я хотел похитить пустой бланк паспорта, ну, а дальше я уже с ним бы нашёл бы, каким бы образом, что называется, себе прописку организовать и выйти из-под этой полицейской травли. Но, правда, надо сказать, что суд это не проглотил.
Подвело Фогта то — он, видимо, это не проверил (ну, возможно, он вообще не думал, попадётся он или нет), — но дело в том, что паспортная служба находилась не в ратуше, за паспортом ему нужно было бы совсем в другое место по совсем другому адресу. То есть бланков паспортов в ратуше не было. Ну он, конечно, сделал вид, что он-то был уверен, что все документы выдаются в ратуше. Суд это не проглотил. Ну, а вот что суд принял — я уже говорил — суд принял то, что, действительно, смягчающее обстоятельство — это то, что он оказался в ситуации, когда для него вести нормальную жизнь исправившегося человека было просто-напросто невозможно. Решение суда было очень милостивым — четыре года. Сравните, да, там — четырнадцать и пятнадцать, а здесь — пять обвинений: нарушение общественного порядка, мошенничество, подделка документов, незаконное ношение военной формы. А, и незаконное удержание людей!
С. БУНТМАН: Ну да.
А. КУЗНЕЦОВ: Он же мэра, казначея, там, и всё прочее, и секретаря ратуши — он же их удерживал незаконно. Это тоже ему припаяли. Вот, несмотря на пять обвинений — всего четыре года тюрьмы. Более того, кайзер, видимо, действительно к нему проникся. Ну, вот эта пометка «Ай молодца!» — она просто зафиксирована документально, что кайзер её сделал. В общем, кайзер его ещё и помиловал. И в результате, с учётом недолгого, правда, но предварительного заключения перед судом он отбыл меньше двух лет, после чего он выходит, и у него начинается совершенно другая жизнь.
За ним стадами ходят журналисты, поклонники, поклонницы, на него сыпятся отовсюду предложения: вот вам двести марок за выступление, вот вам, значит, то-сё, пятое-десятое. Когда у него вдруг выпадает свободный вечерок, он приходит в любую самую дорогую пивную — вокруг него тут же собирается толпа народу, каждый бьётся за право угостить, значит, херра хауптманна допельком с большой кружкой пива, да купить ему ужин, послушать, там, его байки, и так далее. Он выступает в цирках, он выступает в концертных залах, он выступает вообще — вот его, по сути, возят с турне, ходили слухи, правда, подтверждения им не удалось найти, но что вроде бы даже в Америку его возили, и там тоже — тоже с большим успехом выступал, по крайней мере потом он сам будет об этом рассказывать: ну вот с учётом его личности это не очень достоверно, скажем так, документальных подтверждений нет.
А дальше он уезжает за границу, он уезжает в Люксембург в соседний и там устраивается по своей специальности, он устраивается сапожником, у него кое-какие деньги, очень неплохие деньги скоплены, настолько неплохие, что он стал одним из первых в герцогстве Люксембургском владельцев личного автомобиля.
С. БУНТМАН: О!
А. КУЗНЕЦОВ: И, видимо, устроил как-то свою семейную жизнь, потому что его видели в этом личном автомобиле: он катал, в том числе и за город, хозяйку, у которой он снимал квартиру, и её детей. То есть вполне возможно, что он обрёл и какое-то подобие, значит, личного мужского счастья тоже. А дальше начинается проклятая Великая война, четырнадцатый год, Люксембург оккупирован германской армией, его ненадолго задерживают, допрашивают, лейтенантик молоденький, который потом, так сказать, будет — ну, естественно, там, всем направо и налево рассказывать, что вот он допрашивал самого капитана из Кёпеника, будет направо и налево говорить: господи, я представить себе не мог, что такое ничтожество, вообще, могло провернуть вот эту вот нашумевшую аферу.
Война его разорит — ну, не только его, да, но чудовищная инфляция, и все его сбережения, которые были сделаны… В общем, умирать он будет уже в двадцатые годы, умирать он будет в бедности: не в нищете, не под забором, но опять в бедности. Он последние годы ничего там не гастролировал, не концертировал, не пытался возродить свою славу, видимо, поняв, что-то, что перед войной было смешно, забавно, и за это покупали пиво и ужин, что в ситуации такого трагического для Германии окончания войны ничего, кроме раздражения, это вызвать уже не может. Не дожив до своего 73-летия пару-тройку недель, он скончался, похоронен в Люксембурге, некоторое время назад, сравнительно недавно, в девяностые, если я не ошибаюсь, годы, была инициатива перезахоронить его в Германию — Люксембург отказался.
С. БУНТМАН: Это наш.
А. КУЗНЕЦОВ: И сказал — а чего это, да, всё, всё вам, да, мы и так маленькие. Не забирайте у нас нашу любимую могилу нашего любимого капитана из вашего любимого Кёпеника. Покажите нам, пожалуйста, Андрей, у нас тут есть картиночки — значит, фотография, вот он с чемоданчиком, постаревший, осунувшийся, выходит через ворота из тюрьмы Тейгель: я обещал, что район Тейгель у нас прозвучит, да.
С. БУНТМАН: Да.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот он выходит, отсидев вот этот год и около девяти месяцев, значит, по последнему своему преступлению, выходит из ворот тюрьмы, что называется, в новую жизнь. Дальше, следующая фотография — это уже афиша, постер одного из фильмов. Фильмы о нём начали снимать прямо в девятьсот шестом году, первые четыре, по-моему, немецких фильма о нём ещё немые, вот этот конкретно фильм, как следует из надписи наверху постера, взял первый приз на Берлинском кинофестивале. А вообще всего в общей сложности упоминается порядка двенадцати полнометражных фильмов игровых, посвящённых капитану из Кёпеника, но вообще он разошёлся и на почтовые открытки, вот, вот те самые фотографии, которые были, была сделана полицией в целях опознания, уж не знаю, законно или незаконно, полицейские их потеряли или толкнули, но к моменту, когда начался суд, уже протягивали эти открытки с мольбой об автографе: подпишите, подпишите, подпишите, пожалуйста. Ну и следующая уже карикатура — точнее, не карикатура, а карикатурное изображение: это совсем недавно, это конец ХХ века или даже начало ХХI, я уж сейчас точно не помню, но вот капитан из Кёпеника изображён на почтовой марке Федеративной Республики Германия.
С. БУНТМАН: Здорово! Да!
А. КУЗНЕЦОВ: Согласись, у нас, у нас так вот иногда гоголевских персонажей рифмуют, и вот, кстати говоря, возвращаясь к самому началу нашей передачи: вот тут он чем-то на капитана Копейкина похож, но только ноги у него обе свои.
С. БУНТМАН: Нет, это, конечно, была суперистория, супер.
А. КУЗНЕЦОВ: И последняя фотография — бронзовая статуя, с которой, естественно, очень любят фотографироваться туристы, да я думаю, что и жители района Кёпеник не упускают: прямо там, около ратуши, изваяна армянским, армянским скульптором, как и всё достойное в мире искусств, да? Стоит вот эта статуя в человеческий — ну, почти в человеческий рост, да, судя по всему — чуть, а может, и полностью, так сказать, идентична, вот, то есть Кёпеник по-прежнему полон всякой памятной меморабилии: дом, в котором он жил, там, какое-то время, тоже на нём мемориальная доска, в мэрии мемориальная доска.
С. БУНТМАН: Да, жил и работал, да. Вот.
А. КУЗНЕЦОВ: Вот, даже сегодня утром я завтракал с одной из своих ранних любимых выпускниц: она много лет замужем за немцем, но при этом живут они здесь, всё это время они живут в России. Я спросил — Ань, ты что-нибудь слышала про капитана из Кёпеника, она говорит — ну я точно не скажу, но так фильм такой был, я знаю, вот есть фильм. То есть даже просто жёны немецких, так сказать, граждан — и то по сей день знают про капитана из Кёпеника, настолько это оказалась фигура: ну, сто двадцать лет прошло, да, а что-то вроде бравого солдата Швейка, такой своеобразный местный локальный бравый солдат Швейк.
С. БУНТМАН: Здорово. Прелестная история совершенно, замечательная, вот, посмотрите: тюрьмы Тейгель уже нет.
А. КУЗНЕЦОВ: Да.
С. БУНТМАН: Давно. Оттуда, там начинается роман «Берлин, Александерплатц», но зато в Тейгеле был всегдашний западноберлинский аэропорт.
А. КУЗНЕЦОВ: Да, аэропорт.
С. БУНТМАН: А ещё — а ещё там русское кладбище есть, на котором похоронены многие, в том числе Владимир Дмитриевич Набоков, собой закрывший Павла Милюкова и погибший как раз в год смерти примерно, в двадцать втором году он как раз погиб в Берлине. Вот. А это примечательные места. Вот, спасибо большое, отлично, здорово, вот, я думаю, что вам тоже понравилось.