Иноземец подле царя
В 1881 г. Василий Суриков закончил картину — одну из самых узнаваемых в русской живописи. Это — «Утро стрелецкой казни», что теперь хранится в Третьяковской галерее. Монументальное полотно шириной в почти 4 метра изображает расправу над мятежными стрельцами в октябре 1698 года. Сюжет картины довольно прост. Критики отмечали, что Суриков сумел отразить «сверхъестественный ужас» произошедшего. На Красной площади сгрудились приговорённые к смерти, а вокруг них стонут и плачут родственники. На всё это смотрят горожане, а справа — солдаты и царь Пётр I. Сзади — виселицы. Подле царя стоят иноземцы, и один из них — тот, кто рассказал Сурикову подробности «стрелецких казней».
Это — Иоганн Георг Корб, малоизвестный секретарь австрийского посольства, что оставил путевые заметки о России и дневник о своём пребывании в Москве в 1698 и 1699 гг. На полотне Корб — неприметный мужчина в чёрном камзоле и с бородой. Он скрылся за плечами русского бородатого боярина в красном облачении и другого иностранца, своего начальника и посла императора Леопольда I по имени Игнатий Христофор де Гвариент и Ралль (чёрный кафтан, под ним парчовый камзол, на голове шляпа, на ногах — обувь с золотыми пряжками). Посол и его свита прибыли в Россию весной 1698 г. с одной целью — обсудить союз Священной Римской империи, Польши, Венеции, Дании и России против Турции. В то время переговоры длились долго, так что в Москве австрийцы задержались более чем на год и многое увидели. А записывал всё увиденное Корб.
«Неслыханная свирепость пыток»: расправы над стрельцами
Львиную долю записок Корба, изданных впервые в Вене 1701 г. (ссылка на русский перевод в конце статьи), занимает описание мятежа стрелецкого войска, его подавления и следствия. Напомним вкратце фабулу этого события. В июне 1698 г. восстали 4 стрелецких полка — около 2,2 тысяч человек. Устранив от командования почти всех офицеров (особенно иноземцев), они двинулись на Москву. Что именно они там собирались делать, вопрос до сих пор спорный, так как до города стрельцы не дошли примерно 40 км. У Новоиерусалимского монастыря бунтовщиков встретили правительственные войска генерала П. Гордона и воеводы А. Шеина. 18 июня произошло сражение. Численность и мощь артиллерии правительственных сил решили исход дела. Стрельцы потерпели поражение.
Причин для восстания у стрелецких полков хватало — низкое жалование и его задержки, ограничение былых привилегий Петром I, тяготы военных походов последних лет, засилье злых иноземных офицеров… Сами мятежники заявляли затем, будто шли на Кремль, чтобы настоятельно изложить свои справедливые требования по поводу службы, но следствие показало, что бунт направляли преданные царевне Софье люди. Мол, Софья, заточённая Петром в Новодевичьем монастыре, желала вернуть себе власть и воспользовалась недовольством стрельцов. Таким образом, войсковой бунт оказался попыткой государственного переворота. Тем более это выглядело правдоподобным, так как в стрелецких полках ходили слухи (неслучайные ли?) о смерти Петра I за границей (царь был в «Великом посольстве») и кознях бояр. В общем, так до сих пор и непонятно, что именно случилось летом 1698 г., и это несмотря на признательные показания заговорщиков. Дело в том, что методы, которыми велось следствие, позволяли получить любые признания, хоть в заговоре инопланетян. И вот как это было.
Пётр очень разозлился, когда срочно вернулся в Россию и узнал, что многих зачинщиков бунта (а именно более полусотни) воевода Шеин уже успел казнить, так и не выпытав все необходимые сведения. Начался «великий розыск», и теперь царь лично взялся за дело — сам участвовал в следствии, а затем и казнях. Происходившее в октябре 1698 г. Корб описывал так: «Мятежников за упорное молчание подвергают пыткам неслыханной жестокости. Высеченных жесточайшим образом кнутами их жарят на огне; опаленных секут снова, и после вторичного бичевания опять пускают в ход огонь. (…) Царь питает в душе такое недоверие к своим боярам, что, убежденный в том, что они ничего не делают справедливо, боится доверить им даже малую часть настоящего розыска». Личное участие царя в допросах и жестокость следствия Корб не считал проявлением тирании, «так как иногда и для строгости существует справедливое основание, в особенности, если болезнь или неизлечимое гниение до такой степени усилились в членах государственного организма, что для общего оздоровления его не остается ничего другого кроме железа и огня, которыми больные члены отделяются от тела».
В конце концов жесточайшие пытки дали результат — стрельцы начали признаваться в измене и своих планах: «Захватив верховную власть, они разбросали бы во всеобщее сведение листы, в которых уверили бы народ, что его Царское Величество, поехавший по коварному умыслу Немцев за границу, окончил жизнь за морем». Ну, а затем возвели бы на престол Софью.
После пыток (пытали и жён стрельцов, и служанок царевны Софьи, которая, кстати, вины своей не признавала) начались расправы над теми, кто выжил в застенках. В течение октября произошло несколько массовых казней. Виновных вешали и колесовали, им отрубали головы и ломали конечности. 10 октября у городских ворот повесили двести тридцать человек. 13 октября пятьсот стрельцов царь помиловал из-за их юного возраста и неокрепшего рассудка — их не казнили, но покарали сурово: после отрезания ушей и вырывания ноздрей сослали в отдалённые уголки Московского царства. 21 октября более двухсот стрельцов повесили на брёвнах, выставленных в бойницы столичных стен. 27 октября триста тридцать человек лишились головы. «Царь, сидя в кресте, смотрел на всю трагедию», — пишет Корб. В тот день Пётр I сам отрубил головы пятерым стрельцам и заставил исполнять роль палачей своих приближённых. Рубил головы и «Алексашка» — Меншиков.
Преследования мятежных стрельцов продолжались до 1707 г., казни подверглось более тысячи человек. Оставшихся воинов стрелецкого войска царь изгнал с их семьями из Москвы, а затем постепенно расформировал их полки.
Крамольные записки «поганца и ругателя»
В следующем году австрийское посольство вернулось в Вену, и Корб опубликовал свои заметки. Они вызвали в Москве негодование, и дело было не только в рассказе о «неслыханных» жестокостях следствия по стрелецкому делу. Сочинение Корба обнаружил почти сразу после издания князь П. А. Голицын, который сказал об авторе, что «таково поганца и ругателя на Московское государство не бывало; с приезду его сюда нас учинили барбарами». Де Гвариент вынужден был оправдываться за книгу своего секретаря и просил на неё не обижаться — мол, «в ней более похвального, кроме некоторых смехотворных и неверных описаний» (ошибки в рассказах о русских обычаях австрийцы объяснили доверчивостью Корба ко всяким слухам, что в общем-то верно). Действительно, отношение Корба к Петру самое уважительное: он нисколько не сомневается в правильности жестокого отношения царя к мятежникам (в отличие от Сурикова, кстати). Самого же государя он называет человеком «выдающихся телесных и духовных качеств», отмечает его «живость и смышлёность, какую вряд ли можно было ожидать от его возраста», любопытство и стремление к обучению своих подданных кораблестроению и иным полезным навыкам. Кроме того, Корб пишет о величии воли Петра: «Его Царское Величество, будучи всегда в себе уверен, презирает смерть и опасности жизни, страх перед которыми уничтожает у прочих людей всякое присутствие духа». В положительном ключе отзывался секретарь австрийского посольства и о борьбе русского царя с коварством бояр — он знал их жажду казнокрадства и злоупотреблений, потому, к примеру, разжаловал тех, кто купил себе чины в его отсутствие. К недостаткам царя, описанным в книге Корба, можно отнести лишь его чрезмерно вспыльчивый и даже жестокий нрав, но таким Пётр I и был, потому упрекнуть автора не в чем.
С другой стороны, русским всё-таки было на что обидеться. Секретарь де Гвариента оставил много нелестных замечаний о характере «московитов». Два главных порока русских, по мнению Корба — рабский дух и невежество. Даже в военном деле, писал он, московиты слабы, ибо не знают дисциплины и военного искусства (Петру понадобилось больше десяти лет, чтобы это исправить): «…в силу своей несообразительности и привычки к рабству они и не стремятся к великому и не достигают его». Эти слова напоминают, какое пассивное сопротивление вызвали у народа петровские реформы. «У лишённого образованности народа, — писал Корб, — нет стремления постигнуть добродетели, облагораживающие душу; у немногих только заметно рвение к более утончённым нравам и подражание им». Невежество, считал австриец, привело к тому, что русские «полагают высшую славу мудрости в коварстве», а «умение обманывать считается почти признаком высокого ума». «У них нет никакой стыдливости пред ложью, никакого стыда пред обнаружением обмана; из этой страны до такой степени изгнаны посевы истинной добродетели, что самый порок имеет славу добродетели».
Таков суровый вердикт человека, прожившего год в Москве. Трудно заподозрить его в нарочитой предвзятости, ведь, в конце концов, Корб служил посольству, искавшему союза с Россией, да и в других частях дневника он довольно прямо описывает положительные стороны русской жизни. Очевидно, он действительно полагал, что людей благородного духа в Московском царстве очень мало — таких он называл «благоухающими розами» в окружении «пышно распустившегося вонючего лука» и всячески хвалил.
Распутство, бесстыдство, склонность к бесчестью и разврату (как мужчин, так и женщин) Корб объяснял также вековым рабством и ненавистью русских к свободе («…подданные держатся в повиновении одним страхом»). Характерно, замечал он, что даже богатые властные вельможи «находятся в рабстве», хотя и «отличаются невыносимым высокомерием по отношению к лицам, низшим себя, и черни, которую в знак презрения они называют вообще чёрным народом (…), и простонародье весьма боится их надменности». Это суждение о русском чиновнике не нуждается в каком-либо оправдании — неспроста огромная доля русской классической литературы проникнута подобным отношением к «государевым людям», да и сегодня чиновники не пользуются народной любовью.
Неудивительно, что книгу Корба сразу же, в 1701 г., запретили для распространения в России и по настоянию Москвы долгое время не печатали снова даже в самой Священной Римской империи. Да и сегодня многие борцы с реальной и мнимой русофобией не порекомендовали бы дневник Корба к прочтению. Ну, а мы рекомендуем — как интересный исторический источник. Записки австрийца — ценное свидетельство русской жизни на излёте 17 века.