Письмо Александра Румянцова к Титову Дмитрию Ивановичу
Высокопочтеннейший друг и благотворитель Дмитрий Иванович.
(…)
В оные дни, сердцу пресветлого монарха зело тяжкие, егда своевольный царевич, по привозе из Москвы в заключении быше, мы все с превеликою тоскою зрели, как печаль его царского величества и его царское здравие корочало; не ведя же бо государьскую меру с тем непокорным содеяти: даровать ли ему волю, постричь ли в монашество, или в вечном заточении оставити. В первых бо оказиях вящих бед от него ожидалося, а последнее зело тяжкою для родительского сердца быть мнилося. Еще некие от близких царю опаство имели, дабы царь старине не препятствовал и, улучив заточение царевича за благую причину войны на нас поднял; обаче вся сия в едином шептании говорилося из боязни, да его величеству таковые толки не во гнев будут. И такое сие таилося никому же неизвестно, что из того выйдет, до времени, в кое у неких особ к царевичу близких, найдены сверх всякаго чаяния разные зашитые в платья письма, новый умысел на царя предвещающие. Монарх, сам в крайний гнев приведенный, узрел себя в нужде паки оное дело возобновить, и того для, велел царевича из дому в крепость под крепчайший караул пересадить, и лишних людей, кроме постельничного, да мастеров, гардеробного и кухоннаго, всех отобрать, малаго же царевича Петра Алексеевича и царевну Наталию со всеми челядинцами их в царевичевом доме оставить, и знатнейшим духовного, военного и статского чина персонам в Петербург съехаться и повинного царевича судить. Затем царевичев обоз из Москвы поспел и с ним привезена невольница его, царевича, чухонская девка Евфросиния, кая при следствии не только из уст своих показала, но и многие бумаги выдала, писанные царевичем, как бы в бегстве из отечества, а в тех бумагах были письма к изменникам российским: архиереям Крутицкому и Ростовскому, да к сенаторам некиим, в коих посланиях извествуя о своем здоровьи, царевич просить пособия словом и делом, на случай ежели бы с войском в Россию пришел и о престоле отеческом помыслил. Все те изменники нимало не замедля были привезены и под суд отданы, а девке Евфросннии за правое сказание, по царскому милосердию, живот дарован и в монастырь на вечное покаяние отослана.
А была та девка росту великого, собою дюжая, толстогубая, волосом рыжая, и все дивилися, как пришлось царевичу такую скаредную чухонку любить и так постоянно с нею в общении пребывать. А как все знатные, светские и духовные особы, по указу царскому, не замедлили съехаться, то его величество предписал им особые грамоты, в коих повелел, дабы виновного судили не яко царского сына, а яко подданного; и его бы, буде нужно, на испытание пред суд требовали и приводили. А чтобы о других далее речи не было, то разом скажу, что многие по сему делу, и из них Авраам Лопухин и протопоп Яков Игнатьев, бывший царевича духовник, были водимы в застенок, весь умысел высказали, и достойно смертию казнены, ибо последний, как ему царевич исповедался, сказал: «винюсь, отче, желаю смерти моему родителю», то он на сие: «желаем!» Затем же царевича св. таин причастил и с той поры его любимым советником стал.
Таковое рассуждение представили для ради рассмотрения его царского величества, от духовных едино и от светских едино; а затем каждый из судящих призываем по одному к министрам и гг. сенаторам, да скажет суд свой, и все сказали: «повинный де царевич заслужил смертную казнь». Тогда, собравшись все во едино, сотворили приговор и своеручно подписали, в коем сказано, что хотя бы однакож по воле его сие мнение и суждение объявляется с такою чистою и христианскою совестыо, как пред страшным праведным и нелицемерным судом всемогущего Бога, подвергал впрочем оный приговор и суждение в самодержавную власть, волю и рассмотрение его царского величества, всемилостивейшего государя. А как царевич в те поры недомогал, то его к суду для обявки приговора не выслали, а поехали к нему в крепость. Светлейший князь Меншиков, да канцлер, граф Гавриил Головкин, да тайный советник Петр Толстой, да я, и ему то осуждение прочитали. Едва же царевич о смертной казни услышал, то зело побледнел и пошатался, так что мы с Толстым едва успели под руки схватить и тем от падения долу избавить. Уложив царевича на кровать и наказав охранение его слугам, да лекарю, мы отъехали к его царскому величеству с рапортом, что царевич приговор свой выслушал, и тут же Толстой, я, генерал-поручик Бутурлин и лейб-гвардии майор Ушаков тайное приказание получили, дабы съехаться к его величеству во дворец в 1-м часу по полуночи.
Недоумевая ради коея вины сие секретное собрание будет, я при был к назначенному времени во дворец и был введен от дворцового камергера во внутренние упокои и даже увидел царя сидяща и вельми горююща, а вокруг его стояли: царица Екатерина Алексеевна, Троицкий архимандрит Феодосий от Александровского монастыря, его же царь зело уважая за духовника и доброго советодателя имеяти, да Толстой, да Ушаков, а не было только Бутурлина, но и тот приездом не замедлил. А как о нашем прибытии царю оповестили, ибо ему за многими слезами, едва-ли видно самому было, то его величество встал и, подойдя к блаженному Феодосию, просил у него благословение, на что сей рек: «царю благий, помысли мало, да не кается будеши». А царь сказал: «Злу, отче святый, мера грехов его, и всякое милосердие от сего часа в тяжкий грех нам будет, и пред Богом, и пред славным царством нашим. Благослови мя, владыко, на указ зело тяжкий моему родительскому сердцу и моли всеблагого Бога, да простит мое окаянство». Тогда Феодосий, воздев руки, помолился и благословил царя, глаголя: «да будет воля твоя, пресветлый государь, твори якоже пошлет-ти на разум сердцевидец Бог». Тогда царь приблизился к нам, в недоумении о воле его стоящим, и сказал: «слуги мои верные, во многих обстоятельствах испытанные! се час наступил, да великую мне и государству моему услугу сделать; оный зловредный Алексей, его же сыном и царевичем срамлюся нарицати, презрев клятву пред Богом данную, скрыл от нас большую часть своих преступлений и общенников, имел в уме да сии последнии о другом разе ему в скверном умысле на престол наш пригодятся, мы правенно негодуя за таковое нарушение клятвы, над ним суд нарядили и тамо открыли многие и премногие злодеяния, о коих нам и в помышление придти не могло. Суд тот, якоже и вы все ведаете праведно творя и на многие законы гражданские и от св. писания указуя, его царевича достойно к понесению смертные казни осудил. Всем сведомо терпение наше о нем, послабление до нынешняго часа, ибо давно уже за свои измены казни учинился достоин. Яко человек и отец и днесь я болезную о нем сердцем, но яко справедливый государь на преступления клятвы, на новые измены уже нетерпимо и нам, бо за всякие несчастия от моего сердолюбия ответ строгий дати Богу, на царство мя помазавшему и на престол росские державы всадившему. Того ради, слуги мои верные, спешно идите к одру преступного Алексея и казните его смертию, якоже подобает казните изменников государю и отечеству. Не хощу поругать царскую кровь всенародною казнию; но да совершится сей предел тихо и неслышно, якобы его умрети от естества предназначенного смертию. Идите и исполните, тако бы хощет законный ваш государь и изволяет Бог, в его же державе мы вси есмы!»
Сие глаголаше, царь новые тучи исполнился, и аще бы не утешения от царицы да не слова в иноцех блаженного Феодосия, толике яко презельная горесть велий ущерб его царскому здоровью приключила бы. Не ведано в кое время и коим способом мы из царского упокоя к крепостным воротам достигли, ибо великость и новизна сего диковинного казуса весь ум мой обуяла и долго бы я оттого в память не пришел, когда бы Толстой напамятованием об исполнении царского указа меня не возбудил. А как пришли мы в великие сени, то стоящего тут часового опознавши, ему Ушаков, яко от дежурства начальник дворцовые стражи, отойти к наружным дверям приказал, яко бы стук оружия недугующему царевичу беспокойство творя, вредоносен быть может. Затем Толстой пошел в упокой, где спали по царевича постельничий, да гардеробный, да кухарный мастер, и тех он снова возбудив, велел немешкатно от крепостного караула трех солдата во двор послать и всех челядинцев с теми солдатами яко бы к допросу в коллегию отправить, где тайно повелел под стражею задержать. И так во всем доме осталося лишь нас четверо да единый царевич, и то спящий, ибо все сие сделалось с великим опасательством, да его безвременно не разбудят. Тогда мы елико возможно тихо перешли темные упокои и с таковым же предостережением дверь опочивальни царевичевой отверзли, яко мало была освещена от лампады, пред образом горящей, и нашли мы царевича спяща, разметавши одежды якобы от некоего сонного и страшного видения, да еще по времена и стонуща.
Укрепясь силами, Толстой его царевича тихо толкнул, сказав: «ваше царское высочество, восстаните!» он же открыв очеса и недоумевая, что сие есть, сиде на ложнице и смотряще на нас, ничего же от замешательства вопрошая. Тогда Толстой, приступив к нему поближе, сказал: «государь царевич, по суду знатнейших людей земли русской ты приговорен к смертной казни за многие измены государю родителю твоему и отечеству. Се мы, по его царского величества указу, пришли к тебе тот суд исполнити, того ради молитвою и покаянием приготовься к твоему исходу, ибо время жизни твоей близ есть к концу своему». Едва царевич сие услышал, как вопль великий поднял, призывая к себе на помощь, но из того успеха не возымев, начал горько плакатися и глаголя: «горе мне бедному, горе мне, от царские крове рожденному, не лучше ли мне родитися от последнейшего подданного». Тогда Толстой, утешая царевича, сказал: «государь, яко отец, простил тебе все прегрешения и будет молиться о душе твоей, но яко монарх, он измен твоих и клятв нарушения простить не мог, боясь не кое заключение отечество свое повергнет чрез то, того для отвергни вопли и слезы единых баб свойство и приими удел свой, якоже подобает мужу царских кровь и сотвори последнюю молитву об отпущении грехов своих». Но царевич того не слушал, а плакал и хулил его царское величество, нарекал детоубийцей. А как увидели, что царевич молиться не хочет, то взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас, кто же именно, от страха не упомню, говорит за ним: «Господи! в руцы твои предаю дух мой»; он же не говори того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Тогда той же мною яко Бутурлин рек: «Господи! упокой душу раба твоего Алексея в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец». И с сим словом царевича на ложу спиною повалиши, и взяв от возглавия два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, дондеже движения рук и ног утихли и сердце битеся перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней немощи, и что он тогда говорил, того никто разбирать не мог, ибо от страха близкие смерти ему разума потрясения сталося.
А как-то совершилося, мы паки уложили тело царевича якобы спящего и помоляся Богу о душе, тихо вышли. А стала смерть царевича гласна около полудня того дня, сие есть 26-го июня, якобы от кровяного пострела умер. На третий же того день, тело его с подобающею сыну цареву честию перенесено из крепости в Троицкий собор, а 30-го числа в склеп поставлено в Петропавловском соборе близ тела его царевичевой супруги.
Июня 27-го дня 1718 года, из С.-Петербурга. Ал. Румянцов.