«Лучше проиграть сражение, чем выиграть его уловкой»

Константину Случевскому

14 (26) апреля 1862. Париж

Париж.

Спешу отвечать на Ваше письмо, за которое я Вам очень благодарен, любезный С<лучевский>. Мнением молодежи нельзя не дорожить; во всяком случае я бы очень желал, чтобы не было недоразумений насчет моих намерений. Отвечаю по пунктам.

1) Первый упрек напоминает обвинение, деланное Гоголю и др., зачем не выводятся хорошие люди в числе других. — Базаров все-таки подавляет все остальные лица романа (Катков находил, что я в нем представил апофеозу «Современника»). Приданные ему качества не случайны. Я хотел сделать из него лицо трагическое — тут было не до нежностей. Он честен, правдив и демократ до конца ногтей — а вы не находите в нем хороших сторон? «Stoff und Kraft» он рекомендует именно как популярную, т. е. пустую, книгу; дуэль с П<авлом> П<етровичем> именно введена для наглядного доказательства пустоты элегантно-дворянского рыцарства, выставленного почти преувеличенно комически; и как бы он отказался от нее; ведь П<авел> П<етрович> его побил бы. Базаров, по-моему, постоянно разбивает П<авла> П<етровича>, а не наоборот; и если он называется нигилистом, то надо читать: революционером.

2) То, что сказано об Аркадии, о реабилитировании отцов и т. д., показывает только — виноват! — что меня не поняли. Вся моя повесть направлена против дворянства как передового класса. Вглядитесь в лица Н<икола>я П<етрович>а, П<авл>а П<етрович>а, Аркадия. Слабость и вялость или ограниченность. Эстетическое чувство заставило меня взять именно хороших представителей дворянства, чтобы тем вернее доказать мою тему: если сливки плохи, что же молоко? Взять чиновников, генералов, грабителей и т. д. было бы грубо, le pont aux ânes — и неверно. Все истинные отрицатели, которых я знал — без исключения (Белинский, Бакунин, Герцен, Добролюбов, Спешнев и т. д.) происходили от сравнительно добрых и честных родителей. И в этом заключается великий смысл: это отнимает у деятелей, у отрицателей всякую тень личного негодования, личной раздражительности. Они идут по своей дороге потому только, что более чутки к требованиям народной жизни. Графиня Сальяс неправа, говоря, что лица, подобные Н<икола>ю П<етрович>у и П<авл>у П<етрович>у,-- наши деды: Н<иколай> П<етрович> - это я, Огарев и тысячи других; П<авел> П<етрович> - Столыпин, Есаков, Россет, тоже наши современники. Они лучшие из дворян — и именно потому и выбраны мною, чтобы доказать их несостоятельность. Представить с одной стороны взяточников, а с другой — идеального юношу — эту картинку пускай рисуют другие… Я хотел большего. Базаров в одном месте у меня говорил (я это выкинул для ценсуры) — Аркадию, тому самому Аркадию, в котором Ваши гейдельбергские товарищи видят более удачный тип: «Твой отец честный малый; но будь он расперевзяточник — ты всё-таки дальше благородного смирения или кипения не дошел бы, потому что ты дворянчик».

3) Господи! Кукшина, эта карикатура, по-Вашему — удачнее всех! На это и отвечать нельзя. Одинцова так же мало влюбляется в Аркадия, как в Базарова, как Вы это не видите! — это та же представительница наших праздных, мечтающих, любопытных и холодных барынь-эпикуреек, наших дворянок. Графиня Сальяс это лицо поняла совершенно ясно. Ей бы хотелось сперва погладить по шерсти волка (Базарова), лишь бы он не кусался — потом мальчика по его кудрям — и продолжать лежать вымытой, на бархате.

4) Смерть Базарова (которую г<рафин>я Сальяс называет геройскою и потому критикует) должна была, по-моему, наложить последнюю черту на его трагическую фигуру. А Ваши молодые люди и ее находят случайной! Оканчиваю следующим замечанием: если читатель не полюбит Базарова со всей его грубостью, бессердечностью, безжалостной сухостью и резкостью — если он его не полюбит, повторяю я — я виноват и не достиг своей цели. Но «рассыропиться», говоря его словами я не хотел: хотя через это я бы, вероятно, тотчас имел молодых людей на моей стороне. Я не хотел накупаться на популярность такого рода уступками. Лучше проиграть сражение (и кажется, я его проиграл) — чем выиграть его уловкой. Мне мечталась фигура сумрачная, дикая, большая, до половины выросшая из почвы, сильная, злобная, честная — и всё-таки обреченная на погибель — потому, что она всё-таки стоит еще в преддверии будущего,-- мне мечтался какой-то странный pendant Пугачевым и т. д. — а мои молодые современники говорят мне, качая головами: «ты, братец, опростоволосился и даже нас обидел: вот Аркадий у тебя почище вышел — напрасно ты над ним еще не потрудился» Мне остается сделать, как в цыганской песне: «снять шапку да пониже поклониться». До сих пор Базарова совершенно поняли, т. е. поняли мои намерения, только два человека — Достоевский и Боткин. Я постараюсь выслать Вам экземпляр моей повести. А теперь basta об этом.

Ваши стихи, к сожалению, отвергнуты «Русским вестником». Это несправедливо; Ваши стихи, во всяком случае, в десять раз лучше стихов гг. Щербины и др., помещаемых в «Р<усском> в<естнике>". Если Вы позволите, я возьму их и помещу во «Времени». Напишите мне об этом Два слова. Насчет Вашего имени не беспокойтесь — оно не будет напечатано.

От Н<атальи> Н<иколаевны> я еще письма не получал, но имею о ней вести через Анненкова, с которым она познакомилась. Через Гейдельберг я не поеду — а я бы посмотрел на тамошних молодых русских. Поклонитесь им от меня, хотя они меня почитают отсталым…

Скажите им, что я прошу их подождать еще немного, прежде чем они произнесут окончательный приговор. — Письмо это Вы можете сообщить кому вздумается. Жму Вам крепко руку и желаю всего хорошего. Работайте, работайте — и не спешите подводить итоги.

Преданный Вам

Ив. Тургенев.