Вопреки распространенному мнению, в первые часы войны никакой паники, никакой растерянности в физическом поведении вождей коммунистической партии и советского государства, включая Сталина, не наблюдалось. В этот день они много работали. Получив сообщение о том, что вермахт пересек границу СССР, Сталин приехал в Кремль и, начиная с 5 часов 45 минут утра, согласно дневнику дежурных секретарей, и в течение последующих более чем двенадцати часов находился на рабочем месте в своем кабинете, проводя совещания одно за другим. Потом, поздно вечером, он уехал на «ближнюю дачу» в Кунцево. Примерно такое же количество времени следующего дня, 23 июня, он в Кремле не появлялся. Приехал только вечером. То есть свидетельств того, что Сталин был растерян, в архивах нет. Он работал. К элементам растерянности можно отнести не вполне адекватную реакцию его и других руководителей, включая военных, когда стали поступать распоряжения войскам. Это так называемые директивы № 2 и № 3, все различие между которыми заключается в том, что вторая рекомендует войскам перейти в контрнаступление, разгромить на территории Советского Союза вторгнувшиеся войска вермахта, но не переходить государственную границу. А в третьей директиве, судя по всему, руководством страны овладели шапкозакидательские настроения — уже можно и в логово врага.
Так что первые дни прошли в рабочем режиме. Кризис наступил несколько позднее, по мере потери территории. Пришло отрезвление, понимание масштабов постигшей страну катастрофы. И совершенно очевидно, что ни военные, ни политическое руководство к такому повороту событий не были готовы. Об этом свидетельствуют вышеназванные директивы и другие постановления Политбюро (например, постановление об отгрузке зерна в западные районы Украинской СССР согласно госплану).
Кризисный момент настал, когда немцы подошли к Ленинграду, когда пал Минск. Вот именно к этим дням и относятся знаменитые воспоминания Микояна, Молотова.
Вообще, всю эту дискуссию не явно и в неясной форме начал Никита Сергеевич Хрущев в своем докладе на XX cъезде: «Если разгромлен враг, то это не в результате гениального руководства…».
Судя по всему, Хрущев изложил чужую версию, поскольку в первые дни войны его не было в Москве, то есть он не мог наблюдать Сталина. Но отголоски того, о чем говорил Никита Сергеевич (или, точнее, основания того, что он интерпретировал), можно найти в воспоминаниях Микояна более позднего периода. Там есть знаменитая фраза, приписываемая Сталину: «Ленин оставил нам великое государство, а мы его про…».
Это цитата в докладе Хрущева. На самом деле в опубликованном докладе две версии: в одном случае стоит многоточие, в другом, печатном варианте, — два слова — «безвозвратно потеряли».
Скорее всего, Хрущев эту историю услышал из уст Микояна и в таком виде ее воспроизвел. У последнего все изложено более подробно и полно.
Кстати говоря, и Молотов в своем известном многодневном интервью Феликсу Чуеву описывает состояние Сталина в эти дни как состояние растерянности, «прострации».
Микоян обрисовывает эту историю таким образом, что, получив сообщение о потери Минска, Сталин попробовал добиться подробностей по телефону от руководства Наркомата обороны, Генерального штаба. Сделать этого ему не удалось. Тогда он вместе с руководством Политбюро отправился в Генштаб, где их встретили Тимошенко и Жуков. Сталин пытался допросить последнего, но не смог получить вразумительных ответов. Началась перепалка, по словам и воспоминаниям Микояна. Жуков, этот мужественный человек, расплакался и выбежал из комнаты, после чего делегация Политбюро вышла из Генштаба, и Сталин произнес ту самую фразу про Ленина и великое государство. Потом он уехал в Кунцево, на «ближнюю дачу», и два дня не выходил на связь.
Как это ни удивительно, но никакого плана на случай нападения фашистской Германии у СССР не существовало. 22 числа была создана Ставка Главного Командования, которую возглавил нарком обороны Тимошенко, которого никто всерьез не воспринимал, поскольку все прекрасно понимали, где находятся реальные рычаги власти. Только через несколько дней (уже в начале июля) была создана реальная Ставка Верховного (теперь уже) Главнокомандования, где звание верховного главнокомандующего РККА и ВМФ принял на себя Сталин. Это еще раз свидетельствует о том, что страна, высшее руководство не были готовы к войне.
Кстати говоря, существует такое представление, что Сталин до последнего не верил сообщениям о скором нападении Германии на Советский Союз. Как такое возможно? Видимо, в мыслях вождя сошлись потоки веры и неверия: и вроде бы ты стоишь перед фактом того, что на тебя надвигаются события, но верить этому не хочешь.
Вообще, очень сложно понять логику Иосифа Виссарионовича. Те, кто склонны защищать его позицию, говорят о том, что было так много донесений с разными сроками нападения, что немудрено, что Сталин, сталкиваясь со всей этой информацией, зачастую взаимопротиворечивой, просто не мог ей доверять. Этим и объясняется его нежелание предпринимать что-то реальное и конкретное, что могло бы снизить те издержки, с которыми страна встретилась в результате этой внезапности.
Хорошо, а где же нарком обороны? Где тот же Жуков? Тимошенко? Разве они не понимали, что происходит? Почему не донесли вождю? Сегодня сложно проникнуть в психологию этих людей… Но не стоит забывать, что накануне войны верхушка армии была жесточайшим образом репрессирована. То есть любое несогласие со Сталиным могло закончиться категорически плохо для любого самого высокопоставленного руководителя Наркомата обороны, Генерального штаба и так далее.
Возвращаясь к поведению Сталина в первые дни войны. В своих воспоминаниях Микоян описывает эпизод, когда к вождю на «ближнюю дачу» в Кунцево приехали члены Политбюро. Сталин встретил гостей испуганно. Вжавшись в кресло, он спросил: «Зачем приехали»? Это показалось Микояну крайне странным, и он записал: «Сталин явно ожидал ареста».
Было ли это так или нет, сложно сказать. Возможно, Микоян и прав. Хотя можно допустить, что здесь мы имеем дело с сублимацией страхов самого автора и с его надеждой когда-нибудь увидеть страх в глазах «хозяина», которого все так боялись. Троцкий, который Сталина не любил, был его личным и политическим врагом, в своих воспоминаниях в этом отношении отдал «отцу народов» должное. Он записал, что «Сталин умел смотреть опасности в глаза».
После падения Минска Сталин пропал. (29-го числа состоялся вышеописанный нелицеприятный разговор в Наркомате обороны, в Генеральном штабе, после которого вождь и впал в «прострацию»). Два дня он не появлялся в Кремле, что всех сильно удивляло. Остались воспоминания управляющего делами Совнаркома, который все это время ходил к Вознесенскому подписывать бумаги, поскольку не мог подписать их у вождя. Вознесенский взял паузу. Но тут его и других членов Политбюро вызвал к себе Молотов, в кабинете которого произошел симптоматичный разговор. В ходе дискуссии было решено, что нужно ехать к Сталину и создавать орган управления.
Кстати, во время пребывания под стражей после своего ареста в 1953 году Берия написал записку Молотову, в которой напомнил ему, как они сидели у него в кабинете, и как он (Берия) поддержал Молотова в его намерении поставить перед Сталиным вопрос о необходимости создания централизованного органа управления, и как, приняв такое решение, они поехали в Кунцево на «ближнюю дачу». А затем Микоян описал вышеуказанный эпизод. Сталин встретил гостей, сидя в кресле:
— Зачем пришли?
— Создавать комитет обороны, — ответил Молотов.
— Кто во главе?
— Вы, товарищ Сталин.
— Хорошо.
И Маленков красным карандашом на листе бумаги написал постановление об образовании ГКО.