Хорошо известно, что к началу войны Александр Солженицын стоял на достаточно ортодоксальных позициях. Например, свою знаменитую книгу «Август Четырнадцатого» он начал писать ещё в 1937 году. Потом, в течение войны, многое в романе им перерабатывалось, переосмысливалось…
Пока Солженицын был студентом (преуспевающим учеником, закончившим физико-математический факультет Ростовского государственного университета с красным дипломом, сталинским стипендиатом), ему в голову пришла идея написать огромный роман под названием «Люби революцию» («ЛЮР», как сокращённо он его называл). Сложно сказать, что именно тогда Александр Исаевич начал писать это произведение, но материалы он собирал очень усиленно, делал кое-какие наброски.
И всё же к переосмыслению своих идейных позиций Солженицына подтолкнули арест, следствие, начавшееся 9 февраля 1945 года, за три месяца до победы, дальнейшая ссылка.
Во время войны, переписываясь со своим другом и однокурсником Николаем Дмитриевичем Виткевичем, Солженицын иногда позволял себе небольшую критику в адрес власти, за что, кстати, и был арестован смершевцами. Возможно, это не было так ярко выражено. Более ортодоксальный Виткевич даже берёт всю вину на себя. Есть интервью, которое он (Виткевич) дал первой жене Солженицына Наталье Алексеевне Решетовской. Там есть такая цитата. Решетовская его спрашивает: «Ты имеешь в виду недовольство военными делами? Я не имела в виду нечто другое — отход от революционных лозунгов, от революционных идеалов». Виткевич отвечает ей: «Нет, не уход от революционных идеалов. Это неправильная формулировка. Дело в другом. Я, собственно говоря, косо смотрел на саму фигуру Сталина. Причём ещё давно, с 10-го класса, даже с 9-го, когда мы вступали в комсомол. С некоторого времени комсомол стал называться ленинско-сталинским. Поставить своё имя рядом с Лениным, с моей точки зрения, может только человек, во всяком случае, бессовестный. И это мне сразу не понравилось». (То есть задолго до войны).
Вмешивается Решетовская: «А Саня тогда, может быть, в этом направлении ещё не думал. Тем не менее Саня сразу понял, что Кирова убил Сталин». (Это была просто фраза Решетовской в процессе разговора с Виткевичем).
Виткевич продолжает: «Таким образом, моя чувствительность, может быть, раньше меня привела к какому-то внутреннему неудовлетворению. Ну и потом события 1937 года. Пока речь шла о каких-то неизвестных лицах, то в это я ещё мог поверить. Но когда расстреляли Тухачевского и Блюхера, то в то, что они плохие, я категорически не поверил, несмотря на всякие газетные тексты».
Солженицын и Виткевич переписывались, воюя на соседних фронтах. За всю войну у них было девять встреч, во время которых они, естественно, могли многое себе позволить в плане общения. А вот в письмах друзья шифровали. Сталина, например, они называли «пахан», Ленина — «Вовкой». Смершевцы, конечно, догадались, о ком идёт речь.
Решетовская потом спрашивала: «Неужели нельзя было не касаться этих тем? Неужели не ощущали вы, что в этом кроется какая-то опасность?» Солженицын отвечал: «Мы же видели, что за фифочки сидят в этом цензурном отделе. Молодые девчонки, которые ничего не смыслят. Им лишь бы не было разглашений координат и других военных тайн. А здесь наши мысли, наша оценка чего-то, и то незначительная».
Солженицын рассказал Решетовской, что его ординарец послал свою красивую фотографию домой, возлюбленной, а фифочка из цензуры перехватила письмо и начала с ним переписываться. То есть не тем у этих девчонок были головы заняты, чтобы что-то выискивать. Но, как оказалось, не только фифочки читали письма друзей.
Итак, 9 февраля 1945 года Солженицын был арестован. Переписка между ним и Виткевичем длилась около двух лет. Стоит отметить, что в течение всего этого времени Александр Исаевич не только не был революционером или каким-то прямым противником советской власти, а, наоборот, был ее поклонником.
В действующую армию Виткевич попал раньше. Солженицына же сначала не призвали. 22 июня 1941 года он приехал в Москву сдавать летнюю сессию (он заочно учился на втором курсе МИФЛИ), а здесь речь Молотова, начало войны. Александр Исаевич хотел прямо идти в московский военкомат, но его военный билет остался в Ростове-на-Дону, пришлось возвращаться.
У Солженицына было ограничение по призыву в армию по здоровью, поэтому первые несколько месяцев, до середины октября, он, распределенный в город Морозовск вместе со своей первой женой Натальей Алексеевной Решетовской, преподавал математику в местной школе. Однако, осаждая военкомат, Александру Исаевичу все же удалось добиться, чтобы его призвали. Правда, вот это ограничение к службе…
Сначала Солженицын попал в гужтранспортный батальон. Он потом шутил: «В начале войны я коням хвосты заносил». Командование батальона, как человека с высшим образованием, отправило его в штаб армии в Сталинград с какими-то документами. Воспользовавшись этой поездкой, Александр Исаевич заехал в Ростов, взял свой диплом с отличием и предъявил его в штабе армии. Выполнив возложенное на него поручение, Солженицын вернулся назад, когда из штаба пришел на него запрос — его отправили в Ленинградское артиллерийское училище, переведенное в Кострому. Там он экстренно закончил офицерские курсы, получил лейтенанта.
Еще перед Костромой Солженицын начал писать стихи, которые как нельзя лучше передают его душевное состояние. Вот одно из них.
Морозовск. 10 сентября 1941 года.
Опостылили мне безопасность и тыл,
Книги душу свою потеряли.
И теперь даже вид тех страниц мне постыл,
Что от пламени мысли дрожали.
Не читать, не писать,
И повсюду всегда мозг сверлит и сверлит в исступлении
Мысль одна: да когда же, когда?
Когда остановим мы их наступление?
Если Ленина город захватят они,
Буду землю от злости кусать.
Если Ленина дело падет в эти дни,
Будет поздно ошибки считать.
Разве время теперь, чтоб талантом своим,
Самой жизнью своей дорожить?
Если Ленина Русь будет отдана им,
Для чего мне останется жить?
Это стихотворение, кстати, прекрасно показывает, в каком настроении был Солженицын в 1941 году. Это был убежденный ленинец, марксист, человек, который искренне говорил: «Я люблю революцию, понимаю». Он был вдохновлен, окрылен.
Закончив в Костроме Ленинградское артиллерийское училище (сокращенный курс) и получив две звездочки лейтенанта на погоны, Солженицын попадает на фронт, где становится командиром батареи звукоразведки. Необычная профессия, не правда ли? Звукоразведка провоцировала противника, затем засекала его выстрелы, а потом давала своей артиллерии точные координаты.
Виткевич не знал, что Солженицын воюет где-то рядом. Они растерялись в тот период. Конечно, адрес Решетовской Виткевич помнил: все-таки подруга студенческих лет. Он так же, как и Солженицын, был влюблен в Наталью Алексеевну, но Александр Исаевич обошел друга. Виткевич написал Решетовской письмо с фронта. Та, подпрыгнув от радости, сразу же дала адрес Солженицыну. Друзья начали переписываться. Решетовская потом очень корила себя за это.
Она спрашивала Виткевича: «Я вашу встречу даю, как встречу роковую. Что об этом можешь сказать?»
Виткевич отвечал: «Если бы знал, где упадешь, там бы и соломки подложил. Если спустя годы оглянуться назад, вряд ли имеет смысл назвать эту встречу роковой. Будем говорить так: в свой адрес мне пришлось выслушивать много соображений. Например, так: «На кой черт вам было в это ввязываться — получать 10 лет? Плохо вам жилось, что ли?» В частности, Рая Карпоносова (студенческая подруга Виткевича и Решетовской) говорила что-то в этом роде: «Не могли ли вы избежать посадки?» В этих случаях я отвечал так: «После 1945 года сесть оказывалось еще проще. Неприязнь к культу была налицо».
Решетовская: «Но сел бы кто-то один из вас, а второй уже не сделал бы глупостей».
Виткевич: «Может быть и так. Трудно сказать, как сложилась бы судьба».
Решетовская: «А встреча ваша все-таки роковая. Я на этом настаиваю. Неприязнь к культу не пронизывала бы ваши письма. Все это получилось только за счет непосредственного контакта».
Виткевич: «Может быть, может быть. Мы могли бы как-то приспособиться. Я вообще был человек молчаливый. Может быть, как-то и обошлось бы. Я бы не сел. Но в Марфино этот вопрос подробно обсуждался. (Марфино — это «Марфинская шарашка», где Солженицын и Виткевич встретились). Там сидели, так сказать, заинтересованные лица, и всех занимал вопрос: «Можно было не сесть?» Этот вопрос, конечно, интересовал всех. Вопрос этот обсуждался достаточно подробно. И была такая мысль: «Если не сесть, не побывать в тюрьме и лагере, то не знал бы стержня жизни». То есть для человека, который интересовался историей, который интересовался судьбами нашего общества, это была бы большая потеря — не знать, что такое тюрьма. Это был бы не в полной мере человек. По этой мысли, такой человек был бы неполноценным, то есть он очень многого бы не знал».
У Солженицына есть стихотворение, которое называется «Кавказу».
Что ж, седобородый, враг, видать, силён —
Прут и вплавь, и бродом немцы через Дон.
Топчет, роет боров жирную Кубань.
Миллионы воров, вся Европа — дрянь.
Хлеб сбирают новый на полях чужих.
Ты, снежноголовый, как ты терпишь их?
Почему ты скалы им не двинул в лоб?
Как ты пропустил их в нефтяной Майкоп?
Почему Эльбрусом не пошёл вперёд?
Или стал ты трусом, великан хребет?
Как ещё сверкает в солнце весь Казбек,
Кровью истекает русский человек.
На одно колено встали мы в войне.
Бьёмся, чтобы плена не видать жене.
Дом наш уничтожен, сожжены поля,
Но чтоб меч был сложен — пусть не ждёт земля.
Русь на две лопатки никому не класть
И свои порядки не вводить им всласть.
И не стерпишь гордо на своём веку,
Чтобы немцев орды забрались в Баку.
Громыхнул в ущельях, тучи-брови сдвинь,
На врагов похмелья горы опрокинь.
Встань на их дороги, отряхнись от сна.
Встанем мы на ноги, воздадим сполна.
Будет над Берлином горевать тевтон,
Что по нашим спинам навалялся он.
Это 1942 год. Кострома. Александр Исаевич ещё не в войсках, он только рвётся на фронт, обучается.
Кроме стихов Солженицын писал жене письма. Вот небольшая подборка выдержек из них.
«Что за тяжёлые дни для России, для нас, для будущего? В такие-то дни нам вдруг сообщают, что, может быть, задержат ещё на полтора-два месяца. Не выдержу». Это Солженицын пишет в период наступления немецких войск летом 1942 года, ещё будучи курсантом.
Военные успехи на Кавказе тут же находят отклик у Александра Исаевича: «Письмо это не будет очередным. Это крик радости: ого-го! Немцы бегут. Немцы, наконец-то, бегут».
В следующем письме: «Еще два месяца наступления такой же силы и такого же темпа, и немцы побегут без оглядки».
В 1995 году Солженицын написал эссе, посвящённое 50-летию победы. Когда читаешь его, а потом просматриваешь письма Александра Исаевича жене, то складывается впечатление, что тексты написаны разными людьми. То есть точек соприкосновения нет вообще. Если в письмах Солженицын — патриот, который ужасно переживает потери, радуется наступлениям и не оценивает цену победы или цену человеческой жизни на войне, то в 1995 году это просто совершенно иное. Это такие ужасные слова, обвинения в адрес Сталина, командования, руководства, которое не смогло правильно организовать военное дело, чтобы не было таких человеческих жертв.
Мы же очень мало знаем о том, что Солженицын был верным ленинцем. С детства нам привыкли говорить, что он таким родился. Но это не так. Конец войны, переписка с Виткевичем и ссылка кардинально изменили его сознание.
Возвращаясь к встрече с Виткевичем и печально известной переписке. Друзья нашли друг друга, встретились, завязалось общение. Виткевич рассказал, как его дивизию гнали на ледяную гору, где были совершенно не погашены огневые точки, и, по сути дела, вся дивизия превратилась в Александров Матросовых. Узнав об этом, Александр Исаевич начал припоминать другие факты. Друзья вспоминали бездумные приказы руководства, где можно было обойтись меньшими жертвами, постановления «пахана» и так далее. В письмах началась критика. То есть Виткевич открыл Солженицыну другую сторону войны.
Существует довольно много свидетельств, что на фронте Солженицын вёл дневник, хотя это было совершенно запрещено. Судьба записей Александра Исаевича доподлинно неизвестна, поскольку смершевцы, арестовывая писателя, хватались за всё подряд. И здесь великую роль сыграл (иначе бы не 8 лет ссылки с правом переписки, а, наверное, 10, или вообще расстрел) его ординарец, сержант Соломин, который, просмотрев вещмешок Солженицына, обнаружил там «Майн Кампф» Гитлера, портреты Николая II, Столыпина…
«Зачем всё это Солженицыну?» — возникает вопрос. Всё для того же романа «ЛЮР». Даже книга фюрера была нужна писателю, чтобы знать врага изнутри. Дух исследователя в нём, в молодом человеке, был уже тогда.
Итак, Илья Соломин влез и всё, что он считал опасным, тут же предал огню. Когда смершевцы вернулись и взяли вещмешок Солженицына, придраться им было уже не к чему.
Есть другой момент. На три недели на фронт приезжала Наталья Алексеевна Решетовская. Это был 1943 год. Уезжая, она как раз забрала все свои письма, письма Виткевича и, похоже, некоторые странички из этого дневника. Однако в архиве Решетовской ничего подобного не обнаружено.
Вообще, пребывание Натальи Решетовской на фронте довольно интересно. Солженицын, пользуясь затишьем, послал своего ординарца в Ростов-на-Дону. Стук в окно. Решетовская выглянула, а перед ней улыбающийся сержант. Впустила. Оказалось, он привёз ей армейскую книжку и обмундирование.
Вот как Решетовская пишет: «Илья Соломин привёз мне в Ростов гимнастёрку, широкий кожаный пояс, погоны и звёздочку, которую я прикрепила к тёмно-серому берету. Дата выдачи красноармейской книжки свидетельствовала, что я уже некоторое время служила в части. Было даже отпускное удостоверение. Но я не боялась. Фронтовому офицеру ничего ведь не сделают за такой маленький обман. И вот мы вдвоём с мужем в его землянке. Не сон ли это? Комдив по телефону приглашает к себе. Я смущаюсь офицерского общества, но выпитая впервые водка придаёт храбрости и большая сковорода отлично поджаренной картошки с американской тушёнкой соблазнительна после ростовского хлеба из кукурузы».
Дальше Наталья Алексеевна описывает, каким холодным был май 1943 года. Но пока было затишье, они выходили с Александром Исаевичем в лес. Тогда любимым писателем у Солженицына был Горький. Он читал жене страницы «Кожемякина».
Решетовская быстро вникла в работу мужа: научилась расшифровывать кардиограммы звуковой разведки. В группе она не была единственной женщиной (была ещё жена комбата), но ей всё равно было не по себе. Например, когда Солженицын последним входил в землянку, все вставали, приветствовали его, отдавали честь. Решетовская была возмущена: «Что это я буду тебе честь отдавать, собственному мужу? Давай я буду входить после того, как ты уже войдёшь и поприветствуешь всех?» Вот такой интересный момент. Александр Исаевич разрешил ей приходить потом.
После Наталья Алексеевна прочла в газете, что в МГУ объявлен конкурс на кафедру химии по её любимым направлениям. И она решила: раз нельзя оставаться на фронте, то поеду и попытаю счастье — поступлю в аспирантуру МГУ. Так и получилось.
В письмах Решетовская писала и мечтала, что когда-то они с Солженицыным будут вместе жить в Москве. Но, к сожалению, этого не случилось…