В общем-то неудивительно, что Гоголь не слушал врачей. Мы, конечно, не знаем наверняка, что с ним было, но лечить человека бульонными ваннами и кровопусканиями — это сильно. Вроде бы, взрослые люди все, образование получили, за границей были, книги читали. Ну вот лежит перед вами ваш товарищ, он месяц не пил и не ел, не вставал с кровати, ему хреново, кто-то из вас даже предполагает у него катар кишок. Как тут помочь? Что сделать? Ну конечно, давайте налепим ему пиявок к носу, поставим одновременно горчичники, мушки, отварчику из лаврушки в рот зальём, а потом будем удивляться: а чего это он орёт, ему что, больно? И это не кучка школьников — это консилиум дипломированных специалистов. «Господа, человек умирает, давайте завернём его в мокрые простыни и приложим лёд». Да чтоб их самих так лечили…
Кстати, как называется эта болезнь, когда непременно тянет всё сжечь? Гоголь ведь не только второй том сжёг, он кучу вещей в печь отправил. И причём делал это регулярно, просто помнят, как обычно, что-нибудь самое странное. Обидно, но слава не оставляет шансов. С некоторых пор первым в комнату заходит «Ревизор». Тебе хочется простого человеческого отношения, чтобы всё по-старому, как раньше, но нет, вокруг уже ходят на цыпочках, лепят вареники в промышленных масштабах и выспрашивают про второй том.
Хлебные шарики, которые Гоголь, случалось, катал по столу в минуты напряжённой задумчивости, за ним аккуратно подбирали и хранили, как драгоценность. Никто не написал нормальный его портрет, где бы он хоть чуть был на себя похож (о том, что он блондин, все помнят, да?). Никто не спрашивал, например, про ботанику, так его заинтересовавшую. Нет, увлечение ботаникой списывали на «необычность»: дескать, а барин-то у нас фрик, знаете ли, из тарантаса за паршивым лютиком выпрыгивает, радуется простой травинке.
Слова он коллекционировал почти как Даль. Выйдя из дому и услыхав что-либо любопытное, бежал обратно в комнату и записывал услышанное в специальную тетрадь. Тетрадей таких скопилось у него со временем много. Над рукописями работал усердно, переписывал по восемь раз, читал тому, кто ни черта не смыслит. В самом деле — не фанатам же читать. Им что угодно понравится. Раз попав на чтение Гоголем какого-нибудь из своих произведений, только ленивый не замечал редчайшего актёрского таланта.
Всё оживало: герои, пейзажи. Вы будто сами там жили, в его страницах, слушая его. Он один умирал. Когда это началось, никто толком не знает. Слуги верно говорили: «Какая у него болезнь-то?.. Никакой нет, просто так… Не ест, не пьёт, не спит и всё лежит, ну как тут не умереть?».