Эти четыре года Натан Залманович, отец великих фантастов Аркадия и Бориса Стругацких, проработал в Публичке, ставшей его последним местом работы.
Увы, Аркадий и Борис не застали находку: первый умер в 1991 году, второй — в 2012-м. Об их отце Натане Залмановиче было известно немногое. Вот что вспоминали о родителях сыновья.
Аркадий Стругацкий:
«Семья наша была несколько необычной даже по меркам тогдашнего необычного времени — первого десятилетия после победы Великой Революции.
Наш отец, Натан Стругацкий, сын провинциального адвоката, вступил в партию большевиков в 1916 году, участвовал в Гражданской войне комиссаром кавалерийской бригады и затем политработником у замечательного советского полководца Фрунзе, после демобилизации работал партийным функционером на Украине, причём по специальности он был искусствоведом, человеком глубоко и широко образованным.
Мать же, Александра Литвинчева, была дочкой мелкого прасола (торгового посредника между крестьянами и купцами), простой, не очень грамотной девушкой.
В родном городке на северо-востоке Украины она встретилась с Натаном Стругацким, вышла за него замуж против воли родителей и, как водится, была проклята за мужа-еврея. В дальнейшем судьба их сложилась интересно и поучительно, при всех её поворотах они верно и крепко любили друг друга».
Борис Стругацкий:
«Я почти не помню отца. Всё, что я знаю о нём, известно мне от мамы, в частности — из оставленных ею воспоминаний…
В 1936 году он назначен был «начальником культуры и искусств города Сталинграда». (Видимо, заведующим отдела культуры то ли горкома партии, то ли горисполкома.) Здесь в 1937 году его исключили из партии. Как я теперь понимаю — чудом избежал ареста и уничтожения, ибо сразу же уехал в Москву хлопотать о восстановлении и хлопотал об этом всю оставшуюся жизнь. В июне 1941-го пришёл в военкомат, но в действующую армию его не взяли — 49 лет и порок сердца. А в ополчение — взяли, уже в конце сентября, когда блокада стала свершившимся фактом, и он успел ещё повоевать на Пулковских высотах, но в январе 1942-го был комиссован вчистую — опухший от голода, полумёртвый, с останавливающимся сердцем…»
В «Личном листке по учёту кадров» Натан Стругацкий пишет, что до апреля 1937 года был членом ВКП (б), а исключён был за «притупление политической бдительности».
В таблице «перемещения по службе после Октябрьской революции» множество строк. Стрелок и политкомиссар в продотряде в 1918—1919 годах, инструктор, военспец и начальник агитпропа в Особом отделе 5-й кавалерийской дивизии СКВО в 1919—1925 годах, редактор газеты «Трудовой Аджаристан» в 1925—1926 годах (тогда, в Батуми, 28 августа 1925 года родился Аркадий Стругацкий), зам. завотделом печати Ленинградского обкома ВКП (б), лектор Облоно, завотделом в Русском музее в 1930—1932 годах, аспирант Института литературы и искусства, научный сотрудник института…
Стругацкий пишет в автобиографии, что «с трудом поступил в среднюю школу (процентная норма для евреев), с начала революции — на разнообразной советской, политической и иной работе». Что в продотрядах занимался «сбором развёрстки и подавлением кулацких выступлений», а в Красной армии — «на политработе, преимущественно».
Его «притупление политической бдительности» заключалось, по словам Натана Залмановича, «в засорении аппарата Управления искусств врагами народа». И он добавляет: «кстати, направленными на работу в Управление решением бюро крайкома».
Он «апеллировал в КПК (комиссия партийного контроля, уже Далеко не все помнят эту аббревиатуру. — Б. В.) на это неправильное решение, вынесенное бюро Обкома, часть членов которого разоблачены, как враги народа» (замените «врагов народа» на «иностранных агентов» — и увидите, как современно это звучит. — Б. В.).
В личном деле множество документов, свидетельствующих о попытках Натана Стругацкого восстановиться в партии. Попытки были безуспешны, хотя Стругацкий ещё несколько раз ездил в Сталинград (следы этих поездок есть в личном деле), а потом и в Москву, в саму КПК.
22 июня 1941 года начинается Великая Отечественная.
В октябре Натан Стругацкий уходит на фронт — добровольцем, в истребительный батальон НКГБ Куйбышевского района. Почти два месяца он воюет на Ленинградском фронте. После чего его комиссуют вчистую. И 20 декабря 1941 года замдиректора ГПБ Марин подписывает распоряжение: «Тов. Стругацкого Н. З. считать восстановленным на работе в связи с увольнением из воинской части»…
В январе 1942 года в осаждённом городе наступило самое тяжёлое время. Позднее Стругацкие вспоминали:
«Мать и Борис кое-как ещё держались, а отец и Аркадий к середине января 42-го были на грани смерти от дистрофии. И тут открылась возможность уехать вместе с последней партией сотрудников Публичной библиотеки, которые не успели эвакуироваться вместе с библиотекой ещё осенью в город Мелекесс (ныне Димитровград, город в Ульяновской области. — Б. В.).
В семье считалось, что малолетний Борис (ему тогда было восемь лет. — Б. В.) эвакуации не выдержит, и потому заранее решено было разделиться: отец и Аркадий уедут, мать и Борис останутся».
«Всё произошло внезапно, — писала в своих воспоминаниях Александра Ивановна, мать писателей. — Паровоз был уже под парами. Когда я вернулась с работы, их уже не было. Один Боренька сидел в темноте — в страхе и в голоде».
«Мне кажется, я запомнил минуту расставания: большой отец, в гимнастёрке и с чёрной бородой, за спиной его, смутной тенью, Аркадий, и последние слова: «Передай маме, что ждать мы не могли». Или что-то в этом роде», — вспоминал Борис Натанович.
Предпоследний документ из «Личного дела Натана Стругацкого» — удостоверение, выданное для эвакуации и. о. директора ГПБ Егоренковой.
«Дано настоящее тов. СТРУГАЦКОМУ Натану Залмановичу в том, что он направляется на работу в отделение Гос. Публичной Библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в г. Мелекесс по собственному желанию, без права получения подъёмных, суточных и проездных средств».
А последний документ — выписка из «Списка умерших граждан, эвакуированных из гор. Ленинграда», где значится «Стругацкий Натол Заиманович (простим опечатки), 50 лет, умерший 7 февраля 1942 года и похороненный в Горбачевском».
Вот что вспоминал Борис Натанович:
«Они уехали 28 января 1942 года, оставив нам свои продовольственные карточки на февраль (400 грамм хлеба, 150 граммов «жиров» да 200 граммов «сахара и кондитерских изделий»). Эти граммы, без всякого сомнения, спасли нам с мамой жизнь, потому что февраль 1942-го был самым страшным, самым смертоносным месяцем блокады. Они уехали и исчезли, как нам казалось тогда — навсегда. В ответ на отчаянные письма и запросы, которые мама слала в Мелекесс, в апреле 42-го пришла одна-единственная телеграмма, беспощадная, как война: «НАТАН СТРУГАЦКИЙ МЕЛЕКЕСС НЕ ПРИБЫЛ». Это означало смерть. (Я помню маму у окна с этой телеграммой в руке — сухие глаза её, страшные и словно слепые.) Но 1 августа 42-го в квартиру напротив, где до войны жил школьный дружок АН (Аркадия Стругацкого. — Б. В.), пришло вдруг письмо из райцентра Ташла, Чкаловской области. Само это письмо не сохранилось, но сохранился список с него, который мама сделала в тот же день».
Натан Стругацкий похоронен в Вологде, где — до сих пор точно не установлено. Скорее всего, это район Пошехонского шоссе.
Из письма Аркадия Стругацкого матери:
«Здравствуй, дорогой друг мой! Как видишь, я жив, хотя прошёл, или, вернее, прополз через такой ад, о котором не имел ни малейшего представления в дни жесточайшего голода и холода. <.> Мы выехали морозным утром 28 января. Нам предстояло проехать от Ленинграда до Борисовой Гривы — последней станции на западном берегу Ладожского озера. Путь этот в мирное время проходился в два часа, мы же, голодные и замёрзшие до невозможности, приехали туда только через полутора суток. Когда поезд остановился и надо было вылезать, я почувствовал, что совершенно окоченел. Была ночь. Кое-как погрузились в грузовик, который должен был отвезти нас на другую сторону озера (причём шофёр ужасно матерился и угрожал ссадить нас). Машина тронулась. Шофёр, очевидно, был новичок, и не прошло и часа, как он сбился с дороги и машина провалилась в полынью. Мы от испуга выскочили из кузова и очутились по пояс в воде (а мороз был градусов 30). Чтобы облегчить машину, шофёр велел выбрасывать вещи, что пассажиры выполнили с плачем и ругательствами (у нас с отцом были только заплечные мешки). Наконец машина снова тронулась, и мы, в хрустящих от льда одеждах, снова влезли в кузов. Часа через полтора нас доставили на ст. Жихарево — первая заозёрная станция. Почти без сил мы вылезли и поместились в бараке. Здесь, вероятно, в течение всей эвакуации начальник эвакопункта совершал огромное преступление — выдавал каждому эвакуированному по буханке хлеба и по котелку каши. Все накинулись на еду, и, когда в тот же день отправлялся эшелон на Вологду, никто не смог подняться. Началась дизентерия. Снег вокруг бараков и нужников за одну ночь стал красным. Уже тогда отец мог едва передвигаться. Однако мы погрузились. В нашей теплушке, или, вернее, холодушке, было человек 30. Хотя печка была, но не было дров. < .> Поезд шёл до Вологды 8 дней. Эти дни, как кошмар. Мы с отцом примёрзли спинами к стенке. Еды не выдавали по 3−4 дня. Через три дня обнаружилось, что из населения в вагоне осталось в живых человек пятнадцать. Кое-как, собрав последние силы, мы сдвинули всех мертвецов в один угол, как дрова. До Вологды в нашем вагоне доехало только одиннадцать человек. Приехали в Вологду часа в 4 утра. Наш эшелон завезли куда-то в тупик, откуда до вокзала было около километра по путям. Страшный мороз, голод и ни одного человека кругом. Только чернеют непрерывные ряды составов. Мы с отцом решили добраться до вокзала самостоятельно. Спотыкаясь и падая, добрались до середины дороги и остановились перед новым составом, обойти который не было возможности. Тут отец упал и сказал, что дальше не сделает ни шагу. Я умолял, плакал — напрасно. Тогда я озверел. Я выругал его последними матерными словами и пригрозил, что тут же задушу его. Это подействовало. Он поднялся, и, поддерживая друг друга, мы добрались до вокзала. Больше я ничего не помню. Очнулся в госпитале, когда меня раздевали. Как-то смутно и без боли видел, как с меня стащили носки, а вместе с носками кожу и ногти на ногах. Затем заснул. На другой день мне сообщили о смерти отца. Весть эту я принял глубоко равнодушно и только через неделю впервые заплакал, кусая подушку…»