Вскоре после ареста в квартире режиссёра прошёл обыск, на методы проведения которого пожаловалась жена Мейерхольда Зинаида Райх. Вскоре её убили. Самого режиссёра несколько недель допрашивали и пытали. Не в силах больше этого выносить, он подписал необходимые следствию показания. Его признали виновным в контрреволюционной деятельности. 2 февраля 1940 Всеволода Мейерхольда расстреляли.
2 января 1940 г.
…Когда следователи в отношении меня, подследственного, пустили в ход физические методы своих на меня воздействий и к ним присоединили ещё так называемую «психическую атаку», то и другое вызвало во мне такой чудовищный страх, что натура моя обнажилась до самых корней…
Нервные ткани мои оказались расположенными совсем близко к телесному покрову, а кожа оказалась такой нежной и чувствительной, как у ребёнка, глаза оказались способными (при нестерпимой для меня боли физической и боли моральной) лить слёзы потоками. Лёжа на полу лицом вниз, я обнаруживал способность извиваться, корчиться и визжать, как собака, которую плетью бьёт хозяин. Конвоир, который вёл меня однажды с такого допроса, спросил меня — «У тебя малярия?» Такую тело моё обнаружило способность к нервной дрожи. Когда я лёг на койку и заснул с тем, чтобы через час опять идти на допрос, который длился перед этим 18 часов, я проснулся разбуженный своим стоном и тем, что меня подбрасывало на койке так, как бывает с больными, погибающими от горячки.
Испуг вызывает страх, а страх вынуждает к самозащите. «Смерть, о, конечно! смерть легче этого!» — говорит себе подследственный. Сказал себе это и я, и я пустил в ход самооговоры в надежде, что они-то и приведут меня на эшафот. Так и случилось, на последнем листе законченного следствием «дела» за N537 проступили страшные цифры параграфов уголовного кодекса: 58, пункты 1а и 2.
Вячеслав Михайлович! Вы знаете мои недостатки (помните сказанное Вами мне однажды: «Всё оригинальничаете!?»), а человек, который знает недостатки другого человека, знает его лучше того, кто любуется его достоинствами. Скажите: можете Вы поверить тому, что я изменник Родины (враг народа), я — шпион, что я член правотроцкистской организации, что я — контрреволюционер, что я в искусстве своём проводил троцкизм, что я на театре проводил (сознательно) враждебную работу, чтобы подрывать основы советского искусства?
Все это налицо в деле N537. Там же слово «формалист» (в области искусства) стало синонимом «троцкист». В деле N537 троцкистами явлены: я, И. Эренбург, Б. Пастернак, Ю. Олеша (он ещё и террорист), Шостакович, Шебалин, Охлопков и т. п… Окончу моё заявление через декаду, когда дадут такой листок.
Продолжение заявления 13 января 1940 г. Бутырская тюрьма
Тому, что я не выдержал, потеряв всякую власть над собой, находясь в состоянии затуманенного, притуплённого сознания, способствовало ещё одно страшное обстоятельство: сразу же после ареста (20.VI.1939 г.) меня ввергла в величайшую депрессию власть надо мной навязчивой идеи «значит так надо». Правительству показалось — стал я себя убеждать, — что за те мои грехи, о которых было сказано с трибуны 1-й сессии Верховного Совета, недостаточна для меня назначенная мне кара (закрытие театра, разгон коллектива, отнятие строившегося по моему плану нового театрального здания на пл. Маяковского), и я должен претерпеть ещё одну кару, ту, которая сейчас на меня наложена органами НКВД. «Значит, так надо», — твердил я себе, и моё «я» раскололось на два лица. Первое стало искать преступления второго, а когда оно их не находило, оно стало их выдумывать. Следователь явился хорошим опытным помощником в этом деле, и мы стали сочинять вместе, в тесном союзе. Когда моя фантазия истощалась, следователи спаривались (Воронин + Родос, Воронин 4- Шварцман) и препарировали протоколы (некоторые переписывались по 3, по 4 раза). Когда я от голода (я ничего не мог есть), от бессонницы (в течение трёх месяцев) и от сердечных припадков по ночам и от истерических припадков (лил потоки слёз, дрожал, как дрожат при горячке) поник, осевши, осунувшись лет на 10, постарев, что испугало следователей, меня стали усердно лечить, тогда я был во «внутренней тюрьме» (там хорошая медицинская часть), и усиленно питать. Но это помогло только внешне — физическому, а нервы были в том же состоянии, а сознание было по-прежнему притуплено, затуманено, ибо надо мной повис дамоклов меч: следователь всё время твердил, угрожая: «Не будешь писать (то есть сочинять, значит!?) будем бить опять, оставим нетронутыми голову и правую руку, остальное превратим в кусок бесформенного окровавленного искромсанного тела». И я всё подписывал до 16 ноября 1939 г. Я отказываюсь от своих показаний, как выбитых из меня, и умоляю Вас, главу Правительства, спасите меня, верните мне свободу. Я люблю мою Родину и отдам ей все мои силы последних годов моей жизни.
Вс. МЕЙЕРХОЛЬД — РАЙХ
Меня здесь били — больного шестидесятишестилетнего старика. Клали на пол лицом вниз, резиновым жгутом били по пяткам и по спине; когда сидел на стуле, той же резиной били по ногам (сверху, с большой силой) и по местам от колен до верхних частей ног. И в следующие дни, когда эти места ног были залиты обильным внутренним кровоизлиянием, то по этим красно-сине-жёлтым кровоподтёкам снова били этим жгутом, и боль была такая, что, казалось, на больные чувствительные места ног лили крутой кипяток (я кричал и плакал от боли). Меня били по спине этой резиной, меня били по лицу размахами с высоты…
Вс. МЕЙЕРХОЛЬД
Советская культура. 1989. 16 февр.