Писатель узнал о гибели Екатерины Савельевны лишь по прошествии нескольких лет и до конца жизни так и не смог простить себе смерть матери. Василий Гроссман был убежден, что все обернулось бы иначе, если бы он настоял на ее переезде в Москву. Спустя много лет после трагических событий прозаик дважды писал своей погибшей матери, хоть и знал, что Екатерина Савельевна никогда не прочтет эти письма, полные любви и сожаления.
Дорогая мамочка, я узнал о твоей смерти зимой 1944 года. Приехал в Бердичев, вошел в дом, в котором ты жила и из которого ушла тетя Анюта, дядя Давид и Наташа, и понял, что тебя нет в живых. Но еще в сентябре 1941 года я чувствовал сердцем, что тебя нет. Ночью, на фронте я видел сон — вошел в комнату, ясно зная, что это твоя комната, и увидел пустое кресло, ясно зная, что ты в нем спала; свешивался с кресла платок, которым ты прикрывала ноги. Я смотрел на это кресло долго, а когда проснулся, знал, какой ужасной смертью умерла ты, об этом я узнал, приехав в Бердичев и расспросив людей, знавших о массовой казни, происшедшей 15 сентября 1941 года. Я десятки раз, а может быть сотни раз пытался представить себе, как ты умерла, как шла на смерть, старался представить человека, который убил тебя. Он был последним, кто тебя видел. Я знаю, что ты думала обо мне очень много все это время.
Теперь уже больше девяти лет, как я не пишу тебе писем, не рассказываю тебе о своей жизни, делах. И за эти девять лет накопилось столько в моей душе, что я решил написать тебе, рассказать и, конечно, пожаловаться, так как никому по существу нет дела до моих печалей, только тебе одной было до них дело.
Я буду с тобой откровенен и расскажу тебе все так, как чувствую, но может это будет не вся правда обо мне, так как я ведь не чувствую только правду, а многое, наверное, есть в моих чувствах ложного и пустого. Но прежде всего я хочу сказать тебе, что за эти девять лет я смог по-настоящему проверить, что люблю тебя — так как ни на йоту не уменьшилось мое чувство к тебе, я не забываю тебя, не успокаиваюсь, не утешаюсь, время не лечит меня. Я тебя сейчас ощущаю такой же живой, какой ты была в тот день, когда мы виделись с тобой в последний раз, и такой же, когда я маленьким мальчиком слушал твое чтение вслух. И боль моя такая же, как была в тот день, когда соседка, живущая на Училищной улице, мне сказала, что тебя нет уже и что нет надежды найти тебя среди живых. И я думаю, мне кажется, что моя любовь и это горе ужасное так уж не изменятся до дня моего конца.
1950 год
Дорогая моя, вот прошло 20 лет после твоей смерти. Я люблю тебя, я помню каждый день своей жизни, и горе мое все эти 20 лет вместе со мной неотступно.
Я писал тебе 10 лет тому назад, и в моем сердце ты такая же, как была двадцать лет назад. И десять лет назад, когда я писал тебе свое первое после твоей смерти письмо, ты была такой же, как при жизни своей, — моей матерью во плоти и в сердце моем. Я — это ты, моя родная. И пока живу я — жива ты. А когда я умру, ты будешь жить в той книге, которую я посвятил тебе и судьба которой схожа с твоей судьбой. За эти двадцать лет много людей, которые любили тебя, уже умерли, тебя уже нет в сердце папы, в сердце Нади, тети Лизы — их нет на земле. И мне кажется, что моя любовь к тебе все больше, ответственней, потому что так мало живых сердец, в которых живешь ты. Я почти все время думал о тебе, работая последние десять лет, — эта моя работа посвящена моей любви, преданности людям, потому она и отдана тебе. Ты для меня человеческое, и твоя страшная судьба — это судьба человека в нечеловеческое время. Я всю жизнь храню веру, что все мое хорошее, честное, доброе, моя любовь — это все от тебя. Все плохое, что есть во мне, не прощай мне, это не ты. Но ты любишь меня, мама моя, и со всем плохим, что есть во мне, любишь.
Сегодня, как уже долгие годы я перечитывал несколько твоих писем ко мне, сохранившихся из тех сотен и сотен, полученных от тебя, перечитываю твои письма папе. И сегодня я снова плакал, читая твои письма. Я плакал, когда ты пишешь «И еще, Зема, я считаю себя не долговечной, так и жду, что из-за угла подкрадется, а вдруг буду болеть тяжко и долго, что мой бедный мальчик будет делать со мною, сколько горя наберется».
Я плачу, когда ты, одинокая и считавшая единственным светом своим жизнь под одной крышей со мной, пишешь папе: «…мне кажется, здраво рассуждая, что если б у Васи оказалась лишняя площадь, то ты должен поселиться с ним. Я тебе повторяю, так как теперь то мне не плохо. А о моей духовной жизни не беспокойся: я умею охранять свой внутренний мир от окружающего». Я плачу над письмами — потому что в них ты — твоя доброта, чистота, твоя горькая, горькая жизнь, твоя справедливость, благородство, твоя любовь ко мне, твоя забота о людях, твой чудный ум.
Я ничего не боюсь, потому что твоя любовь со мной и потому что моя любовь вечно с тобой.
1961 год