Только ты можешь это сделать.
Только ты можешь пройти этот путь от ненависти к самой себе к прощению себя.
Но может быть ты готова это сделать уже сейчас и он прижал ее крепче, может да?
Я не готова, мне надо подумать.
Все это время меня поили успокоительным, но ведь я не всю жизнь буду его пить.
Я должна разобраться в себе.
Но тебе я очень благодарна.
Она сняла его сюртук и подала ему.
Развернулась и быстро пошла в свою комнату, словно страх, что она вот, вот передумает хватал ее за пятки.
Нет, Анна не такая, она не изменяет своему решению, если она сказала нет, значит нет.
Никто и ни что не может повлиять на ее решения.
Она изгой этого общества, она решила, что она не достойна.
Поставив между собой и своим любимым вымышленное препятствие, но теперь у нее было оправдание.
Она обязана мучить себя, за причиненное зло, потому что она так решила, нет ей прощения!
После завтрака она сразу отправилась к своему болоту.
Долго бродила Анна пока искала болото, оно как сквозь землю провалилось.
Утомившись она присела под деревом.
Усталыми глазами она смотрела на прекрасное озеро.
Вокруг озера росли деревья и кустарник.
В самом озере росли кувшинки.
На водяной глади плавали лебеди.
И рядом с озером бил родник.
Присмотревшись к роднику Анна, вдруг, узнала тот самый родник в котором она умывалась.
Сначала она не поверила своим глазам, но вглядываясь в озеро она рассмотрела очертания ее болота.
Эти кусты, эти деревья все тоже самое только теперь зеленое и насыщенное жизнью.
Насыщенное жизнью, как ее душа.
Она бродила вдоль озера рассматривала жизнь лебедей и думала, думала думала.
И часто слезы бежали по ее щекам.
Как можно быть такой.
Ведь я не просто мучаю себя, я мучаю его.
И почему я такая упрямая.
Почему я не хочу слышать голос разума.
Ведь он прав, если бы в моей руке была бы расческа, я бы ударила его расческой.
Я ни когда не хотела ему смерти.
Если бы не мое гордое упрямство, я бы не причинила ему зла.
Почему я решила, что он обнял меня с этой целью…
С целью причинить мне зло?
И теперь он простил меня, а я на прощение не способна.
Во, что бы то не стало я буду держаться своего решения, пусть глупого, эгоистичного, но решения.
А может плюнуть на все.
На весь свой характер, на свое глупое упрямство.
Его родителям и мысль такая в голову не пришла, они ни когда не поверят, что я могла убить, и даже это болото на берегу которого я столько мучила себя превратилось в озеро.
Так что же я?
Я вернусь к нему.
Анна преклонилась к белоствольной березе и ее сердце наполнилось сладкими мечтами.
Вдруг, из-за кустов показался всадник.
Как только он увидел Анну сразу спешился.
И обеспокоенный остановился в замешательстве.
Анна не на секунду не задумываясь побежала к нему на встречу.
Ей было так легко, словно у нее выросли крылья.
Крылья счастья, крылья любви.
Павел поймал ее в свои объятья: — Ты простила себя?
Да, я простила себя, я смогла.
Дима попрыскался соседским одеколоном Армани, надел новые джинсы, посмотрел из окна на серое небо, перекинул через плечо сумку, и захлопнул за собой дверь.
Спустившись с шестнадцатого этажа вниз на провонявшем за ночь пивом, водкой, и сигаретами лифте, он вышел из общежития по улице Кораблестроителей дом двадцать и направился на остановку автобуса.
В лицо ему дул промозглый весенний ветер.
Икарус с гармошкой ходил примерно каждые двадцать минут, маршрутка чаще, но денег у него на маршрутку не было.
Во внутреннем кармане лежали свеженькие купюры, полученные вчера переводом от родителей из Снежинска, и все они в уме Димы были уже распределены.
Сегодня они с Дашкой должны посидеть в кафешке на Большой Конюшенной, а завтра предстоит сабантуй в Сосновом Бору с группой однокурсников, куда полагалось явиться с бутылкой чего-то приличного.
Ещё он хотел подарить Дашке цветы.
Подороже, ведь она сразу раскусит его, если купить дешёвые.
Она не была одной из тех наивных провинциалок, которых он с лёгкостью клеил на дискотеках.
Дочь Российского посла в Коста-Рике, чёрт побери.
Коста-Рика конечно государство маленькое и скромное, туда он не стремился, но связи, имевшиеся у её отца, могли подтолкнуть на высоты до сих невиданные даже с шестнадцатого этажа его комнатушки.
Добиться её расположения он решил во что бы то ни стало, потому берёг хрустящие купюры в кармане и дрожал от холода, пропуская глазами третью маршрутку.
Он знал как там внутри было тепло и хорошо.
Водитель иногда так топил, что окна запотевали и люди начинали изнывать от жары.
Они расстёгивали пальто, разворачивали шарфы, снимали шапки, но никто не смел попросить водителя убавить жару.
Потому что тот мог нагрубить.
А Димка не боялся, его квадратная небритая физиономия и широкие плечи внушали водителям доверие, они подчинялись всем его вежливым просьбам.
Кроме того, если в маршрутке сидела симпатичная девушка, он любил ловить её благодарный, потный взгляд.
Он вечно мёрз и любимым сезоном было лето.
Тогда не надо было притворяться.
Обычно он должен был одеваться легко, не по сезону.
Во-первых, чтобы однокурсники думали какой он закалённый и морозы ему, сибиряку, не страшны.
Во-вторых, а это было для него самым главным, представители более соображающих преподавателей и студентов, могли подумать что он только вышел из собственной машины, а потому так легко одет.
Стоя на остановке в джинсовой куртке с тонкой, едва заметной белой хлопковой подкладкой, он держал руки в карманах и с удовольствием нащупывал пальцами левой руки купюры во внутреннем кармане.
Димка стал переминаться с ноги на ногу, шевелить пальцами в кедах Конверс на тонкой подошве.
Сделал пару шагов в сторону ларька с жёлтой, подавленной хурмой.
Проверил сообщения на новеньком я-фоне.
Посмотрел на командирские часы, подаренные ему дедом, ветераном Великой Отечественной войны, вызывавшие искреннее восхищение у всех, кто замечал их у него на руке.
Даже профессор Митрофанов на экзамене, протягивая зачётку с «хорошо», сказал: «Дмитрий, берегите их, это очень ценная вещь».
Он их, конечно, берёг, но часы эти не любил, носил исключительно чтобы другие заметили.
Они были несовременными и давили на него своей более чем полувековой давностью.
Особенно давили на него слова деда сказанные перед отправкой на учёбу вместе с вручением часов: «Живи там по чести, перед бабами и деньгами не пресмыкайся.
Учись, трудись денно и нощно, тогда толк из тебя выйдет».
А как он мог здесь честно жить, если вокруг было столько соблазнов и надо было не ударить лицом в грязь перед окружающими, быть не как все эти серенькие студентишки, а лучше и круче.
Равняться он всегда должен на костяк группы, лоснящихся мажоров, решивших что смысл жизни заключается в получении различных удовольствий.
Самое обидное, что учёба давалась им легко, а он вынужден был после пьянок вставать рано утром с трещавшей по швам головой и зубрить, зубрить, зубрить.
Трудиться в такой ситуации он и не думал.
Точнее, он мечтал о быстрых и лёгких деньгах, чтобы особо не напрягаться.
Поэтому встревал в сомнительные авантюры по продаже марихуаны студентам в общежитии.
Ведь только он из всей их компашки жил в общаге, будь она проклята.
Поставщиком был жирный как кот Федотов, его ближайший соратник и друг.
Во всяком случае, ему так хотелось думать.
Дохода эта деятельность практически не приносила, большую часть прибыли отбирали местный участковый Удальцов и начальник общежития Гурия, подбивая его на новые подвиги.
Из-за поворота вынырнул длинный Икарус.
Дима ехидно улыбнулся и хихикнул, как Бивис из его любимого мультфильма Бивис и Батт-Хед.
Автобус резко, презрительно далеко от бордюра затормозил, подняв клуб пыли.
Глаза заслезились, он чертыхнулся, схватился за облезший до металлической наготы, но местами ещё чёрный поручень, и влез внутрь.
Он прислонился спиной к поручню в гармошке, пол под ногами закрутился, загоняя из дырок внутрь автобуса мелкую, разъедавшую глаза, пыль.
Дима, проталкиваясь, перешёл в салон.
Он взялся за поручень над головой, пряча неперестающие слезиться глаза в рукаве джинсовой куртки.
Только бы его никто не заметил.
Как это невыносимо, столько пыли в этом городе.
Откуда она вообще взялась весной?
Грязный снег растаял, оставляя после себя неубранные длинные полосы скопившейся за зиму грязи и пыли.
Они проехали Прибалтийскую, автобус сделал крутой поворот, вдыхая в себе ещё больше пыли.
Едкие мелкие частицы продолжали колоть и разъедать глаза.
Не отрывая лица от рукава, он достал из кармана джинсов приготовленную монету и протянул наугад руку в салон.
Пальцы кондукторши нащупали монету, зажатую между указательным и большим пальцем, ловко вытащили её и вставили туда же тонкий бумажный талон на проезд.
Глаза продолжали слезиться, рукав стал мокрый и противный.
Краем глаза он посмотрел в сторону окна.
Увиденное за окном не обрадовало! Да и могло ли?