Белогвардейцы собираются домой
Уже на границе Литвы и России они увидели жуткое зрелище, которое заставило усомниться, что войну получится быстро закончить. Немцы вели пленных: «Выстроенные по пять человек в ряд, они должны были руками держаться за колючую проволоку (…). Никто не должен был отставать. Страшно было смотреть, как эти живые скелеты с непередаваемым испугом в глазах, спотыкаясь, неудержимо шли вперёд (…). Над отставшими взвивалась страшная резиновая палка сопровождающего солдата (в большинстве это были литовцы). И если это не помогало, то выстрел из винтовки спасал несчастного от дальнейших мучений. Люди не могли остановиться, чтобы оправиться, бесчеловечные менторы гнали их как скот. Пощады не давалось никому».
Эти строки — из воспоминаний Владимира Ковалевского, бывшего офицера Русской императорской армии и белой Добровольческой. Совсем недавно он, как и ещё несколько русских переводчиков в испанской дивизии, ещё рассчитывал на совсем иные картины: на блицкриг и всеобщую радость от возрождения великой России. Когда Германия объявила войну СССР, «радужные надежды окрылили эмиграцию». Долгожданное спасение родины благодаря антикоммунистической интервенции свершилось: «Возможность возвращения на Родину с «развёрнутыми знамёнами» не подлежала сомнению. Час реванша, казалось, наступал, и восстановление Национальной России было не за горами».
Всего через полгода Ковалевский вернулся в Испанию — «физически больной и морально разбитый».
Короткий путь от несбыточных надежд к полному разочарованию прошли многие бывшие белые, которые оказались в составе вермахта в 1941 году. В испанской дивизии русских насчитывалось около дюжины — в основном переводчики при штабах. Все они были «пораженцами» русской эмиграции — теми, кто считал, что надо использовать иностранную интервенцию для уничтожения большевизма. В 1941 году, когда Гитлер ещё не обнаружил свои чудовищные планы и методы, «пораженцы» верили, что Третий Рейх борется не с Россией, а с коммунизмом. Вермахт (хотя и крайне неохотно) принимал бывших белых на службу в качестве военных переводчиков. В мае 1943 года таких «Wehrmacht-Dolmetscher» насчитывалось около 1200 человек. Были среди них и люди весьма высокого положения в Российской империи — к примеру, родственник Николая II и племянник итальянской королевы, герцог С. Н. Лейхтенбергский.
Мы знаем совсем немного подробных личных историй таких людей — в каких обстоятельствах они оказывались в вермахте, как складывались их отношения с мнимыми «союзниками», как их ожидания сталкивались с жестокой действительностью войны на Восточном фронте? Одну из таких историй раскрыли для нас в этом году историки О. Бэйда и Ш. М. Нуньес Сейшас, которые издали уникальные воспоминания Владимира Ковалевского («Испанская грусть: Голубая дивизия и поход в Россию, 1941 — 1942 гг.», М., СПб., 2021).
«Я служил скорее орудием зла, чем помощи»
После Крымской эвакуации армии Врангеля Ковалевский и другие профессиональные военные за границей оказались в тяжёлом положении. Как и многие, он пошёл служить во Французский иностранный легион, но всегда готов был вернуться к борьбе с большевизмом (Гражданская война, полагали тысячи белых офицеров, ещё не закончилась). Шанс представился в 1937 г. с началом войны в Испании. Несколько десятков русских (а по некоторым данным — 172) вступили в ряды армии генерала Франко. После победы над республиканцами Ковалевский, который служил в пулемётной роте, получил испанское гражданство, а летом 1941 года завербовался в Голубую дивизию (250-ю дивизию вермахта). Мотив понятный — на Родину, за возмездием, восстанавливать былое величие и устои.
В составе дивизии числилось 17 тыс. человек — фалангисты, антикоммунисты, «солдаты удачи», офицеры-карьеристы и люди, претерпевшие в ходе войны с республиканцами… В октябре они уже стояли на Волхове, под Новгородом. Немцы боевые качества испанцев ставили невысоко (и не просто так), так что располагали их на участках, где требовались в основном оборонительные усилия. В горячих боях участвовать не приходилось, а русским переводчикам тем более — сидели в основном при штабах. Зато было немало возможностей общаться с русскими людьми и познакомиться с новой, Советской Россией.
Сначала, ещё близ границы, казалось, эмигрантские представления о ненависти народа к правительству подтверждались: «Искренняя радость освобождения от ига большевиков видна была на лицах у всех: «Только бы скорее кончилась эта война и мы могли бы работать, работать для себя…» Это — лозунг всех» (…) Об отношении ко мне, русскому, я уже не говорю. Я, который в Испании думал, что в меня как в предателя будут стрелять из-за каждого угла, был донельзя поражён той лаской и радушием, которыми я был окружён по русским сёлам".
Но так было не везде и… недолго. Тем более что отношение оккупантов к мирному населению, мягко говоря, мало походило на «освобождение». Испанцы не занимались, как немцы, массовыми убийствами ради забавы или из-за расистских предубеждений. Зато оказались жестокими мародёрами, и тащили всё, что могли, при этом не стесняясь прибегать к насилию. Грабежи «на фронте (…) приняли безобразный характер». Крали даже посевной картофель, обрекая крестьян на голод. Бегали за русскими девушками, которым угрожали, добиваясь «взаимности». Ковалевский вскоре после начала кампании проникся презрением к испанцам. Он советовал деревенским жителям прятать всё съестное: «Эта саранча всё уничтожит и даже не скажет спасибо».
Попытки бывших белых помочь несчастным жертвам произвола оккупантов были почти всегда обречены на провал — ни высоких званий, ни полномочий у них не имелось: «В этом океане горя и разоренья так редко удавалось мне действительно облегчать страдания обездоленных. В большинстве случаев против воли моей я служил скорее орудием зла, чем помощи». В конце концов немцы и испанцы своими преступлениями заставили Ковалевского переоценить происходящее и этих «союзников». В его мемуарах Голубая дивизия — это безалаберность, коррупция и дрянное снабжение, трусость («испанская паника — это особая паника, граничащая с истерикой, где глохнут способности разума и человек превращается в зверя»), отвратная дисциплина, некомпетентность генерала Грандеса и других офицеров. Описание дивизии Ковалевский заканчивает таким пассажем: «Подлость, трусость, безмерное тщеславие и корыстолюбие. Сказать, что это отбросы… боюсь, это мало!»
Хуже всего было то, что стало ясно: преступления — не эксцессы, а политика. И не с ВКП (б) воюет Гитлер, а с народом СССР. В воспоминаниях русских, воевавших в рядах вермахта, редко можно найти самообличительные мотивы, но у Ковалевского они занимают важное место: «Не раз я и другие русские переводчики, попав в Россию, задавали себе вопрос: действительно ли советская власть ненавистна так русскому народу и что порабощённое население ждёт только момента, чтобы какой бы то ни было ценой сбросить это ярмо? Или, может быть, всё это россказни, искусно распространяемые немцами, чтобы оправдать свою завоевательную политику и будущее расселение России? В этом случае мы, пришедшие сюда, играем более чем некрасивую роль, предавая свою Родину и служа врагу».
«Раскаяние за то, что я пошёл на свою Родину с иностранцами» и «неуверенность в том, что защищаю правое дело» подорвали волю Ковалевского к продолжению борьбы с большевизмом. То же происходило и с другими белыми — и в 1942 году, и позднее. Многие увольнялись и покидали фронт. Другие не смогли справиться с пережитым. Так, военный моряк И. И. Стеблин-Каменский, переводчик 9-й армии вермахта, в июне 1944 года застрелился под Смоленском. Незадолго до самоубийства он писал об «ужасном унижении и бездне, в которую низверглась Россия». Вероятно, сожалел бывший дворянин и о том, что служил врагу своей страны.
Воспоминания Ковалевского завершаются описанием поиска русских партизан и казнью советского командира. Попытка спасти его от расстрела и увести в плен закончилась для переводчика обвинением в измене. Ничего не вышло. «Ещё сейчас, почти десять лет спустя, в моих ушах раздаётся его мольба: «Спасите меня, русский! Я ещё так молод и хочу жить! Спасите! И за что меня убиваете, что я сделал? Ведь я защищал своё отечество!» Но пуля в затылок из винтовки беспощадного Мартинеза прекратила мучения капитана».
Весной 1942 г. 50-летний Ковалевский уехал обратно в Испанию «по болезни», и уже не возвращался на фронт. Вскоре он написал основную часть своих воспоминаний. Как сложилась его жизнь после Второй мировой — неизвестно. Через два года испанцы покинули Восточный фронт — после совершенно бесславной для них войны. К тому времени в вермахте уже почти не осталось переводчиков-эмигрантов, и вряд можно было найти хотя бы одного закоренелого антикоммуниста, который всё ещё верил, что Третий Рейх планирует освобождение и возрождение России. Попытки продолжить Гражданскую войну закончились навсегда.