В 1917 г. прежняя система суда была ликвидирована. Отменили и адвокатуру. После нескольких лет «экспериментов», когда представителем в суде мог стать любой, институт частично восстановился. Советская адвокатура отличалась демократичностью в подборе кадров. Во-первых, к этой работе допустили женщин и представителей любых религий, а во-вторых, «всех неопороченных граждан» без образовательного ценза. С 1922 г., чтобы стать адвокатом, нужно было лишь иметь двухлетний опыт работы судьёй, милиционером, следователем или юрисконсультом, или сдать специальный экзамен, который включал в себя больше политических, чем юридических вопросов. В адвокатской и судейской среде появились люди, в своих анкетах в графе «образование» писавшие «самообразование» или «начальное образование».
Но немало тогда ещё было и профессионалов, бывших присяжных поверенных и их помощников. К ним относились с подозрением. В. И. Ленин писал в письме революционерке Е. Д. Стасовой, обсуждая будущее адвокатуры в Советской России: «Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение. Брать адвокатов только умных, других не надо. Но всё же лучше адвокатов бояться и не верить им». Нельзя сказать, что опасения Ленина были напрасны — вплоть до середины 1930-х гг. оппозиционность в адвокатской среде была если не хорошим тоном, то, во всяком случае, нередким явлением. В отличие от судейско-прокурорского корпуса, в адвокатской среде коммунистов было мало, в основном тут работали беспартийные. Защитникам («членам коллегий защитников») было на что жаловаться, ведь советское государство лишило их многих прав: они не допускались к досудебным процедурам, часто не могли общаться с подсудимыми конфиденциально, к ним относились с пренебрежением (особенно когда адвокат мешал «политической целесообразности» того или иного судебного процесса).
Одним из бывших присяжных поверенных был и Николай Палибин, советский адвокат на Кубани, относившийся к советской власти скептически. Его воспоминания («Записки советского адвоката (20-е-30-е годы)», 1988) представляют собой рассказ о «наболевшем». Проработав адвокатом 13 лет и ещё несколько лет юрисконсультом, Палибин видел все недостатки советского суда и мог сравнить его с тем, что было до революции. Как и другие современники и сегодняшние исследователи, Палибин отмечал две самые острые проблемы советского суда 1920−1930-х гг. — массовое взяточничество и политизированность, растущую и ставшую почти вездесущей в 1930-е гг.
Со взяточничеством всё довольно просто — ликвидация старорежимного суда присяжных (избиравшихся по жребию и изолируемых на процессе от обвиняемых) привела к тому, что судьи обрели большую власть, а обвиняемые всегда заранее знали, к кому идти «давать» и имели такую возможность. Палибин вспоминает: «У советской Фемиды повязка снята, но весы остались: она смотрит, кто больше даст. За всю свою двадцатитрехлетнюю работу в СССР я не видел ни одного судебного работника, который бы не брал или которому нельзя было бы дать в том или ином виде. Может быть, такие были, не спорю, но я могу говорить только о том, что знаю». Когда было нужно, судьи «теряли» дела или устраивали пожары в рабочих кабинетах, выносили мягкие решения жестоким уголовникам. Так, в одном из дел, которые Палибин наблюдал на Кубани, убийцы, вчетвером забившие до смерти женщину за кражу юбки, получили по 3−6 месяцев принудительных работ и уехали по домам прямо из зала суда. Ещё один громкий случай произошёл по соседству, в Краснодаре. Там народный судья 4-го участка «Данилов брал деньгами, водкой, хорошо очищенным самогоном, а с женщин — натурой. Защитник В., красный партизан гражданской войны, решил его изобличить. Но обвинение во взяточничестве опасно тем, что может повлечь встречное обвинение в ложном доносе по ст. 95 УК РСФСР. Так оно и случилось, тем более что два следователя, допрашивавшие свидетелей, указанных защитником В., прибегали при допросе к помощи наганов, и свидетели отказались от всего им известного». Потом В. с большим трудом всё же удалось доказать вину Данилова, и того осудили на 4 года. Но те, кто покрывал Данилова, не понесли никакого наказания.
Судьи, бравшие взятки, пользовались лазейками в законе. К примеру, ст. 8 УК РСФСР: «Если конкретное действие, являвшееся в момент совершения его […] преступлением, к моменту расследования его […] потеряло характер общественно-опасного вследствие ли изменения уголовного закона или в силу одного факта изменившейся социально-политической обстановки, или если лицо, его совершившее, по мнению суда, к указанному моменту не может быть признано общественно-опасным, действие это не влечёт применения меры социальной защиты к совершившему его». Проще говоря, если «социально-политическая обстановка» требовала не наказывать кого-либо, то суд и не наказывал, даже признав виновным. В целом, конечно, ничего страшного в законе нет, ведь он позволял суду иметь в виду при вынесении приговора самые разные обстоятельства совершения преступления и смягчать приговор. Но на практике этой возможностью пользовались не столько во имя справедливости в сложных делах, сколько на благо взяткодателей и для того, чтобы покрывать партийных деятелей. Правда, низкая квалификация некоторых судей смягчала эту проблему. При таких адвокаты даже не выступали в суде, а сразу проигрывали дело, зато потом выигрывали в кассационной инстанции, «так как ни одно решение или приговор не утверждаются в силу своей глупости, малограмотности и бессвязности».
Вторая проблема судов, политизированность, стала ещё более гибельной. Как говорил Ленин, «закон есть мера политическая, есть политика». Так что законом стали манипулировать совершенно произвольно. Как писал Палибин, уже тогда работал принцип «по закону верно, а по существу — издевательство». У защитников было немного возможностей бороться с произволом судей, имевших право достаточно вольно обращаться с законом. Как пишет исследовательница И. И. Олейник, судьи и прокуроры того времени пренебрегали адвокатами и, более того, считали их «вредными» и даже вообще ненужными в советском суде, лишь запутывающими суды. Судьи могли игнорировать и унижать адвокатов в ходе работы, вопреки закону не допускать их к тем или иным судебным процедурам. Некоторым, как, к примеру, М. М. Беляевой в 1934 г. (в г. Иваново), приходилось констатировать такую ситуацию: «Я, допущенный законом защитник, сама не могу защитить своих законных прав». Другой адвокат, М. И. Оленев, говорил, что суды относятся к защите «как к излишнему балласту в судебной работе». В результате такого отношения защитники чувствовали себя бессильными — приговоры были часто написаны заранее, а судьи открыто говорили, что речи адвоката суду не нужны, а нужны лишь публике и ради соблюдения формальных правил.
В ответ на попытки адвокатов отстоять себя судьи обвиняли их в непонимании своей политической роли. Так, председатель Ивановского облсуда И. Г. Волков критиковал местных защитников и заявлял, что «часто защитники недопонимают политического существа дел, сдерживают местные суды от широких массовых ударов» [по классовым врагам]. Обращение в высшие инстанции на незаконные действия судей порой не срабатывали, и инстанции отвечали, что судьи действуют верно, исходя из классового подхода (т.е. главного критерия законности). Так бывало далеко не всегда, особенно в годы НЭПа, но всё же идеологическое и административно-политическое давление на суды давало о себе знать, и со временем всё больше. В адвокате хотели видеть «помощника суда», то есть того, кто поможет изобличить обвиняемого. Обратное же — попытка оправдать или смягчить вину — называлось «буржуазным уклоном» и работой ради низменных гонораров в ущерб высоким идеалам.
Адвокатов, лишённых независимости в 1917 г., постепенно поставили под контроль. В середине 1930-х гг. адвокатура стала сливаться с государством и партией. В этих условиях приходилось приспосабливаться и становиться посредниками в коррупционных сделках судей или со всем соглашаться. Как пишет Палибин, в 1930-е гг. «много было вырвано тогда из наших рядов самых талантливых и честных». Адвокаты слишком часто подвергались опасности быть обвинёнными в срыве политической кампании, проводимой судебными органами. Судили ведь много и «спекулянтов», а «спекулянтом» мог оказаться и сапожник, у которого в мастерской нашли несколько неучтённых пар обуви. Другой случай — рабочий служил кузнецом и решил однажды немного подзаработать. В свободное от работы время он починил старые валявшиеся во дворе дрожки, приделал новые колеса и продал на консервный завод за 700 руб. Финансовая инспекция решила, что он «предприниматель», начислила ему штраф и налог за промысловые занятия в 30 000 рублей. Суд признал правомерность этого решения. Пришлось рабочему вступить в соседний колхоз, так как дом колхозника нельзя было продать за долги. С трудом потом Палибину удалось добиться отмены штрафа. В ещё одном случае (уже в 1934 г.) женщину осудили на 10 лет за то, что набрала себе в фартук чеснока на колхозном огороде. Адвокат, активно защищавший людей в подобных делах, сильно рисковал. И постепенно политизированность стала практически вездесущей. В начале 1930-х гг. всё чаще бытовые дела (вроде кражи курицы) рассматривали как политические (ибо такие «преступления» причиняли вред правительственному плану развития животноводства). Защитники ломались психологически и прекращали реальную работу, лишь просили суд о снисхождении к их подзащитным. Те, кто пытался остаться и отстаивать законность, как Палибин, были «вычищены». «Вычищенный» по настоянию областного прокурора в 1935 г., Палибин устроился на работу юрисконсульта в одном из кооперативных учреждений, где опасность стать мишенью политических обвинений была небольшой. На место «вычищенных» ставили адвокатов, более лояльных прокурорам и судьями. Тысячи защитников подошли к годам «Большого террора» уже морально подготовленными к роли помощников изобличителей врагов социализма. А в годы войны ещё недавно беспартийный адвокатский корпус окончательно стал коммунистическим.
Свою книгу, написанную уже после войны, Палибин закончил пессимистическими заключениями: в 1930-е гг. «советская юстиция превратилась в охоту на людей»; «Задачи советской судебной системы те же, что и НКВД,