В 1831 году я находился на службе в Петербурге. Всем известно, какими печальными сценами сопровождалась там холера, какия (под влиянием уверенности, что люди мрут не от болезни, но от отравы) позволял себе народ своевольства. Бывши свидетелем происшествия на Садовой, я хочу рассказать его так, как его видел.
Не помню, в какой именно это было день, только я шел, но Невскому, по направлению от Полицейскаго моста к Аничкову. Приближаясь к Публичной библиотеке, я увидал, что народ бежит с Невскаго на Садовую; как любопытный сын Евы, я последовал за всеми. Поворотивши за угол Гостиннаго двора, я увидел, что улица уже затоплена народом; все стояли и смотрели на окна двух-этажнаго дома в недальном разстоянии от Публичной библиотеки, из верхняго этажа котораго, летели матрасы, одеяла, подушки, а наконец, кровати и люди. Сколько именно вылетело из окна людей, я определительно сказать не могу. Помню только, что был не один, может быть двое или трое… Это была холерная больница, из которой в двери выносили больных, вероятно для того, чтоб показать их народу. Как пришедший после, и находя, что лезть в толпу опасно, я остановился на тротуаре противоположной стороны и ожидал, что будет. Вдруг с Невскаго показались два казака, или один казак и один жандарм — хорошо не помню. Они смело въехали в толпу и начали нагайкой разгонять народ… Не прошло минуты, как одного из них, казака, перестало быть видно из этого моря голов; куда он делся — не знаю; вероятно, его стащили с лошади. Другой, помнится жандарм, видя, что дело не ладно, заблагоразсудил отретироваться и потихоньку уехал назад, по направлению к Невскому… Не прошло пяти или много десяти минут, от Невскаго показалась коляска, запряженная четверней, с форейтором. В ней сидели двое военных — в шинелях; один седой старик, генерал-губернатор Эссен, другой молодой, его адъютант. Коляска остановилась перед дверью больницы. Экипажи тогда были очень высокие; ливрейный лакей откинул подножки,
Вдруг закричали в толпе, что по Садовой идет кавалерия… Испугавшись столкновения, я было прижался в углублении притворенных ворот дома, стоявшаго почти против больницы; но толпа хлынувшая на двор этого дома, начавшая вооружаться поленьями дров и почти сбившая меня с ног, заставила меня подумать, что лучше всего отретироваться вовсе, как ни любопытно казалось окончание сцены. Долго не думая, я как можно поспешнее выбрался из толпы и скорым шагом направился домой, к Конюшенному мосту. Что затем происходило, мне неизвестно.
Не помню хорошо, в тот же ли день или на другой пришел к жившему со мною университетскому товарищу А. А. Сперанскому знакомый его Соколов, служивший в Гоф-Интендантской конторе. Соколов (не помню его имени) занимался литературой и работал,
«Шел я от Воейкова по Шестилавочной улице, с запасом иностранных журналов в кармане для перевода на завтрашний день. Подходя к Пяти Углам, я вдруг был остановлен сидельцем мелочной лавки, закричавшим, что я в квас его, стоявший в ведре у двери, бросил отраву. Это было часов около 8 вечера. Разумеется, на этот крик сбежались прохожие и менее нежели через минуту я увидел себя окруженным толпой, прибывавшей ежеминутно. Все кричали; тщетно я уверял, что я никакой отравы не имел и не бросал: толпа требовала обыскать меня. Я снял с себя фрак с гербовыми пуговицами, чтоб показать, что у меня ничего нет; — душа была не на месте, чтоб толпа не увидала иностранных журналов и в особенности польских, бывших в числе их. Толпа не удовольствовалась фраком; я принужден был снять жилет, нижнее платье, сапоги даже нижнее белье и остался решительно в одной рубашке. Когда окружающие меня, наводнившие улицу до того, что сообщение по ней прекратилось, увидали, что при мне подозрительнаго ничего нет, тогда кто-то из толпы закричал, что я «оборотень» и что он видел, как я проглотил склянку с отравой. Досаднее всех мне был какой-то господин с Анной на шее, — он больше всех кричал и всех больше приставал ко мне… После слова оборотень в толпе закричали, что меня надо убить, и некоторые отправились для этого на соседний двор за поленьями дров. Видя приближение смертнаго часа, я стоял почти нагой среди толпы и поручал душу мою Богу. Вдруг в толпу въехал кавалергардской офицер, мальчик лет 19, верхом, и подъехавши ко мне, стал меня спрашивать: кто я такой и в чем дело. Как мог, в торопях и испуге, я ему объяснил, кто я такой и просил меня спасти. Юноша, не думая долго, обнажил палаш и плашмя, разгоняя им народ, велел мне идти за собою. Подобравши в охапку платье свое и сапоги, я в одной рубашке, на сколько мне позволяли силы, побежал за ним, под охраной его палаша, и таким образом через всю Литейную он довел меня до Гоф-Интендантской конторы. Большая толпа следовала за нами, вплоть до дому, — и когда, войдя к себе на четвертый этаж, я отворил окно, то увидел, что толпа стоит на противоположном тротуаре, и, заметивши меня в окно закричала: вот он!»
Фамилии молодаго человека Соколов, помнится, не говорил; но ежели этот, бывший тогда юноша, жив и прочтет эти строки, пусть знает он, что Соколов, вероятно давно умерший, считал его своим благодетелем и спасителем. На старости лет, это должно его утешить.
К вечеру того дня, как в Садовой выкинутые из окна медики совершали свое воздушное путешествие, двоюродный брат мой (А. Н. С—в) был свидетелем другой сцены, подобной этой. Он жил в Подъяческой и от него через канаву была больница, помещавшаяся в одно-этажном деревянном доме. Точно также как и в Садовой, толпа повыкидала из больницы все, что там было, потом взобралась на крышу, раскидала железные листы ея и разобрала дом до основания. Потом, найдя на дворе холерную карету, запряглась в нее и с песнями возила по улицам, до тех пор, пока, утомившись, не сбросила ее в канаву…
На другой день приехал государь император, и произошла известная сцена на Сенной площади.
И. С.