Вена, четверг, 10 января 1884 г.
Мое дорогое сокровище!
Удобство — это последнее, на что я имею право, и я не замечал бы его отсутствия, если бы ты заботилась обо мне.
Если ты когда-нибудь потом заглянешь в маленькую книжечку, которую мы собирались вести как хронику нашей помолвки, то останешься, в основном, недовольной. Но мы найдем выход из этого состояния. Только помни, пожалуйста, свое обещание сделать все, чтобы не оставлять меня в одиночестве. Я считаю это обещание сильным оружием, которое ты позволила мне хранить. Сдержишь ли ты слово или нет, я не могу предвидеть. Хотя ты оказала достаточное сопротивление, когда мы обсуждали проект твоего переезда ко мне. Твоя воля, твое желание значили для меня не меньше, чем мое собственное. Но ты не вправе считать, что я не должен тебя отпускать. Разве я могу принести во имя тебя жертву, которая была бы приятна только мне? Нет, это не подходит, и все другое тоже, может быть, не подходит. Мы теперь разделены расстоянием, моя милая Мартхен, и хотя мне не хочется говорить о работе, но только она нас, одиноких, может снова объединить.
Вчера на улице я встретил отца. Он все еще полон замыслов, все еще на что-то надеется. Я решил написать Эмануэлю и Филиппу, чтобы помочь отцу в нынешних делах. Правда, он не хочет этого, потому что привык рассчитывать преимущественно на плохой исход. Вчера я все-таки написал очень резкое письмо Эмануэлю. Но почему я должен омрачать тебя рассказом о таких печальных вещах!
Недавно я был в семье Хаммершлагов. Они приняли меня очень сердечно. Старый профессор взял меня сотрудником и дал деликатное поручение — поговорить по душам с молодым медиком Альбертом. Затем он мне сообщил, что решил раскошелиться и помочь бедным. Один богач передал ему определенную сумму для оказания помощи беднякам. Он предложил мне содействовать в этом деле. Профессор часто рассказывал мне, что провел юность в жестокой нужде. Нельзя надеяться на помощь со стороны государства бедным.
Я мог бы, собственно, этим не заниматься. Мне только хочется внести вклад в это дело, принять участие не на словах, а на деле. Профессор не первый раз так заботится обо мне. И во время учебного года он бескорыстно вытаскивал меня и других из нужды. Вначале я очень стыдился этого, но когда познакомился с его взглядами, то понял, что он — хороший человек. Ему можно доверять, и он не потребует ответных обязательств.
Мне удалось скопить пятьдесят гульденов. Хочу их отдать родителям и сестрам.
Я сам много работаю и мог бы теперь ничего не делать для других. Я изложил свои взгляды профессору и, по меньшей мере хотя бы частично, должен ему помочь. Разговор происходил у него дома, и я не нахожу слов, чтобы достаточно полно охарактеризовать его и уяснить его отношение к одной девушке. Я попросил его пригласить Розу, и как только мы вместе с ней вошли в комнату, он начал так говорить о ее сестрах, что даже я заметил, что он словно охладел к жене. Я не знаю никаких хороших, гуманных психологических мотивов отдаления людей друг от друга, но они, безусловно, есть. Роза найдет, конечно, силы пережить удар и поделиться с Анной. Может быть, они получат рекомендацию у фрау Н. Ей это будет легче обсуждать, чем со мной. Эта рекомендация пригодится и для двух других девушек. Ты не вправе забывать о том, что они очень бедны и к тому же старшие дети в семье. Один из сыновей — лакей, а девушки зарабатывают на хлеб учительским трудом в народных школах.
Другой же, Альберт, — медик, получает большую стипендию и работает лаборантом у профессора Людвига, химика. Он был мне всегда симпатичен и выглядел по сравнению с ними благополучнее, как богатый шваб. Я питал глубокую симпатию еще с гимназических пор к старому еврейскому учителю. Итак, теперь ты знаешь все и, вероятно, благодарна мне за откровенность. Но как я еще мало знаю о тебе, моя единственная.
…В целом я не доволен тем, как продвигается моя работа. Постоянно и настойчиво собираю и обобщаю интересные наблюдения над больными, много читаю, каждый раз много и самостоятельно занимаюсь. Надеюсь, что со временем все-таки опубликуюсь.
Ты права, что бедный Натан был первым ординатором и я войду в его комнату, в которой он жил полгода, и почувствую, что по ночам здесь обитает его дух. Но у меня очень хороший сон, и я ничего не боюсь.
Желаю больших успехов в твоих вечерних чтениях. Мне хотелось бы поразить этим известием наших дам. Будут ли со временем такие вечера устраиваться и для мужчин?
Спокойной ночи.
Твой Зигмунд.
Вена, вторник, 7 февраля 1884 г.
Моя маленькая принцесса!
Это прекрасно, что твое последнее письмо принес белый почтовый голубь с красной ленточкой. Он прилетел, когда я писал статью. Твое письмо подарило мне бодрость, и работа пошла веселее. В полчетвертого начал — в полдевятого вечера уже закончил. Я даже подпрыгнул от радости. Между прочим, я всегда делаю это физкультурное упражнение, когда есть повод для хорошего настроения. И конечно, мне так захотелось написать тебе. Но неожиданный визит приятеля нарушил мои планы. Я пошел, чтоб немного развеяться, к нему в гостиницу, и вот пишу тебе лишь сегодня.
Днем я был занят тем, что делал выписки из одной книги по просьбе моего русского знакомого, потом готовил перевод с немецкого на английский и предложил американскому коллеге отредактировать рукопись. Завтра я отнесу оба экземпляра Флейшлю и уж тогда — всё. Теперь у меня снова есть время и для больных, и для чтения. Такая возможность, вероятно, непродолжительна. По крайней мере, это продлится не так долго, как хотелось бы. Вообще-то человек должен иметь время для размышлений о жизни.
Зильберштейн сегодня снова навестил меня, он очень расположен ко мне, как и раньше. Одно время мы были закадычными друзьями. Нас объединяли ни спорт, ни взаимная выгода, а только бескорыстная потребность общаться друг с другом. Мы проводили вместе все время, свободное от школьных занятий. Вместе изучали испанский, придумывали загадочные истории и таинственные имена, почерпнутые из книг великого Сервантеса.
В нашей хрестоматии по испанской литературе мы нашли рассказ, герои которого — две собаки. Расположившись перед дверьми госпиталя, они вели между собой философско-юмористический диалог. Мы решили присвоить себе их имена — так они нам понравились. Общались мы и устно и письменно, в основном называя себя так: мой друг — Берганза, а я — Сипион. Как часто я оставлял другу записки, которые начинались с обращения «Дорогой Берганза», а подписывался: «Твой верный Сипион ждет тебя возле госпиталя в Севилье». Вместе мы создали научный кружок, шутливо назвав его «академией», скромно ужинали, нередко вскладчину, и скучали друг без друга, если один из нас на какое-то время находился в другой компании. Правда, иногда он неохотно делился своими мыслями, но оставался всегда очень человечным, со своим мнением, своим кругом чтения, самобытным юмором. Но во всем этом было нечто бюргерское, филистерское.
(…)
И вот теперь, спустя время, мы снова встретились с Зильберштейном, и, конечно, оба размышляли над тем, как причудлива жизнь, как обуздывает она наши честолюбивые желания, одного — раньше, другого — позже. Его первой любовью в юные годы была Анна, потом он встречался с Фанни. Затем наступил период, когда он влюблялся во всех девушек без разбору, и вот теперь никого не любит.
У меня же все наоборот. Раньше не было никого, теперь есть ты, единственная. Вот и рассказал я тебе историю моего друга Зильберштейна. Теперь он стал банкиром, потому что ему не понравились юриспруденция, право. Сегодня он снова хочет собрать старых собутыльников, как и прежде, в Хернальсе, предместье Вены, но я очень занят на службе и думаю не о прошлом, а совсем о другом.
Будь здорова, мое дорогое сокровище. Мой почтовый ящик пока пустой. Твое письмо придет, наверное, завтра.
Твой Зигмунд.